Гусыня
Гусыня оглядывает свою хозяйку. Чуть отвернув шею в сторону, как-то снизу, словно жалеючи.
– Что ты так смотришь? Зарежу тебя к воскресенью. Ты бы о себе подумала.
А гусыня выпрямила шею, подняла голову и чуть покачивает своим розовым клювом, в глаза хозяйке смотрит, будто что-то там выискивает. По всему её положению видно, что не о том хозяйка думает, не о том. Развернулась гусыня и пошла к своим, что гогочут на проезжающий по дорожке велосипед.
Загрустила хозяйка, задумалась: «Резать – не резать? А если не резать, то как она зиму переживёт без семейства своего? В курятнике, что ли?»
Как-то особенно улыбнулась хозяйка гусыне:
– Или как я?
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
Гусыня оглядывает свою хозяйку. Чуть отвернув шею в сторону, как-то снизу, словно жалеючи.
– Что ты так смотришь? Зарежу тебя к воскресенью. Ты бы о себе подумала.
А гусыня выпрямила шею, подняла голову и чуть покачивает своим розовым клювом, в глаза хозяйке смотрит, будто что-то там выискивает. По всему её положению видно, что не о том хозяйка думает, не о том. Развернулась гусыня и пошла к своим, что гогочут на проезжающий по дорожке велосипед.
Загрустила хозяйка, задумалась: «Резать – не резать? А если не резать, то как она зиму переживёт без семейства своего? В курятнике, что ли?»
Как-то особенно улыбнулась хозяйка гусыне:
– Или как я?
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
Вчера в беседе с Русланом Бортником был поднят вопрос о колониальном и пост-колониальном состоянии культуры, народа, нации. Есть устоявшееся в гуманитарных науках на рубеже ХХ-ХХІ веков понятие «колониальный менталитет», обозначающее в самых общих чертах ощущение своей этнической или культурной неполноценности в результате колонизации одной группой людей другой группы, конечно, в сочетании с концепцией «культурной травмы». Во многих научных институтах стало ныне совершенно обязательным изучать тот или иной предмет в парадигме этих двух понятий.
Таким образом мир делится на бывших колонизаторов, навязывавших свою культурную идентичность и тех, чья культура вытеснялась. С одной стороны – всё логично. Приплыли грамотные европейцы, колонизировали Америку, уничтожили или колонизировали коренное население, а потом их потомки, осознав преступные действия своих предков, в отдельных случаях даже покаявшись, изучают «колониальный менталитет» освобождённых народов, приготавливая психотерапевтические припарки для успокоения «культурных травм».
Что же с первых моментов введения в обиход концепций «колониального менталитета» и «культурной травмы» настораживало? Дело в том, что попадающие под эти определения народы или сословия воспринимаются действительно ущербными, теми, кому нужно преодолеть зависимость от унизительного прошлого, чтобы встать на одну доску с потомками бывших колонизаторов, другими словами – обрести собственное достоинство, стать такими же свободными и светлыми, как представители цивилизованного мира. А пока – лечитесь. Хорошо, правда?
То есть коренные жители как минимум нескольких континентов признаются неполноценными, ущербными из-за того, что в прошлом они были колонизированы. В помощь им демократия со всевозможными свободами, выборочное равенство и натужное мультикультурное братство и утверждение: «Вы были ущемлены и обижены. Вы достойны большего! Вы должны быть счастливы!» А взамен с воодушевлением будет принято всё, что цивилизаторам угодно под самыми благородными предлогами. Достаточно примитивная научная база с гуманистической окраской подведена под постмодернистский поворот неоколониальной политики.
Интересно бы рассказать о концепциях «колониального менталитета» и «культурной травмы» Эзопу. Какую бы басню этот мудрый раб напомнил нам?
Таким образом мир делится на бывших колонизаторов, навязывавших свою культурную идентичность и тех, чья культура вытеснялась. С одной стороны – всё логично. Приплыли грамотные европейцы, колонизировали Америку, уничтожили или колонизировали коренное население, а потом их потомки, осознав преступные действия своих предков, в отдельных случаях даже покаявшись, изучают «колониальный менталитет» освобождённых народов, приготавливая психотерапевтические припарки для успокоения «культурных травм».
Что же с первых моментов введения в обиход концепций «колониального менталитета» и «культурной травмы» настораживало? Дело в том, что попадающие под эти определения народы или сословия воспринимаются действительно ущербными, теми, кому нужно преодолеть зависимость от унизительного прошлого, чтобы встать на одну доску с потомками бывших колонизаторов, другими словами – обрести собственное достоинство, стать такими же свободными и светлыми, как представители цивилизованного мира. А пока – лечитесь. Хорошо, правда?
То есть коренные жители как минимум нескольких континентов признаются неполноценными, ущербными из-за того, что в прошлом они были колонизированы. В помощь им демократия со всевозможными свободами, выборочное равенство и натужное мультикультурное братство и утверждение: «Вы были ущемлены и обижены. Вы достойны большего! Вы должны быть счастливы!» А взамен с воодушевлением будет принято всё, что цивилизаторам угодно под самыми благородными предлогами. Достаточно примитивная научная база с гуманистической окраской подведена под постмодернистский поворот неоколониальной политики.
Интересно бы рассказать о концепциях «колониального менталитета» и «культурной травмы» Эзопу. Какую бы басню этот мудрый раб напомнил нам?
События напомнили о моём интервью на канале «Витражи: о вере в красках». Не верится, что прошло всего три года. Страницы нашего времени переворачиваются лихорадочно быстро, но переплёт неизменен.
https://www.youtube.com/watch?v=i7LMHBKE134
https://www.youtube.com/watch?v=i7LMHBKE134
YouTube
Дмитрий Бураго: небо поэта, вера и идентичность, сила слова | Без глянца
Гость рубрики «Без глянца» - поэт, книгоиздатель Дмитрий Бураго. Говорим о поэзии, силе слова, важности сохранения идентичности, частью которой является наша православная вера. Почему важно оставаться в своей стране, как можно реализовать свой творческий…
У каждого явления есть корневая система, причинно-следственная связь, лежащая в его основе. Даже у падающего на голову пресловутого кирпича есть своя история, цепочка событий, приведших его к падению. Неожиданным оно будет для того, чья голова пострадает.
Это рациональное до банальности рассуждение сегодня звучит опрометчиво дерзко. Таким образом оказывается, что и война имеет своё корневую систему. В этой корневой системе запутаны все участники и соучастники смертоубийства. А правда будет на стороне тех, кто примет на себя вину за происходящее.
Поделюсь одной историей. Летом 2016 года пересёкся с соседом по даче, замечательный хозяин, чуткий человек, пасечник. Я был с коллегой из Германии, и сосед со всем гостеприимством разговорился с ним о том и о сём. Вдруг, как будто изловчившись, выдал, с упрёком: «А Сергеевич сразу говорил, что война будет. Знал». Я тогда растерялся, к чему это он, а потом вспомнил. В первых числах марта 2014-го сосед, увидев меня, обрадовался, поздравлял с победой, приговаривая, что-то вроде: «Теперь заживём!» Я же ему тогда и заметил: «Это же война будет». Он отмахнулся, а со временем, вспомнил о моих словах. Видно, не давали они ему покоя, раз незнакомому человеку, можно сказать, пожаловался.
Это рациональное до банальности рассуждение сегодня звучит опрометчиво дерзко. Таким образом оказывается, что и война имеет своё корневую систему. В этой корневой системе запутаны все участники и соучастники смертоубийства. А правда будет на стороне тех, кто примет на себя вину за происходящее.
Поделюсь одной историей. Летом 2016 года пересёкся с соседом по даче, замечательный хозяин, чуткий человек, пасечник. Я был с коллегой из Германии, и сосед со всем гостеприимством разговорился с ним о том и о сём. Вдруг, как будто изловчившись, выдал, с упрёком: «А Сергеевич сразу говорил, что война будет. Знал». Я тогда растерялся, к чему это он, а потом вспомнил. В первых числах марта 2014-го сосед, увидев меня, обрадовался, поздравлял с победой, приговаривая, что-то вроде: «Теперь заживём!» Я же ему тогда и заметил: «Это же война будет». Он отмахнулся, а со временем, вспомнил о моих словах. Видно, не давали они ему покоя, раз незнакомому человеку, можно сказать, пожаловался.
Война
Украина — имя мило, горькое наречье.
Сколько судеб пригубила — похмелиться нечем.
За Дунаем солнце режет рваными краями
тучи жадные на межи с рвами та горбами.
Хорохорятся сестрицы — удальцы сподвигли
рукодельные зарницы запихнуть в глазницы.
Гибли, гибли — сколько цвета запеклось в отваге,
да такого, что ответа не сносить бумаге!
Да такого, что за Доном Солнце-кобылица
озаряет терриконам скошенные лица.
Воздух жирный, воронёный — что ни вскрик, то искра!
Как же это невозможно! Как же близко!
2014, из книги Д. Бураго «Снеговик»
Украина — имя мило, горькое наречье.
Сколько судеб пригубила — похмелиться нечем.
За Дунаем солнце режет рваными краями
тучи жадные на межи с рвами та горбами.
Хорохорятся сестрицы — удальцы сподвигли
рукодельные зарницы запихнуть в глазницы.
Гибли, гибли — сколько цвета запеклось в отваге,
да такого, что ответа не сносить бумаге!
Да такого, что за Доном Солнце-кобылица
озаряет терриконам скошенные лица.
Воздух жирный, воронёный — что ни вскрик, то искра!
Как же это невозможно! Как же близко!
2014, из книги Д. Бураго «Снеговик»
Победа
– Победа! Победа! – кричал экран. Мелькали яркие картинки из солнечной жизни, красивые люди уверенно радовались и улыбались во все зубы. А мама с дочкой только проволоку приспособили вместо антенны в развалинах родительского дома.
Они были одни во всём посёлке, не осталось даже собак. Вера не хотела бежать, не верила никому, поэтому ни с одними, ни с другими не ушли. Теперь об этом посёлке, скорее всего, просто все забыли. Воевали где-то там, в стороне.
Сначала ждали, что их спасут, потом ждали смерти, потом уже ничего не ждали. Вера с Лизой всю зиму перетерпели, весну встретили, и всё молча. Друг с другом почти никогда не говорили. А зачем? Они потеряли не только всех близких, но и собственный возраст. Ни дочери, ни матери в них не осталось. Было единое целое, такое совершенное, что только оно и могло здесь выжить.
Теперь готовились к огороду. Вспахали полоску в бывшем саду, и ждали, когда отзвенят последние заморозки. В целом жизнь была уже сносная, настоящая, не то что эта победа. Чья она? Для кого? Когда даже полаять в округе некому?
– Лучше бы не ходили они к нам за этой победой.
Вера приобняла Лизу и заплакала. Это были её первые слёзы за всю войну.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
– Победа! Победа! – кричал экран. Мелькали яркие картинки из солнечной жизни, красивые люди уверенно радовались и улыбались во все зубы. А мама с дочкой только проволоку приспособили вместо антенны в развалинах родительского дома.
Они были одни во всём посёлке, не осталось даже собак. Вера не хотела бежать, не верила никому, поэтому ни с одними, ни с другими не ушли. Теперь об этом посёлке, скорее всего, просто все забыли. Воевали где-то там, в стороне.
Сначала ждали, что их спасут, потом ждали смерти, потом уже ничего не ждали. Вера с Лизой всю зиму перетерпели, весну встретили, и всё молча. Друг с другом почти никогда не говорили. А зачем? Они потеряли не только всех близких, но и собственный возраст. Ни дочери, ни матери в них не осталось. Было единое целое, такое совершенное, что только оно и могло здесь выжить.
Теперь готовились к огороду. Вспахали полоску в бывшем саду, и ждали, когда отзвенят последние заморозки. В целом жизнь была уже сносная, настоящая, не то что эта победа. Чья она? Для кого? Когда даже полаять в округе некому?
– Лучше бы не ходили они к нам за этой победой.
Вера приобняла Лизу и заплакала. Это были её первые слёзы за всю войну.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
На днях получился интересный разговор с Русланом Бортником: https://www.youtube.com/watch?v=Ak7mQAsAPgc
YouTube
Дмитрий Бураго: Сейчас нет образа украинца, а есть только функция.
В новым выпуске программы «Диалоги» известный украинский политолог и директор Украинского Института Политики Руслан Бортник совместно с поэтом, членом союза писателей Украины, известным украинским издателем Дмитрием Бураго провели диалог о культуре. Как могут…
В здравом уме и твёрдой памяти. Сколько раз мы встречали эту формулировку в художественной литературе и юриспруденции! Эта фраза неизменно сопровождает составление завещаний. Но можно ли её применить к тем, кто принимает судьбоносные решения? Могут ли они, принимая те или иные решения, положив руку на сердце сказать, что действуют в здравом уме и твёрдой памяти.
Судя по результатам их деятельности создаётся впечатление, что умы не здравые и с памятью не в ладах. Это очевидно, поэтому данное рассуждение банально. В фантасмагорической постмодернистской реальности именно банальные, простые смыслы имеют свойства отрезвляющего антидота.
Судя по результатам их деятельности создаётся впечатление, что умы не здравые и с памятью не в ладах. Это очевидно, поэтому данное рассуждение банально. В фантасмагорической постмодернистской реальности именно банальные, простые смыслы имеют свойства отрезвляющего антидота.
Мой друг, испанский фермер, занимающийся выращиванием цыплят, рассказал, как трудно вести бизнес. Законодательство ЕС обязало заменить подстилку в ангарах: вместо соломы теперь используются измельчённые стебли сахарного тростника. Это сделано для повышения комфорта птиц – солома вызывала трещины на лапках кур. Затем потребовали сократить численность птиц на квадратный метр, чтобы избежать тесноты.
После этого фермер отправляет кур на бойню, соответствующую строгим стандартам гуманного обращения с животными. Там, чтобы минимизировать страдания, кур оглушают: их головы погружают в ванну с водой, через которую проходит электрический ток, вызывая потерю сознания.
Однако на экранах телевизоров или в интернете этот процесс нам не показывают – это считается негуманным и способным нанести психологическую травму потребителям.
В то же время убийство людей демонстрируется по всем новостным каналам практически без ограничений, с максимально возможной детализацией. Лишь кадры с трупами слегка размывают.
Выжившие бодро рапортуют на камеру о потерях противника и успехах в его ликвидации, новейших боевых технологиях и количестве разлагающихся тел. Эксперты в студиях и уютных кабинетах вдохновенно комментируют происходящее.
Этот ужас уже стал привычным фоном, на котором размеренно течёт жизнь честных и отзывчивых граждан.
Современные принципы гуманизма в цивилизованном мире – курам на смех?
После этого фермер отправляет кур на бойню, соответствующую строгим стандартам гуманного обращения с животными. Там, чтобы минимизировать страдания, кур оглушают: их головы погружают в ванну с водой, через которую проходит электрический ток, вызывая потерю сознания.
Однако на экранах телевизоров или в интернете этот процесс нам не показывают – это считается негуманным и способным нанести психологическую травму потребителям.
В то же время убийство людей демонстрируется по всем новостным каналам практически без ограничений, с максимально возможной детализацией. Лишь кадры с трупами слегка размывают.
Выжившие бодро рапортуют на камеру о потерях противника и успехах в его ликвидации, новейших боевых технологиях и количестве разлагающихся тел. Эксперты в студиях и уютных кабинетах вдохновенно комментируют происходящее.
Этот ужас уже стал привычным фоном, на котором размеренно течёт жизнь честных и отзывчивых граждан.
Современные принципы гуманизма в цивилизованном мире – курам на смех?
Враг
Считай, читай о смерти вслух,
шепчи ясней:
Был человек, был в теле дух –
окно в огне.
Тела солдат поля гнетут.
И кто здесь враг?
Во ржавом зареве салют,
а смерть – пустяк.
Бои за хутор. Это миф –
нет хуторов.
Есть только беспристрастность цифр
и буйство слов.
Есть безымянная тоска
высоких труб,
в развалинах наверняка
бесстрастный труп.
Всё для победы, кто же враг?
А враг ты сам.
Душа не спрячется за флаг,
за сотню грамм.
И пусть победа впереди,
воздвигнут храм,
но будут старые дожди
бить по щекам.
И будет одинокий крест
на дне людском,
и числа, числа, числа без
имён потом.
Из книги Д. Бураго «По византийскому времени»
Считай, читай о смерти вслух,
шепчи ясней:
Был человек, был в теле дух –
окно в огне.
Тела солдат поля гнетут.
И кто здесь враг?
Во ржавом зареве салют,
а смерть – пустяк.
Бои за хутор. Это миф –
нет хуторов.
Есть только беспристрастность цифр
и буйство слов.
Есть безымянная тоска
высоких труб,
в развалинах наверняка
бесстрастный труп.
Всё для победы, кто же враг?
А враг ты сам.
Душа не спрячется за флаг,
за сотню грамм.
И пусть победа впереди,
воздвигнут храм,
но будут старые дожди
бить по щекам.
И будет одинокий крест
на дне людском,
и числа, числа, числа без
имён потом.
Из книги Д. Бураго «По византийскому времени»
Ад
– Что ты меня адом пугаешь, что крестишься? Мы сами уже в аду: здесь фирменный ад, где лучше сыщешь? То жара, хоть броник стаскивай, то морозец, что твой голубой и маленький. Грязь, кровь, дурь, суки вокруг, а мне хорошо. Прижился, освоился с этой мерзостью. А дома я кто? В трамвае меня любой пассажир мог подвинуть. Толиком кликали, Толиком за столиком. А здесь я Зебр, и никакая падаль не посмеет подшутить. Здесь я сам решаю вопросы жизни и смерти. Разрядка всегда полная. И ты вот мучаешься. А сколько тебе отведу, столько и будешь мучиться. Никто не осудит. Умрёшь через час-два или вмиг? Какая разница.
Ад, говорю, здесь. И смерти не страшно, если есть ещё другой ад, то как раз для нас, считай, что и не умирали тогда. А вот рай – другой разговор. В рай – пуще самых зверских пыток боюсь. Ну как я там глаза открою? Подниму их, а на меня Богородица смотрит. Вот тебе казнь так казнь! Я сам себя видеть не могу, презираю до корней волос, а тут Она на меня смотрит. Его не боюсь, Он тоже в аду побывал, когда предали Его и на Кресте замучили. С Ним объяснюсь, Он поймёт, а что Ей сказать, как просить за себя? Она же пожалеть может, сжалится – так я и гореть буду в этой жалости хуже, чем в любой геенне огненной! Не надо мне этого рая! В ад хочу, чтоб света в глазах не видеть, чтоб все такие же, а может, и хуже. Мог же тебя спасти, успел бы, но замешкался с этим пленным. А у него ничего особенного, как у всех: фотокарточки, дурь да чуток денег. Самое ценное в нас теперь не душа – обмундирование, так у меня, поди, лучше, чем у него. А ты тем временем сник, сдрейфил. Теперь укол не поможет – себе оставлю. А ты умирай, умирай, недотёпа. Только никакого рая не нужно, запомни. А я пока с тобой посижу, провожу тебя.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
– Что ты меня адом пугаешь, что крестишься? Мы сами уже в аду: здесь фирменный ад, где лучше сыщешь? То жара, хоть броник стаскивай, то морозец, что твой голубой и маленький. Грязь, кровь, дурь, суки вокруг, а мне хорошо. Прижился, освоился с этой мерзостью. А дома я кто? В трамвае меня любой пассажир мог подвинуть. Толиком кликали, Толиком за столиком. А здесь я Зебр, и никакая падаль не посмеет подшутить. Здесь я сам решаю вопросы жизни и смерти. Разрядка всегда полная. И ты вот мучаешься. А сколько тебе отведу, столько и будешь мучиться. Никто не осудит. Умрёшь через час-два или вмиг? Какая разница.
Ад, говорю, здесь. И смерти не страшно, если есть ещё другой ад, то как раз для нас, считай, что и не умирали тогда. А вот рай – другой разговор. В рай – пуще самых зверских пыток боюсь. Ну как я там глаза открою? Подниму их, а на меня Богородица смотрит. Вот тебе казнь так казнь! Я сам себя видеть не могу, презираю до корней волос, а тут Она на меня смотрит. Его не боюсь, Он тоже в аду побывал, когда предали Его и на Кресте замучили. С Ним объяснюсь, Он поймёт, а что Ей сказать, как просить за себя? Она же пожалеть может, сжалится – так я и гореть буду в этой жалости хуже, чем в любой геенне огненной! Не надо мне этого рая! В ад хочу, чтоб света в глазах не видеть, чтоб все такие же, а может, и хуже. Мог же тебя спасти, успел бы, но замешкался с этим пленным. А у него ничего особенного, как у всех: фотокарточки, дурь да чуток денег. Самое ценное в нас теперь не душа – обмундирование, так у меня, поди, лучше, чем у него. А ты тем временем сник, сдрейфил. Теперь укол не поможет – себе оставлю. А ты умирай, умирай, недотёпа. Только никакого рая не нужно, запомни. А я пока с тобой посижу, провожу тебя.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
Теперь о великих писателях вспоминают чаще в фантасмагорических обстоятельствах. В последние дни речь зашла об Иване Алексеевиче Бунине и Эрихе Марии Ремарке. Чудесным образом их имена оказались рядом в бесчисленных публикациях и комментариях. Повод? Впрочем, не важно. Кто заинтересуется — разберётся. А по мне, хорошо уже то, что их вспомнили, пусть даже в таком контексте. Возможно, кто-то из-за этого откроет книгу, залезет в поисковик. Задумается: почему именно Бунин и Ремарк? Господь судья тем безумцам, что сотворили этот повод.
Я же вспомнил, как перечитывал Ремарка летом 2014 года. На экране телевизора шли новостные кадры без звука. Время от времени отрывался от чтения, смотрел на экран. Война в прямом эфире иллюстрировала роман «На Западном фронте без перемен». Тогда я думал: запад, восток, север, юг — всё земля, всё люди.
Почему сегодня боятся Ремарка? Потому что он пишет о человеке на войне. О человеке, который убивает и умирает не за идеи или смыслы, а по инерции, в беззаконии войны. Именно поэтому «На Западном фронте без перемен» — антивоенный роман не декларативно, а по своей сути, по картинкам, которые открывает нам автор.
Позвольте поделиться одной из таких картинок:
«Для меня фронт – зловещий водоворот. Находясь вдали от его центра в спокойной воде, уже чувствуешь его силу, затягивающую тебя, медленно, неотвратимо, без особого сопротивления. Но из земли, из воздуха к нам притекают охранительные силы – больше всего из земли. Ни для кого земля не значит так много, как для солдата. Когда он прижимается к ней, долго, страстно, когда лицом и всем телом зарывается в нее в смертном страхе перед огнем, она – единственный его друг, его брат, его мать, он выстанывает свой ужас и крик в ее безмолвие и безопасность, она вбирает их в себя, и снова отпускает его на десять секунд бега и жизни, и вновь принимает его, порой навек.
Земля… земля… земля!..
О земля с твоими складками, ямами и впадинами, куда можно броситься, схорониться! Земля, в судороге кошмара, во всплеске истребления, в смертельном рыке разрывов ты дарила нам могучую встречную волну обретенной жизни! Неистовая буря почти в клочья изорванного бытия обратным потоком перетекала от тебя в наши руки, так что мы, спасенные, зарывались в тебя и в немом испуганном счастье пережитой минуты впивались в тебя губами!
Какой-то частицей своего существа мы при первом же грохоте снарядов мгновенно переносимся на тысячи лет вспять. В нас просыпается звериный инстинкт, ведет нас и защищает. Он не осознан, он куда быстрее, куда надежнее, куда безошибочнее сознания. Объяснить это невозможно. Идешь и не думаешь ни о чем – и вдруг лежишь во впадине, а над тобой во все стороны летят осколки, но ты не можешь вспомнить, чтобы услыхал снаряд или подумал, что надо лечь. Если б доверился сознанию, уже был бы кучкой растерзанной плоти. Тут действовало то самое провидческое чутье, оно рвануло тебя к земле и спасло, а ты и знать не знаешь как. Не будь его, от Фландрии до Вогез давно бы не осталось ни единой живой души.»
Э.М. Ремарк. Роман «На Западном фронте без перемен» (1929 г.)
Я же вспомнил, как перечитывал Ремарка летом 2014 года. На экране телевизора шли новостные кадры без звука. Время от времени отрывался от чтения, смотрел на экран. Война в прямом эфире иллюстрировала роман «На Западном фронте без перемен». Тогда я думал: запад, восток, север, юг — всё земля, всё люди.
Почему сегодня боятся Ремарка? Потому что он пишет о человеке на войне. О человеке, который убивает и умирает не за идеи или смыслы, а по инерции, в беззаконии войны. Именно поэтому «На Западном фронте без перемен» — антивоенный роман не декларативно, а по своей сути, по картинкам, которые открывает нам автор.
Позвольте поделиться одной из таких картинок:
«Для меня фронт – зловещий водоворот. Находясь вдали от его центра в спокойной воде, уже чувствуешь его силу, затягивающую тебя, медленно, неотвратимо, без особого сопротивления. Но из земли, из воздуха к нам притекают охранительные силы – больше всего из земли. Ни для кого земля не значит так много, как для солдата. Когда он прижимается к ней, долго, страстно, когда лицом и всем телом зарывается в нее в смертном страхе перед огнем, она – единственный его друг, его брат, его мать, он выстанывает свой ужас и крик в ее безмолвие и безопасность, она вбирает их в себя, и снова отпускает его на десять секунд бега и жизни, и вновь принимает его, порой навек.
Земля… земля… земля!..
О земля с твоими складками, ямами и впадинами, куда можно броситься, схорониться! Земля, в судороге кошмара, во всплеске истребления, в смертельном рыке разрывов ты дарила нам могучую встречную волну обретенной жизни! Неистовая буря почти в клочья изорванного бытия обратным потоком перетекала от тебя в наши руки, так что мы, спасенные, зарывались в тебя и в немом испуганном счастье пережитой минуты впивались в тебя губами!
Какой-то частицей своего существа мы при первом же грохоте снарядов мгновенно переносимся на тысячи лет вспять. В нас просыпается звериный инстинкт, ведет нас и защищает. Он не осознан, он куда быстрее, куда надежнее, куда безошибочнее сознания. Объяснить это невозможно. Идешь и не думаешь ни о чем – и вдруг лежишь во впадине, а над тобой во все стороны летят осколки, но ты не можешь вспомнить, чтобы услыхал снаряд или подумал, что надо лечь. Если б доверился сознанию, уже был бы кучкой растерзанной плоти. Тут действовало то самое провидческое чутье, оно рвануло тебя к земле и спасло, а ты и знать не знаешь как. Не будь его, от Фландрии до Вогез давно бы не осталось ни единой живой души.»
Э.М. Ремарк. Роман «На Западном фронте без перемен» (1929 г.)
Пользуясь упомянутым выше «поводом», скажу несколько слов об Иване Алексеевиче Бунине. Наверное, многие не могут простить утончённому мастеру слова его высказывания и убеждения. Слишком честным был писатель для большинства, привыкшего подстраиваться под обстоятельства.
В своей благодарственной Нобелевской речи он подчеркнул то, что было для него непреложной истиной:
«Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно — она для него догмат, аксиома».
Не уверен, что все собравшиеся на торжество до конца понимали, о чём говорил Иван Алексеевич. Однако для него творческая свобода была не только принципом, но и образом жизни, которому он подчинил и свою судьбу, и судьбы близких людей.
У каждого читателя есть особенно любимые произведения. Я предлагаю вашему вниманию цитату из рассказа Бунина «Сны Чанга». Надеюсь, этот небольшой отрывок вдохновит вас открыть и перечитать его «Тёмные аллеи», «Антоновские яблоки», «Жизнь Арсеньева» и, конечно, его прекрасные стихи.
«Ночь же настала, страшная и великолепная. Она была черная, тревожная, с беспорядочным ветром и с таким полным светом шумно взметывавшихся вокруг парохода волн, что порою Чанг, бегавший за быстро и безостановочно гулявшим по палубе капитаном, с визгом отскакивал от борта. И капитан опять взял Чанга на руки и, приложив щеку к его бьющемуся сердцу, — ведь оно билось совершенно так же, как и у капитана! — пришел с ним в самый конец палубы, на ют, и долго стоял там в темноте, очаровывая Чанга дивным и ужасным зрелищем: из-под высокой, громадной кормы, из-под глухо бушующего винта, с сухим шорохом сыпались мириады белоогненных игл, вырывались и тотчас же уносились в снежную искристую дорогу, прокладываемую пароходом, то огромные голубые звезды, то какие-то тугие синие клубы, которые ярко разрывались и, угасая, таинственно дымились внутри кипящих водяных бугров бледно-зеленым фосфором. Ветер с разных сторон сильно и мягко бил из темноты в морду Чанга, раздувал и холодил густой мех на его груди, и, крепко, родственно прижимаясь к капитану, обонял Чанг запах как бы холодной серы, дышал взрытой утробой морских глубин, а корма дрожала, ее опускало и поднимало какой-то великой и несказанно свободной силой, и он качался, качался, возбужденно созерцая эту слепую и темную, но стократ живую, глухо бунтующую Бездну. И порой какая-нибудь особенно шальная и тяжелая волна, с шумом пролетавшая мимо кормы, жутко озаряла руки и серебряную одежду капитана..."
Иван Бунин. Рассказ «Сны Чанга» (1916 г.)
В своей благодарственной Нобелевской речи он подчеркнул то, что было для него непреложной истиной:
«Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно — она для него догмат, аксиома».
Не уверен, что все собравшиеся на торжество до конца понимали, о чём говорил Иван Алексеевич. Однако для него творческая свобода была не только принципом, но и образом жизни, которому он подчинил и свою судьбу, и судьбы близких людей.
У каждого читателя есть особенно любимые произведения. Я предлагаю вашему вниманию цитату из рассказа Бунина «Сны Чанга». Надеюсь, этот небольшой отрывок вдохновит вас открыть и перечитать его «Тёмные аллеи», «Антоновские яблоки», «Жизнь Арсеньева» и, конечно, его прекрасные стихи.
«Ночь же настала, страшная и великолепная. Она была черная, тревожная, с беспорядочным ветром и с таким полным светом шумно взметывавшихся вокруг парохода волн, что порою Чанг, бегавший за быстро и безостановочно гулявшим по палубе капитаном, с визгом отскакивал от борта. И капитан опять взял Чанга на руки и, приложив щеку к его бьющемуся сердцу, — ведь оно билось совершенно так же, как и у капитана! — пришел с ним в самый конец палубы, на ют, и долго стоял там в темноте, очаровывая Чанга дивным и ужасным зрелищем: из-под высокой, громадной кормы, из-под глухо бушующего винта, с сухим шорохом сыпались мириады белоогненных игл, вырывались и тотчас же уносились в снежную искристую дорогу, прокладываемую пароходом, то огромные голубые звезды, то какие-то тугие синие клубы, которые ярко разрывались и, угасая, таинственно дымились внутри кипящих водяных бугров бледно-зеленым фосфором. Ветер с разных сторон сильно и мягко бил из темноты в морду Чанга, раздувал и холодил густой мех на его груди, и, крепко, родственно прижимаясь к капитану, обонял Чанг запах как бы холодной серы, дышал взрытой утробой морских глубин, а корма дрожала, ее опускало и поднимало какой-то великой и несказанно свободной силой, и он качался, качался, возбужденно созерцая эту слепую и темную, но стократ живую, глухо бунтующую Бездну. И порой какая-нибудь особенно шальная и тяжелая волна, с шумом пролетавшая мимо кормы, жутко озаряла руки и серебряную одежду капитана..."
Иван Бунин. Рассказ «Сны Чанга» (1916 г.)
Почти Рождественское
К.П. Бондаренко
Те, кто вели на войну, — возвестят о победе,
но не разверзнется небо над пухлой землёй.
Будут дожди молотить, будут частные беды —
злые частицы задорной игры моровой.
Будешь один на один с пережитой, но не настоящей,
Незаконно воспетой, оправданной сгоряча,
твоей собственной жизнью, теперь стороной проходящей,
убежденья и смыслы, как сор, за собой волоча.
Многокрылые войска кладбищ ничего не почуют –
они в небо глядятся, их высь — глубина и покров.
А ещё будут зимние присказки: «Время врачует»,
новогодние хлопоты, сборы — вот-вот Рождество.
Д. Бураго, 8.12.2024
К.П. Бондаренко
Те, кто вели на войну, — возвестят о победе,
но не разверзнется небо над пухлой землёй.
Будут дожди молотить, будут частные беды —
злые частицы задорной игры моровой.
Будешь один на один с пережитой, но не настоящей,
Незаконно воспетой, оправданной сгоряча,
твоей собственной жизнью, теперь стороной проходящей,
убежденья и смыслы, как сор, за собой волоча.
Многокрылые войска кладбищ ничего не почуют –
они в небо глядятся, их высь — глубина и покров.
А ещё будут зимние присказки: «Время врачует»,
новогодние хлопоты, сборы — вот-вот Рождество.
Д. Бураго, 8.12.2024
На ужине собрались успешные представители бизнеса со своими жёнами. Разговор зашёл о книгах, которые изъяты из украинских библиотек для сдачи в макулатуру. Как тут не вспомнить Михаила Булгакова.
Один из гостей с важным видом заметил, что читать он не любит и не привык: «Лучше фильм посмотреть. Вот недавно вышел «Мастер и Маргарита». Понравился. Зачем ещё время тратить на чтение, всё же понятно. Так что книги — это атавизм. И зачем за них держаться?»
Самый старший за столом попытался возразить: «Так ведь этот фильм совершенно не по тексту романа, это уже другое произведение, имеющее к Булгакову отношение только внешне. А книги — это...»
«Ну и что, а мне фильм понравился,» — перебил его первый собеседник. Разговор плавно свернул в сторону. Выяснилось, что несколько человек за столом тоже не читают книг. Они этого не только не стесняются, но даже утверждают, что в современном мире чтение утратило прежнюю пользу. Есть, мол, более эффективные способы получать информацию.
Возникли возражения, однако спор не разгорелся. Бараньи ножки с ядрёной горчицей и белым хреном отвлекли внимание собравшихся. К концу вечера все расходились в прекрасном настроении. Булгаков тому не препятствовал.
Как тут не вспомнить строки из его бессмертного романа:
«— Тогда огонь! — вскричал Азазелло. — Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем. — Огонь! — страшно прокричала Маргарита. Оконце в подвале хлопнуло, ветром сбило штору. В небе прогремело весело и коротко. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджёг скатерть на столе...»
Один из гостей с важным видом заметил, что читать он не любит и не привык: «Лучше фильм посмотреть. Вот недавно вышел «Мастер и Маргарита». Понравился. Зачем ещё время тратить на чтение, всё же понятно. Так что книги — это атавизм. И зачем за них держаться?»
Самый старший за столом попытался возразить: «Так ведь этот фильм совершенно не по тексту романа, это уже другое произведение, имеющее к Булгакову отношение только внешне. А книги — это...»
«Ну и что, а мне фильм понравился,» — перебил его первый собеседник. Разговор плавно свернул в сторону. Выяснилось, что несколько человек за столом тоже не читают книг. Они этого не только не стесняются, но даже утверждают, что в современном мире чтение утратило прежнюю пользу. Есть, мол, более эффективные способы получать информацию.
Возникли возражения, однако спор не разгорелся. Бараньи ножки с ядрёной горчицей и белым хреном отвлекли внимание собравшихся. К концу вечера все расходились в прекрасном настроении. Булгаков тому не препятствовал.
Как тут не вспомнить строки из его бессмертного романа:
«— Тогда огонь! — вскричал Азазелло. — Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем. — Огонь! — страшно прокричала Маргарита. Оконце в подвале хлопнуло, ветром сбило штору. В небе прогремело весело и коротко. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджёг скатерть на столе...»
Сколько рассуждений и спекуляций на тему мира! Информационный шум насыщается эмоциями и надеждами. Чтобы разобраться во всём этом, нужно задать себе один вопрос: можно ли верить тем, кто сам ни во что не верит? И честно на него ответить.
Поэт
Борис Алексеевич Чичибабин
9 января 1923 — 15 декабря 1994
Кончусь, останусь жив ли, —
Чем зарастёт провал?
В Игоревом Путивле
Выгорела трава.
Школьные коридоры —
Тихие, не звенят…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Как я дожи́л до прозы
С горькою головой?
Вечером на допросы
Водит меня конвой.
Лестницы, коридоры,
Хитрые письмена…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Борис Чичибабин, 1946
Борис Алексеевич Чичибабин
9 января 1923 — 15 декабря 1994
Кончусь, останусь жив ли, —
Чем зарастёт провал?
В Игоревом Путивле
Выгорела трава.
Школьные коридоры —
Тихие, не звенят…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Как я дожи́л до прозы
С горькою головой?
Вечером на допросы
Водит меня конвой.
Лестницы, коридоры,
Хитрые письмена…
Красные помидоры
Кушайте без меня.
Борис Чичибабин, 1946
«Красные помидоры» я слышал ещё в середине восьмидесятых — стихотворение было на слуху. Авторство тогда оставалось неизвестным, точнее, существовало множество версий, порой весьма фантастических. Поэт становится «твоим», когда благодаря интонации, мелодике, а иногда неожиданному образу, возникает чувство доверия. Но главным, всё же, кажется звучание. Смысл приходит потом. И строки, передававшиеся из уст в уста, стали частью нашего поэтического мира. О том, что эти стихи принадлежат Борису Алексеевичу Чичибабину, я узнал позже — из публикаций в московских журналах.
Для меня Чичибабин открылся через «Ночь черниговскую». Тогда, с «гор араратских», обнимая всё пространство нашей Родины, лошадки, «чад упасая от милостынь братских», скакали через всю историю, «по полю русскому в русское небо». В этих строках были такая глубокая грусть и такая любовь, что они источали свет, «шерсткой ушей доставая до неба». Эти великие стихи — и есть те самые скрепы, с которыми продолжается война: и сейчас, и в прошлом.
Чичибабин не был поэтом момента или своего времени. Масштаб его поэтической ясности превосходит календарные устои. Его время становится строительным материалом, инструментом, через который видны дали прошлого и будущего, пересечения человеческих судеб. Непротивление злу насилием — это не соучастие во зле. Борис Алексеевич не становился на сторону ни одной из сил: «Красные помидоры кушайте без меня!»
Уже тридцать лет, как Борис Чичибабин оставил мирскую суету. Многое нам пришлось пережить и осмыслить за это время. На наш век тоже выпали беды и погибель. Ничего уникального — так было и в прошлом, и в позапрошлом, и в летописные времена. Уникально лишь наше личное переживание происходящего. Уникально по отношению к скоротечности земной жизни.
Кому же верить теперь, если не тем, кто сохраняет добро, свет и любовь в душе? Тем, кто не изливает ненависть и озлобление даже в самые жестокие времена. И как отзываются в душе строки молодого Чичибабина, написанные ещё в 1946 году, где переплелись плач Ярославны, опустевшие школьные коридоры и конвой с допросами — в едином поэтическом времени исторического пространства. А его «Ночью черниговской» звучит, как молитва перед иконой святых мучеников Бориса и Глеба.
Для меня Чичибабин открылся через «Ночь черниговскую». Тогда, с «гор араратских», обнимая всё пространство нашей Родины, лошадки, «чад упасая от милостынь братских», скакали через всю историю, «по полю русскому в русское небо». В этих строках были такая глубокая грусть и такая любовь, что они источали свет, «шерсткой ушей доставая до неба». Эти великие стихи — и есть те самые скрепы, с которыми продолжается война: и сейчас, и в прошлом.
Чичибабин не был поэтом момента или своего времени. Масштаб его поэтической ясности превосходит календарные устои. Его время становится строительным материалом, инструментом, через который видны дали прошлого и будущего, пересечения человеческих судеб. Непротивление злу насилием — это не соучастие во зле. Борис Алексеевич не становился на сторону ни одной из сил: «Красные помидоры кушайте без меня!»
Уже тридцать лет, как Борис Чичибабин оставил мирскую суету. Многое нам пришлось пережить и осмыслить за это время. На наш век тоже выпали беды и погибель. Ничего уникального — так было и в прошлом, и в позапрошлом, и в летописные времена. Уникально лишь наше личное переживание происходящего. Уникально по отношению к скоротечности земной жизни.
Кому же верить теперь, если не тем, кто сохраняет добро, свет и любовь в душе? Тем, кто не изливает ненависть и озлобление даже в самые жестокие времена. И как отзываются в душе строки молодого Чичибабина, написанные ещё в 1946 году, где переплелись плач Ярославны, опустевшие школьные коридоры и конвой с допросами — в едином поэтическом времени исторического пространства. А его «Ночью черниговской» звучит, как молитва перед иконой святых мучеников Бориса и Глеба.
* * *
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой.
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасется.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник,
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Борис Чичибабин, 1977
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой.
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасется.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник,
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Борис Чичибабин, 1977