Фольклор
– Какая глупость этот фольклор. И зачем из-за этого секонд-хенда мучиться. Профессор совсем сдурел, требовал ещё и цитировать на зачёте. А я ему рэпом по башке, чтобы отстал. А он мне в ответ: «Реп этот поизотрётся со временем, отшлифуется и тоже станет фольклором, если повезёт». Он утверждает, что только фольклор выживает. А я ему: «Так Гомер же сохранился?» А он мне: «Фольклор – ваш Гомер». А я ему: «А Шекспир?» А он: «Тоже фольклор, значительно поистёршийся уже. Вот вы его не читали, а о Ромео и Джульетте мне хоть сейчас перескажете. Чистейшей воды фольклор». «А может быть, тогда и вы фольклор?» – вырвалось у меня, нахамил малость. Думал, выдворит до пересдачи. А он так чуть ли не грустно. И смотрит как-то пристально: «К сожалению, у меня слишком мало оснований стать частью фольклора. Своё уже протранжирил, а у вас это время есть. Так что дерзайте». Сумасшедший какой-то, ещё и зачёт поставил. Вот и мы с тобой, брат, в этом окопе фольклором станем, обязательно станем, если повезёт. Прав был профессор, что цитировать заставлял.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
– Какая глупость этот фольклор. И зачем из-за этого секонд-хенда мучиться. Профессор совсем сдурел, требовал ещё и цитировать на зачёте. А я ему рэпом по башке, чтобы отстал. А он мне в ответ: «Реп этот поизотрётся со временем, отшлифуется и тоже станет фольклором, если повезёт». Он утверждает, что только фольклор выживает. А я ему: «Так Гомер же сохранился?» А он мне: «Фольклор – ваш Гомер». А я ему: «А Шекспир?» А он: «Тоже фольклор, значительно поистёршийся уже. Вот вы его не читали, а о Ромео и Джульетте мне хоть сейчас перескажете. Чистейшей воды фольклор». «А может быть, тогда и вы фольклор?» – вырвалось у меня, нахамил малость. Думал, выдворит до пересдачи. А он так чуть ли не грустно. И смотрит как-то пристально: «К сожалению, у меня слишком мало оснований стать частью фольклора. Своё уже протранжирил, а у вас это время есть. Так что дерзайте». Сумасшедший какой-то, ещё и зачёт поставил. Вот и мы с тобой, брат, в этом окопе фольклором станем, обязательно станем, если повезёт. Прав был профессор, что цитировать заставлял.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
Воскресный вечер, показалась первая звезда на небе, а сочельник только завтра. Почему бы не открыть старую добрую книгу:
«Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.»
Такими словами начинается повесть Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством».
К ХХ веку благодаря целой плеяде писателей и поэтов сформировался образ украинца, который мы начинаем утрачивать, пытаясь перелицевать своё прошлое и подтасовать будущее. Но только образ-то и ценен в исторической перспективе, он-то и останется, когда пройдёт и это время, и другое, и третье. То, что быльём порастёт, что до неузнаваемости изменится, но образ, возможно, сохранится, как дошли до нас древнегреческие герои и стихи Младшей и Старшей Эдды, до сих пор формирующие сознание жителей Греции, Германии и скандинавских стран.
Так через века туманных неурядиц сохранился и сказ о наших богатырях. А у святых мощей Ильи Муромца ещё совсем недавно можно было помолиться в пещерах Киевской Лавры.
Как же нам теперь с изначально несвойственной украинцам бесхозяйственностью отказываться от родных добрых мифов? И когда же, как не в предрождественские вечера, собравшись семейным кругом, вслух читать «Вечера на хуторе близ Диканьки». И каким бы ни был чёрт плутом и подлецом, найдётся на него хлопец Вакула, и черевички Оксане добудет, и месяц на небо вернёт.
«Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезёнки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.»
Хорошего воскресного вечера с Николаем Васильевичем!
«Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа.»
Такими словами начинается повесть Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством».
К ХХ веку благодаря целой плеяде писателей и поэтов сформировался образ украинца, который мы начинаем утрачивать, пытаясь перелицевать своё прошлое и подтасовать будущее. Но только образ-то и ценен в исторической перспективе, он-то и останется, когда пройдёт и это время, и другое, и третье. То, что быльём порастёт, что до неузнаваемости изменится, но образ, возможно, сохранится, как дошли до нас древнегреческие герои и стихи Младшей и Старшей Эдды, до сих пор формирующие сознание жителей Греции, Германии и скандинавских стран.
Так через века туманных неурядиц сохранился и сказ о наших богатырях. А у святых мощей Ильи Муромца ещё совсем недавно можно было помолиться в пещерах Киевской Лавры.
Как же нам теперь с изначально несвойственной украинцам бесхозяйственностью отказываться от родных добрых мифов? И когда же, как не в предрождественские вечера, собравшись семейным кругом, вслух читать «Вечера на хуторе близ Диканьки». И каким бы ни был чёрт плутом и подлецом, найдётся на него хлопец Вакула, и черевички Оксане добудет, и месяц на небо вернёт.
«Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезёнки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.»
Хорошего воскресного вечера с Николаем Васильевичем!
Мы есть то, что удерживаем в нашей памяти, плюс, воля – по Шопенгауэру. Именно воля нужна сегодня, чтобы оставаться верным светлым детским воспоминаниям.
В сочельник мама всегда готовила кутью. Она подавалась на стол в ажурной, древней супнице. Когда на улице сгущались сумерки, мама звала к столу встречать первую звезду. Потрескивала печь (в центре Киева, ещё в семидесятые, у нас было печное отопление), говорили негромко, почти шёпотом, как будто именно сейчас открывается занавес и наступает сказочное, доброе время.
Волхвы представлялись мне чужестранными волшебниками. Лиц их не различить — только тени, в тёплых вязаных кофтах и плащах из диковинных шкур. Звезда и волхвы были в нашем семейном царстве. Младенец со святой Марией, овцы, волы, Иосиф пришли ко мне много позже, когда я уже научился читать. А пока вместо них — мама, папа, редкий гость и кутья в центре стола.
Потом мама садилась на стул у дверцы печки и читала сказку. В этот вечер родители не укладывали рано, к полуночи все одевались и выходили к папиному оранжевому «Жигули». Ехали слушать колокольный звон Владимирского собора.
В сочельник мама всегда готовила кутью. Она подавалась на стол в ажурной, древней супнице. Когда на улице сгущались сумерки, мама звала к столу встречать первую звезду. Потрескивала печь (в центре Киева, ещё в семидесятые, у нас было печное отопление), говорили негромко, почти шёпотом, как будто именно сейчас открывается занавес и наступает сказочное, доброе время.
Волхвы представлялись мне чужестранными волшебниками. Лиц их не различить — только тени, в тёплых вязаных кофтах и плащах из диковинных шкур. Звезда и волхвы были в нашем семейном царстве. Младенец со святой Марией, овцы, волы, Иосиф пришли ко мне много позже, когда я уже научился читать. А пока вместо них — мама, папа, редкий гость и кутья в центре стола.
Потом мама садилась на стул у дверцы печки и читала сказку. В этот вечер родители не укладывали рано, к полуночи все одевались и выходили к папиному оранжевому «Жигули». Ехали слушать колокольный звон Владимирского собора.
Как не вспомнить сегодня, прогуливаясь по библиотеке, «Лето Господне» Ивана Шмелёва. Автор не рассказывает, а буквально воссоздаёт предрождественскую атмосферу в отчем доме:
«В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы... Ставили под образа, на сено.
Почему?.. А будто — дар Христу. Ну.., будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках...»
Иван Шмелёв «Лето Господне», 1934 г.
«В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы... Ставили под образа, на сено.
Почему?.. А будто — дар Христу. Ну.., будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках...»
Иван Шмелёв «Лето Господне», 1934 г.
Рождество в Киеве
С. Б. Крымскому
Если Город — янтарь и хрусталь!
На холмах твоих — звонница.
На страницах в тугих теремах
мчится конница.
И округа — мольба и молва —
весть рождения!
На столах и кутья, и халва,
и соления.
И добра не избыть — полна чаша.
Рекой,
опоясавши прыть,
свет взнесён над тобой!
Опираясь десницей
в черниговский мул,
снежный холм серебриться,
лаврским шлемом качнул:
преломились ресницы и брови
в Днепровских волнах,
желто-красным трамваем
улыбка скользнёт на губах.
И ликует Ильинка,
И «Родина-мать», и София!
И лукавый Хмельницкий,
И пеший Подол, и Евбаз!
Как ни звали б тебя — Украина, Литва ли, Россия.
Кто б ни предал тебя, вовлекая в безумный соблазн.
В светлый праздник со всех площадей голубей отпуская,
отпуская вражду и обиду со всех берегов,
вознося колокольною радость к вершинам Синая,
свет звезды Вифлеемской пронзает печали покров.
Д. Бураго, 2005 г.
С. Б. Крымскому
Если Город — янтарь и хрусталь!
На холмах твоих — звонница.
На страницах в тугих теремах
мчится конница.
И округа — мольба и молва —
весть рождения!
На столах и кутья, и халва,
и соления.
И добра не избыть — полна чаша.
Рекой,
опоясавши прыть,
свет взнесён над тобой!
Опираясь десницей
в черниговский мул,
снежный холм серебриться,
лаврским шлемом качнул:
преломились ресницы и брови
в Днепровских волнах,
желто-красным трамваем
улыбка скользнёт на губах.
И ликует Ильинка,
И «Родина-мать», и София!
И лукавый Хмельницкий,
И пеший Подол, и Евбаз!
Как ни звали б тебя — Украина, Литва ли, Россия.
Кто б ни предал тебя, вовлекая в безумный соблазн.
В светлый праздник со всех площадей голубей отпуская,
отпуская вражду и обиду со всех берегов,
вознося колокольною радость к вершинам Синая,
свет звезды Вифлеемской пронзает печали покров.
Д. Бураго, 2005 г.
Борис Константинович Зайцев (10 февраля 1881, Орёл — 28 января 1972, Париж) — писатель, представитель Серебряного века, оказавший значительное влияние на развитие литературной деятельности в русской эмиграции. Вынужденный покинуть родину в 1922 году, он писал: «Живя вне Родины, я могу вольно писать о том, что люблю в ней…». Его перу принадлежит целый ряд жизнеописаний и очерков, среди которых: «Преподобный Сергий Радонежский», «Афон», «Жизнь Тургенева». Центральное место в его творчестве занимает тетралогия «Жизнь Глеба». Книги писателя, по сути являющиеся «задержанной литературой», начали издаваться на родине только в 90-е годы.
Приведу размышления Бориса Константиновича Зайцева о праздновании Рождества в Европе, опубликованные 7 января 1932 года в парижской газете «Возрождение»:
«…И трагедии, и радости, и праздники Парижа вложены в некие берега. В них живем здесь и мы - русское племя, у которого Рождество позже здешнего Нового Года. Но дело не в днях. Дело в том, что Россия и Запад одинаково на рождественском переломе. «Дева днесь Пресущественного рождает»... - в христианском мире это связано с новым циклом, рождением младенца-года.
Христос восстает из яслей своих пред годом. Каждый год мы живем при Младенце-Христе. Как всегда, над глубокою печалью, тьмой, ущербом вознесется Лик Младенца и теперь. Даже над особенною тьмой и озлоблением. Как озлоблению и не быть? Под разговоры о замирениях точат народы друг на друга ножи, заедает внезапно всплывшая нищета, некуда сбыть произведенного: фабрики, заводы закрываются - вчерашний труженик на улице. <…>
Горе тебе, Вавилон, город крепкий...» В чем-то ошибся Вавилон, что-то напутал - будто бы заколебались самые устои его, устои жадной, грешной и жестокой жизни. Страхом бедности, страхом войны объят мир. А с Востока уже попахивает кровью. Там - только бы до нее добраться. Там не устанут точить ножи: новый Вавилон, возросший на грехах прежнего - много прежнего горший. ...Под мягкий ветер, ростепельный, ласково накидывающийся, идет Новый Год. Что даст он? Первые ли шаги к лучшему? Или рост худшего? Это неведомо.
Можно гадать, можно надеяться, можно отчаиваться. И конечно, человеку свойственно пытаться прорвать тайну: хоть бы силой, да ответ добыть. Ответ этот (или, вернее, попытка ответа) связан с темпераментом и складом вопрошающего. По своему «образу и подобию» создает он образ будущего. Один ждет начала, другой конца. В общем же все слепы. Их не следует порицать. Они целиком лишь отдаются одной стороне человеческой своей натуры («слишком человеческой»). Но возможен и другой подход к жизни. Пусть святым, пророкам, обитателям Синая нечто и приоткрывается - в блеске молний, в громовых ударах. Может быть, есть и среди нас провидцы. Может быть, ход истории для кого-то ясен и виден с такою отчетливостью, как я вижу каштаны на другой стороне улицы из своего окна. Но - не мне.
Для меня будущее - туман, загадка. И таких как я много. Может быть, и не следует нам мудрить - мучить себя, отравляя воображение картинами возможных бедствий, выдумывать рецепты для спасения человечества, впадать в уныние и мрак бездеятельности («все равно пропадать»). ...Если бы можно было попросту верить. Вот именно глядеть на сияющего Младенца - и не бояться. Жить обычной скромною и (хорошо бы!) доброй жизнью. История, политика и человечество пойдут, куда указано им. В человеческом общежитии пусть и каждый из нас делает какое-то свое дело. Только чтоб за каждым шагом Он стоял. Никуда в плохое с Ним не зайдешь. И чем чаще на Него прямо смотреть, тем бы лучше, лучше...
Может быть, это возможно? Как бы облегчилось наше сердце!»
Борис Зайцев, 1932 г.
«…И трагедии, и радости, и праздники Парижа вложены в некие берега. В них живем здесь и мы - русское племя, у которого Рождество позже здешнего Нового Года. Но дело не в днях. Дело в том, что Россия и Запад одинаково на рождественском переломе. «Дева днесь Пресущественного рождает»... - в христианском мире это связано с новым циклом, рождением младенца-года.
Христос восстает из яслей своих пред годом. Каждый год мы живем при Младенце-Христе. Как всегда, над глубокою печалью, тьмой, ущербом вознесется Лик Младенца и теперь. Даже над особенною тьмой и озлоблением. Как озлоблению и не быть? Под разговоры о замирениях точат народы друг на друга ножи, заедает внезапно всплывшая нищета, некуда сбыть произведенного: фабрики, заводы закрываются - вчерашний труженик на улице. <…>
Горе тебе, Вавилон, город крепкий...» В чем-то ошибся Вавилон, что-то напутал - будто бы заколебались самые устои его, устои жадной, грешной и жестокой жизни. Страхом бедности, страхом войны объят мир. А с Востока уже попахивает кровью. Там - только бы до нее добраться. Там не устанут точить ножи: новый Вавилон, возросший на грехах прежнего - много прежнего горший. ...Под мягкий ветер, ростепельный, ласково накидывающийся, идет Новый Год. Что даст он? Первые ли шаги к лучшему? Или рост худшего? Это неведомо.
Можно гадать, можно надеяться, можно отчаиваться. И конечно, человеку свойственно пытаться прорвать тайну: хоть бы силой, да ответ добыть. Ответ этот (или, вернее, попытка ответа) связан с темпераментом и складом вопрошающего. По своему «образу и подобию» создает он образ будущего. Один ждет начала, другой конца. В общем же все слепы. Их не следует порицать. Они целиком лишь отдаются одной стороне человеческой своей натуры («слишком человеческой»). Но возможен и другой подход к жизни. Пусть святым, пророкам, обитателям Синая нечто и приоткрывается - в блеске молний, в громовых ударах. Может быть, есть и среди нас провидцы. Может быть, ход истории для кого-то ясен и виден с такою отчетливостью, как я вижу каштаны на другой стороне улицы из своего окна. Но - не мне.
Для меня будущее - туман, загадка. И таких как я много. Может быть, и не следует нам мудрить - мучить себя, отравляя воображение картинами возможных бедствий, выдумывать рецепты для спасения человечества, впадать в уныние и мрак бездеятельности («все равно пропадать»). ...Если бы можно было попросту верить. Вот именно глядеть на сияющего Младенца - и не бояться. Жить обычной скромною и (хорошо бы!) доброй жизнью. История, политика и человечество пойдут, куда указано им. В человеческом общежитии пусть и каждый из нас делает какое-то свое дело. Только чтоб за каждым шагом Он стоял. Никуда в плохое с Ним не зайдешь. И чем чаще на Него прямо смотреть, тем бы лучше, лучше...
Может быть, это возможно? Как бы облегчилось наше сердце!»
Борис Зайцев, 1932 г.
Сегодня день рождения Бориса Алексеевича Чичибабина (9 января 1923 – 15 декабря 1994) — поэта, чьё творчество, как в конце восьмидесятых годов ХХ века, так и сегодня, остаётся насущным духовным пространством для ищущих и добрых читателей.
На фото Б.А. Чичибабин со своей женой Л.С. Карась-Чичибабиной. В настоящее время Лилия Семёновна была вынуждена покинуть Харьков и временно живёт в Германии.
На фото Б.А. Чичибабин со своей женой Л.С. Карась-Чичибабиной. В настоящее время Лилия Семёновна была вынуждена покинуть Харьков и временно живёт в Германии.
Рождество
Когда земная власть
С неправдой по соседству,
Спасение — припасть
К Божественному детству.
Не зная наших уз,
Свободный от одёжки,
В нас верует Иисус
И хлопает в ладошки.
Рождественской порой,
Как подобает людям,
Мы Божьей детворой
Хоть трошечки побудем…
Нам снова все друзья
И брат горой за братца,
И нам никак нельзя
От ёлки оторваться.
Борис Чичибабин, 1990
Когда земная власть
С неправдой по соседству,
Спасение — припасть
К Божественному детству.
Не зная наших уз,
Свободный от одёжки,
В нас верует Иисус
И хлопает в ладошки.
Рождественской порой,
Как подобает людям,
Мы Божьей детворой
Хоть трошечки побудем…
Нам снова все друзья
И брат горой за братца,
И нам никак нельзя
От ёлки оторваться.
Борис Чичибабин, 1990
В эти дни как не вспомнить роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Белая гвардия», ведь действие романа как раз приходится на предрождественское время 1918 года и первые дни 1919: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней». А журнальная публикация первых 13 глав состоялась 100 лет тому назад в 1925 году. Цифры, цифры – как всё рифмуется, а перечитываешь – время-то всё одно, баламутное:
«Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали.
И в это время над гудящей растекающейся толпой напротив Богдана, на замерзшую, скользкую чашу фонтана, подняли руки человека. Он был в темном пальто с меховым воротником, а шапку, несмотря на мороз, снял и держал в руках. Площадь по-прежнему гудела и кишела, как муравейник, но колокольня на Софии уже смолкла, и музыка уходила в разные стороны по морозным улицам.»
М.А. Булгаков, «Белая гвардия», 1923-1924.
«Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали.
И в это время над гудящей растекающейся толпой напротив Богдана, на замерзшую, скользкую чашу фонтана, подняли руки человека. Он был в темном пальто с меховым воротником, а шапку, несмотря на мороз, снял и держал в руках. Площадь по-прежнему гудела и кишела, как муравейник, но колокольня на Софии уже смолкла, и музыка уходила в разные стороны по морозным улицам.»
М.А. Булгаков, «Белая гвардия», 1923-1924.
Чайка
– И сколько у тебя было игрушек? Можешь все вспомнить? Не сосчитать, правда? А тебе уже почти тридцать, а всё играешь. Хоть бы свечку когда поставила, помолилась, а то всё в чужие края смотришь. Твой парень на фронт – так не знала, что делать? Почему не забеременела? Что теперь ревёшь, как надорванная? Любишь – так рожать надо было, рожать, дурёха. Он бы с тобой целым ребёночком остался, а так – реви не реви, горю не поможешь.
Голос Ларисы с трудом проступал из обожжённого вестью сознания:
– Он говорил, что вернётся, будет свадьба с китайскими фонариками…
Она захлебнулась, не в силах сдерживать боль. На дворе бессмысленно раскачивались голые ветки тополя. Давно стемнело, был самый разгар ночи. Но выйти посмотреть на небо тётя Люда не решалась. Как было оставить Ларису наедине со всей этой мукой? Ещё утром, до этого звонка, тётя представить себе не могла, что её ветреная, весёлая племянница так будет убиваться. Проводила же Лариса его спокойно, без лишних эмоций, словно не верила, что он на фронт. А теперь, кажется, и любит окаянного. А он хорош: то с ней, то где ни попадя. И как она повелась на такого? Да и любовь ли это? Пройдёт день-другой – опомнится, подсоберётся и в свои заграницы поскачет. Что с ней станется?
Через месяца три Лариса позвонила тёте. Та, услышав, откуда племянница звонит, чуть не в обморок:
– Как так? Откуда такое? Ты же в Пиццу ехала?
– В Пиццу – в Ниццу, птице какая разница? В Покровском я, на послушании. Не волнуйся, уже здесь буду, спаси, Господи.
На все вопросы и упрёки Лариса отвечала колким юмором и далёким смехом исчезающей на горизонте чайки.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
– И сколько у тебя было игрушек? Можешь все вспомнить? Не сосчитать, правда? А тебе уже почти тридцать, а всё играешь. Хоть бы свечку когда поставила, помолилась, а то всё в чужие края смотришь. Твой парень на фронт – так не знала, что делать? Почему не забеременела? Что теперь ревёшь, как надорванная? Любишь – так рожать надо было, рожать, дурёха. Он бы с тобой целым ребёночком остался, а так – реви не реви, горю не поможешь.
Голос Ларисы с трудом проступал из обожжённого вестью сознания:
– Он говорил, что вернётся, будет свадьба с китайскими фонариками…
Она захлебнулась, не в силах сдерживать боль. На дворе бессмысленно раскачивались голые ветки тополя. Давно стемнело, был самый разгар ночи. Но выйти посмотреть на небо тётя Люда не решалась. Как было оставить Ларису наедине со всей этой мукой? Ещё утром, до этого звонка, тётя представить себе не могла, что её ветреная, весёлая племянница так будет убиваться. Проводила же Лариса его спокойно, без лишних эмоций, словно не верила, что он на фронт. А теперь, кажется, и любит окаянного. А он хорош: то с ней, то где ни попадя. И как она повелась на такого? Да и любовь ли это? Пройдёт день-другой – опомнится, подсоберётся и в свои заграницы поскачет. Что с ней станется?
Через месяца три Лариса позвонила тёте. Та, услышав, откуда племянница звонит, чуть не в обморок:
– Как так? Откуда такое? Ты же в Пиццу ехала?
– В Пиццу – в Ниццу, птице какая разница? В Покровском я, на послушании. Не волнуйся, уже здесь буду, спаси, Господи.
На все вопросы и упрёки Лариса отвечала колким юмором и далёким смехом исчезающей на горизонте чайки.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
С детства 13 января было овеяно тайной. Теперь, когда во многих домах уже разобрали новогоднюю ель, Дед Мороз вернулся в свои северные просторы, праздничные гирлянды исчезли с улиц, и зима обдаёт серым холодом, только теперь проступает настоящее Новолетие. Негромко, без торжественных гусей, холодца, новогодних салатов, накрывался мамой вечерний стол. Во главе его царили пузатый фарфоровый чайник и зажжённая свеча на бронзовом блюдце. «С Новым годом» — звучало почти по-заговорчески. Смотрели друг другу в глаза, улыбались, и звучали хорошие слова. Теперь-то уже по-настоящему наступил Новый год — старый и добрый.
И сегодня, заваривая чай, вспоминаю прабабушку, о которой так много рассказывал папа. Это её праздник, поэтому он навсегда наш. Как бы ни складывалась официальная историческая перспектива и ретроспектива, самая настоящая история — это история семьи.
Перебирая в памяти старые фотокарточки, поздравляю всех читателей со старым Новым годом! Будем же в наступающее Новолетие чуть добрее и сердечнее!
Старый Новый Год.
Старый год рассыпал искры,
Словно бисер старых бус —
Наши бабки-гимназистки
Бодро по двору идут.
Как давно всё это было!
Снова Новый год и снег,
Добрый Снежный человек
За окном бредёт уныло.
И куда спешат года?
В них так просто затеряться,
И никак не разобраться,
Что сейчас, а что — тогда.
Да и как не удивиться,
Когда снежный небопад,
И серебряные птицы
Бьются в окна наугад.
Только форточку откроешь,
Не успев глаза закрыть —
Белых снов чудесный ворох
Растревожит скудный быт.
Наши долгие печали
В умилении всплакнут:
Детским светом повенчали
Дом и сказочный уют.
Представляя тех, кто с нами
В те и эти времена,
Улыбаюсь в светлом храме,
Повторяя имена.
Д. Бураго, 1992
И сегодня, заваривая чай, вспоминаю прабабушку, о которой так много рассказывал папа. Это её праздник, поэтому он навсегда наш. Как бы ни складывалась официальная историческая перспектива и ретроспектива, самая настоящая история — это история семьи.
Перебирая в памяти старые фотокарточки, поздравляю всех читателей со старым Новым годом! Будем же в наступающее Новолетие чуть добрее и сердечнее!
Старый Новый Год.
Старый год рассыпал искры,
Словно бисер старых бус —
Наши бабки-гимназистки
Бодро по двору идут.
Как давно всё это было!
Снова Новый год и снег,
Добрый Снежный человек
За окном бредёт уныло.
И куда спешат года?
В них так просто затеряться,
И никак не разобраться,
Что сейчас, а что — тогда.
Да и как не удивиться,
Когда снежный небопад,
И серебряные птицы
Бьются в окна наугад.
Только форточку откроешь,
Не успев глаза закрыть —
Белых снов чудесный ворох
Растревожит скудный быт.
Наши долгие печали
В умилении всплакнут:
Детским светом повенчали
Дом и сказочный уют.
Представляя тех, кто с нами
В те и эти времена,
Улыбаюсь в светлом храме,
Повторяя имена.
Д. Бураго, 1992
Всё чаще, наблюдая за воплощением мобилизации, вспоминается образ бравого солдата Швейка из романа чешского писателя Ярослава Гашека. Йозеф Швейк не имеет политических убеждений, не пропагандирует пацифизм и не агитирует за вражеские нарративы. Он — самый настоящий патриот, но обстоятельства его жизни складываются таким образом, что любовь к родине у него сливается с любовью к жизни во всех её удовольствиях. Отсюда и его парадоксально сатирическая мудрость:
«Не всем же быть умными. В виде исключения должны быть также и глупые, потому что если бы все были умными, то на свете было бы столько ума, что от этого каждый второй человек стал бы совершеннейшим идиотом.»
Пожалуй, впервые в истории мировой литературы главным героем становится, говоря современным языком, уклонист. Он саботирует как мобилизацию, так и участие в боевых действиях, то уходит, то возвращается из СЗЧ (самовольного оставления части). При этом Йозеф Швейк, официально признанный идиотом, оказывается самым адекватным участником разворачивающегося сюжета.
«Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и непризнанные, скромные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского.»
Роман Ярослав Гашек завершить не успел. Однако войны вдохновляют на всё новые главы, в которых бессмертный Швейк продолжает свои похождения. Это началось с «Приключений бравого солдата Швейка в русском плену» Карела Ванека. Во время Великой Отечественной войны появились «Новые похождения Швейка» капитан-лейтенанта Баковикова, позже — несколько сборников рассказов чешских писателей, таких как «Швейк 20 лет спустя» и т.д. Несомненно, роман Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» также развивает открытую Гашеком тему ужаса абсурда или абсурдного ужаса войны.
«Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика — занятие для детей младшего возраста.»
Сложно даже представить, сколько эпизодов, продолжающих бессмертные похождения бравого солдата Швейка, дарит сегодняшний день писательскому сообществу и будущим читателям.
«Не всем же быть умными. В виде исключения должны быть также и глупые, потому что если бы все были умными, то на свете было бы столько ума, что от этого каждый второй человек стал бы совершеннейшим идиотом.»
Пожалуй, впервые в истории мировой литературы главным героем становится, говоря современным языком, уклонист. Он саботирует как мобилизацию, так и участие в боевых действиях, то уходит, то возвращается из СЗЧ (самовольного оставления части). При этом Йозеф Швейк, официально признанный идиотом, оказывается самым адекватным участником разворачивающегося сюжета.
«Великой эпохе нужны великие люди. Но на свете существуют и непризнанные, скромные герои, не завоевавшие себе славы Наполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательном анализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского.»
Роман Ярослав Гашек завершить не успел. Однако войны вдохновляют на всё новые главы, в которых бессмертный Швейк продолжает свои похождения. Это началось с «Приключений бравого солдата Швейка в русском плену» Карела Ванека. Во время Великой Отечественной войны появились «Новые похождения Швейка» капитан-лейтенанта Баковикова, позже — несколько сборников рассказов чешских писателей, таких как «Швейк 20 лет спустя» и т.д. Несомненно, роман Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» также развивает открытую Гашеком тему ужаса абсурда или абсурдного ужаса войны.
«Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика — занятие для детей младшего возраста.»
Сложно даже представить, сколько эпизодов, продолжающих бессмертные похождения бравого солдата Швейка, дарит сегодняшний день писательскому сообществу и будущим читателям.
Сегодня, 15 января 2025 года, исполняется 230 лет со дня рождения Александра Сергеевича Грибоедова (15.01.1795 – 11.02.1829) — поэта, переводчика, видного государственного деятеля, трагически погибшего во главе русского посольства в Персии.
Во искупление этого преступления персидский шах Фетх-Али направил в Петербург своего внука с многочисленными дарами, среди которых был знаменитый алмаз «Шах» весом почти в 90 карат.
До сих пор продолжаются споры о том, что именно спровоцировало нападение толпы фанатиков на русское посольство и кто несёт ответственность за случившееся. Однако место Александра Грибоедова в истории литературы остаётся бесспорным.
Его бессмертная пьеса «Горе от ума» была полностью опубликована лишь через три десятилетия после гибели автора, а постановки в театрах Москвы и Санкт-Петербурга находились под официальным запретом. Тем не менее, пьеса пользовалась огромной популярностью — её тайно ставили даже в столичных театрах, а многие фразы из неё стали крылатыми:
«Свежо предание, а верится с трудом...»,
«Ах! Злые языки страшнее пистолета!»
«Служить бы рад, прислуживаться тошно.»
«Грех не беда, молва не хороша.»
«Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?»
И сегодня не меньше поводов для запрета пьесы «Горе от ума», чем два века назад, хотя бы за такие строки:
А судьи кто? - За древностию лет
К свободной жизни их вражда непримирима,
Сужденья черпают из забытых газет
Времен Очаковских и покоренья Крыма;
Всегда готовые к журьбе,
Поют все песнь одну и ту же,
Не замечая об себе:
Что старее, то хуже.
Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?
Не эти ли, грабительством богаты?
Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,
Великолепные соорудя палаты,
Где разливаются в пирах и мотовстве,
И где не воскресят клиенты-иностранцы
Прошедшего житья подлейшие черты.
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы?
Не тот ли, вы к кому меня еще с пелен,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитей возили на поклон?
Тот Нестор негодяев знатных,
Толпою окруженный слуг;
Усердствуя, они в часы вина и драки
И честь и жизнь его не раз спасали: вдруг
На них он выменил борзые три собаки!!!
Или вон тот еще, который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников * не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все
Распроданы поодиночке!!!
Вот те, которые дожили до седин!
Вот уважать кого должны мы на безлюдьи!
Вот наши строгие ценители и судьи!
Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется - враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам Бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным, -
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!! -
Мундир! один мундир! он в прежнем их быту
Когда-то укрывал, расшитый и красивый,
Их слабодушие, рассудка нищету;
И нам за ними в путь счастливый!
И в женах, дочерях - к мундиру та же страсть!
Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!
Теперь уж в это мне ребячество не впасть;
Но кто б тогда за всеми не повлекся?
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время приезжали, -
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Во искупление этого преступления персидский шах Фетх-Али направил в Петербург своего внука с многочисленными дарами, среди которых был знаменитый алмаз «Шах» весом почти в 90 карат.
До сих пор продолжаются споры о том, что именно спровоцировало нападение толпы фанатиков на русское посольство и кто несёт ответственность за случившееся. Однако место Александра Грибоедова в истории литературы остаётся бесспорным.
Его бессмертная пьеса «Горе от ума» была полностью опубликована лишь через три десятилетия после гибели автора, а постановки в театрах Москвы и Санкт-Петербурга находились под официальным запретом. Тем не менее, пьеса пользовалась огромной популярностью — её тайно ставили даже в столичных театрах, а многие фразы из неё стали крылатыми:
«Свежо предание, а верится с трудом...»,
«Ах! Злые языки страшнее пистолета!»
«Служить бы рад, прислуживаться тошно.»
«Грех не беда, молва не хороша.»
«Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?»
И сегодня не меньше поводов для запрета пьесы «Горе от ума», чем два века назад, хотя бы за такие строки:
А судьи кто? - За древностию лет
К свободной жизни их вражда непримирима,
Сужденья черпают из забытых газет
Времен Очаковских и покоренья Крыма;
Всегда готовые к журьбе,
Поют все песнь одну и ту же,
Не замечая об себе:
Что старее, то хуже.
Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?
Не эти ли, грабительством богаты?
Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,
Великолепные соорудя палаты,
Где разливаются в пирах и мотовстве,
И где не воскресят клиенты-иностранцы
Прошедшего житья подлейшие черты.
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы?
Не тот ли, вы к кому меня еще с пелен,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитей возили на поклон?
Тот Нестор негодяев знатных,
Толпою окруженный слуг;
Усердствуя, они в часы вина и драки
И честь и жизнь его не раз спасали: вдруг
На них он выменил борзые три собаки!!!
Или вон тот еще, который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников * не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все
Распроданы поодиночке!!!
Вот те, которые дожили до седин!
Вот уважать кого должны мы на безлюдьи!
Вот наши строгие ценители и судьи!
Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется - враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам Бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным, -
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!! -
Мундир! один мундир! он в прежнем их быту
Когда-то укрывал, расшитый и красивый,
Их слабодушие, рассудка нищету;
И нам за ними в путь счастливый!
И в женах, дочерях - к мундиру та же страсть!
Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!
Теперь уж в это мне ребячество не впасть;
Но кто б тогда за всеми не повлекся?
Когда из гвардии, иные от двора
Сюда на время приезжали, -
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Постжизньюшка
– Ты знаешь, почему я не возвращаюсь? Там дом, вся моя жизнь, а я не возвращаюсь. Дом на месте, сад на месте, родственники и соседи на месте, могилы, а я здесь. Даже не здесь, а где попало, куда позовут, где приживусь на время. А по правде – нет у меня уже ничего. Потому что, если ты там – это так или иначе соучастие в происходящем. Ты ещё не преступник, но уже стоишь на шухере, уже помазан прошлой и будущей кровью. А если где-то здесь, за границей, то это просто уже не ты. И даже не кто-то другой. Это опыт постжизни. Одна кончилась, та настоящая, а тебе подарили возможность посмотреть на всё со стороны, не жить самому, а только наблюдать. От тебя ничего не зависит, даже смерть, которая по большому счёту происходит в замедлении собственного сознания. Всё, что сейчас, – одно чужое будущее, а ты в старом кинотеатре своей памяти досматриваешь его.
Хорошо придумал? Красиво? Как бы и живу, но ни за что не отвечаю? Вся загвоздка в этом «как бы». А его, этого «как бы» не существует. Это мы оговариваемся, чтобы избежать настоящего названия происходящему – предательство. Предательство дома, сада, родных, соседей, своей собственной жизни, могил. И вокруг меня такие же предатели с хитроумными оправданиями и гордыми убеждениями. Вот и сторонимся друг друга, и нас, пришельцев-беженцев, сторонятся, хотя помогают, подкармливают, как отбившихся от дома псов. Нас не выгнали, мы сами струсили, сбежали из собственной жизни. Страшно оказалось своё проживать до конца. Помнишь в «Маленьком принце» аксиому: пью – потому что стыдно, а стыдно – потому что пью. Так и мы: бежим от войны, хоть самое страшное и губительное происходит в нас самих. Мы не спасаемся, а разносим заразу войны по миру. Гнать нас нужно отовсюду, как прокажённых, чтобы и близко никто не приближались. А вернуться – это отказаться от своей постжизньюшки со свешенными ногами с облачка.
Юрий запнулся, на секунду задумался и, выключив плиту, стал раскладывать еду по тарелкам.
– Чуть было не подгорела! Что-что, а ужин у нас настоящий, картошечка со шкварками, да с лучком, селёдочка, салатик, ритуальное юродство. Как тут не соблазниться?
Товарищ во время всего монолога покачивал головой, как китайский болванчик, рассматривая пальцы собственных рук. Только когда соприкоснулись посудинки, он вскинул голову и ответственно, как перед строем, выпил.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
– Ты знаешь, почему я не возвращаюсь? Там дом, вся моя жизнь, а я не возвращаюсь. Дом на месте, сад на месте, родственники и соседи на месте, могилы, а я здесь. Даже не здесь, а где попало, куда позовут, где приживусь на время. А по правде – нет у меня уже ничего. Потому что, если ты там – это так или иначе соучастие в происходящем. Ты ещё не преступник, но уже стоишь на шухере, уже помазан прошлой и будущей кровью. А если где-то здесь, за границей, то это просто уже не ты. И даже не кто-то другой. Это опыт постжизни. Одна кончилась, та настоящая, а тебе подарили возможность посмотреть на всё со стороны, не жить самому, а только наблюдать. От тебя ничего не зависит, даже смерть, которая по большому счёту происходит в замедлении собственного сознания. Всё, что сейчас, – одно чужое будущее, а ты в старом кинотеатре своей памяти досматриваешь его.
Хорошо придумал? Красиво? Как бы и живу, но ни за что не отвечаю? Вся загвоздка в этом «как бы». А его, этого «как бы» не существует. Это мы оговариваемся, чтобы избежать настоящего названия происходящему – предательство. Предательство дома, сада, родных, соседей, своей собственной жизни, могил. И вокруг меня такие же предатели с хитроумными оправданиями и гордыми убеждениями. Вот и сторонимся друг друга, и нас, пришельцев-беженцев, сторонятся, хотя помогают, подкармливают, как отбившихся от дома псов. Нас не выгнали, мы сами струсили, сбежали из собственной жизни. Страшно оказалось своё проживать до конца. Помнишь в «Маленьком принце» аксиому: пью – потому что стыдно, а стыдно – потому что пью. Так и мы: бежим от войны, хоть самое страшное и губительное происходит в нас самих. Мы не спасаемся, а разносим заразу войны по миру. Гнать нас нужно отовсюду, как прокажённых, чтобы и близко никто не приближались. А вернуться – это отказаться от своей постжизньюшки со свешенными ногами с облачка.
Юрий запнулся, на секунду задумался и, выключив плиту, стал раскладывать еду по тарелкам.
– Чуть было не подгорела! Что-что, а ужин у нас настоящий, картошечка со шкварками, да с лучком, селёдочка, салатик, ритуальное юродство. Как тут не соблазниться?
Товарищ во время всего монолога покачивал головой, как китайский болванчик, рассматривая пальцы собственных рук. Только когда соприкоснулись посудинки, он вскинул голову и ответственно, как перед строем, выпил.
Из книги Д. Бураго «Серко и Перитас»
Сергей Борисович Бураго родился 5 апреля 1945 года в Ташкенте. Там, в эвакуации, после драматических скитаний, оказалась его небольшая семья. Бабушка, Анна Михайловна Бураго, окончила Бестужевские курсы — высшие женские курсы в Санкт-Петербурге, одно из первых женских высших учебных заведений в России. После революции она скрывалась от возможного преследования из-за дворянского происхождения. Почти все родственники были убиты красноармейцами в родовой усадьбе в Курском уезде. Анна Михайловна переезжала из города в город, работала учителем русского и немецкого языков, иногда преподавала французский. В пятидесятые годы её наградили орденом Ленина за учительский труд.
Фамилия её мужа — белого офицера — исчезла вместе с ним в кровавом круговороте Гражданской войны. От него осталось только имя — Павел. Агнесса Павловна, мать Сергея, родилась в Киеве в декабре 1917 года. После окончания школы она училась в медицинском институте и работала медсестрой. Во время войны, находясь в составе санитарного поезда, она попала под бомбежку и вместе с ранеными была эвакуирована в Узбекистан. В Ташкенте, точнее, в его предместье, Агнесса Павловна работала в госпитале. За антисоветскую деятельность, которая заключалась в её любви к острому слову и метким цитатам, она была арестована. Во время обыска нашли личный дневник, где были записаны мысли, обеспечивающие по тем временам как минимум десятилетний срок лишения свободы. Спас её молодой следователь Борис, который влюбился в свою подследственную. О нём почти ничего не известно, кроме того, что он был уйгуром и вскоре после рождения сына Сергея был расстрелян.
Агнесса Павловна до конца своих дней не доверяла никакой власти. Она часто обращалась к бессмертным литературным сюжетам, которые подтверждали её опасения. После войны, получив педагогическое образование, она, как и её мать, стала учителем русского языка и литературы.
Сергей Борисович рассказывал, что одними из его первых воспоминаний были книги, заполонившие всю комнату в школьной пристройке. Ещё он помнил солнечные коридоры, где всегда можно было найти бабушку или маму, и красную машинку, почти единственную игрушку, пришедшую из таинственного мира, где, как ему казалось, должен был вернуться отец. Но отец не вернулся. А книги, которые читались по вечерам вслух, открывали перед ним необъятный мир красоты мысли и глубины чувств.
Иногда судьба человека определяет события на своеобразных перекрестках. Так, когда умер Сталин, Сергей, как и все в школе, рыдал. Он прибежал домой с криком: «Мама, Сталин умер!» Его мать, готовившая что-то у плиты, почти не оборачиваясь, ответила: «Ну и что?» Этот момент стал первым осознанием выбора: между «всем миром» и личной правдой, между большинством и индивидуальной ответственностью.
Сергей Бураго не стремился к «великим порывам» или громким поступкам. Его «величие замысла» заключалось в жизнеутверждающем строительстве — семье, детях, исследовательской работе и педагогике. Всё было одинаково важно: работа, творчество, быт, сказки и стихи детям перед сном.
Педагогический путь Сергея Борисовича начался в деревне на Западной Украине. Позже он поступил в аспирантуру и переехал в Киев. После успешной защиты диссертации он преподавал русский язык иностранцам, считая, что главное в изучении языка — это произношение и понимание текста.
В 1970-1980-ые годы Сергей Бураго работал на Кубе. Здесь он завершил книгу о Блоке, заложил основы исследования «Музыка поэтической речи», освоил испанский язык и организовывал музыкально-поэтические вечера.
В начале 1990-х Сергей Борисович основал Международную научную конференцию «Язык и культура», объединившую гуманитариев из разных стран. В 1992 году он основал научно-художественный журнал «Collegium», а в 1994 году — вечера журнала на сцене, которые на протяжении многих лет объединяли киевскую интеллигенцию.
Сергей Борисович ушёл из жизни в крещенские морозы 18 января 2000 года. Ему было всего 55 лет. Нам ещё предстоит осмыслить его творческое наследие и вклад в гуманитарные науки.
Дмитрий Бураго
Фамилия её мужа — белого офицера — исчезла вместе с ним в кровавом круговороте Гражданской войны. От него осталось только имя — Павел. Агнесса Павловна, мать Сергея, родилась в Киеве в декабре 1917 года. После окончания школы она училась в медицинском институте и работала медсестрой. Во время войны, находясь в составе санитарного поезда, она попала под бомбежку и вместе с ранеными была эвакуирована в Узбекистан. В Ташкенте, точнее, в его предместье, Агнесса Павловна работала в госпитале. За антисоветскую деятельность, которая заключалась в её любви к острому слову и метким цитатам, она была арестована. Во время обыска нашли личный дневник, где были записаны мысли, обеспечивающие по тем временам как минимум десятилетний срок лишения свободы. Спас её молодой следователь Борис, который влюбился в свою подследственную. О нём почти ничего не известно, кроме того, что он был уйгуром и вскоре после рождения сына Сергея был расстрелян.
Агнесса Павловна до конца своих дней не доверяла никакой власти. Она часто обращалась к бессмертным литературным сюжетам, которые подтверждали её опасения. После войны, получив педагогическое образование, она, как и её мать, стала учителем русского языка и литературы.
Сергей Борисович рассказывал, что одними из его первых воспоминаний были книги, заполонившие всю комнату в школьной пристройке. Ещё он помнил солнечные коридоры, где всегда можно было найти бабушку или маму, и красную машинку, почти единственную игрушку, пришедшую из таинственного мира, где, как ему казалось, должен был вернуться отец. Но отец не вернулся. А книги, которые читались по вечерам вслух, открывали перед ним необъятный мир красоты мысли и глубины чувств.
Иногда судьба человека определяет события на своеобразных перекрестках. Так, когда умер Сталин, Сергей, как и все в школе, рыдал. Он прибежал домой с криком: «Мама, Сталин умер!» Его мать, готовившая что-то у плиты, почти не оборачиваясь, ответила: «Ну и что?» Этот момент стал первым осознанием выбора: между «всем миром» и личной правдой, между большинством и индивидуальной ответственностью.
Сергей Бураго не стремился к «великим порывам» или громким поступкам. Его «величие замысла» заключалось в жизнеутверждающем строительстве — семье, детях, исследовательской работе и педагогике. Всё было одинаково важно: работа, творчество, быт, сказки и стихи детям перед сном.
Педагогический путь Сергея Борисовича начался в деревне на Западной Украине. Позже он поступил в аспирантуру и переехал в Киев. После успешной защиты диссертации он преподавал русский язык иностранцам, считая, что главное в изучении языка — это произношение и понимание текста.
В 1970-1980-ые годы Сергей Бураго работал на Кубе. Здесь он завершил книгу о Блоке, заложил основы исследования «Музыка поэтической речи», освоил испанский язык и организовывал музыкально-поэтические вечера.
В начале 1990-х Сергей Борисович основал Международную научную конференцию «Язык и культура», объединившую гуманитариев из разных стран. В 1992 году он основал научно-художественный журнал «Collegium», а в 1994 году — вечера журнала на сцене, которые на протяжении многих лет объединяли киевскую интеллигенцию.
Сергей Борисович ушёл из жизни в крещенские морозы 18 января 2000 года. Ему было всего 55 лет. Нам ещё предстоит осмыслить его творческое наследие и вклад в гуманитарные науки.
Дмитрий Бураго
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
С Крещением Господним!
Афон. Монастырь Святого Пантелеимона.
Афон. Монастырь Святого Пантелеимона.
ЯНВАРСКИЕ СТИХИ
Моему отцу
1.
Время многослойно. Время существует только в памяти. Оно во множестве бесконечных плоскостей, пересекающихся, раздваивающихся, вбирающих весь мир, весь космос сознания растерянного человека, который с испугом замечает, что расстояние от любого из дней заполняет проём, где быт, встречи, работа, этот бесконечный тетрис причинно-следственного абсурда, находятся в беспомощной невесомости перед крещенским морозом 18 января двухтысячного года, от которого кругами во все стороны расходится то самое время.
2.
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, припиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
В самом сердце степи, в месте сéчи,
где дорога ногой в галифе
запускает, как мячик картечи,
одинокий мотор УКВ
на орбиту такого молчанья,
на такую далёкую смерть,
что на сердце степи мирозданья
боль орлиным курганам терпеть.
По согласным, по полузвукам
собираю слова в маршрут.
К горизонту с незримым плугом
через поле меня ведут
беспокойная зависть вотчин,
бесприютный полёт равнин.
Травяные ветра пророчат,
то ли отчество произносят,
выгибают земные оси,
в птичье небо вгоняют клин.
Из книги Д. Бураго «Шум словаря». 2001
Моему отцу
1.
Время многослойно. Время существует только в памяти. Оно во множестве бесконечных плоскостей, пересекающихся, раздваивающихся, вбирающих весь мир, весь космос сознания растерянного человека, который с испугом замечает, что расстояние от любого из дней заполняет проём, где быт, встречи, работа, этот бесконечный тетрис причинно-следственного абсурда, находятся в беспомощной невесомости перед крещенским морозом 18 января двухтысячного года, от которого кругами во все стороны расходится то самое время.
2.
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, припиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
В самом сердце степи, в месте сéчи,
где дорога ногой в галифе
запускает, как мячик картечи,
одинокий мотор УКВ
на орбиту такого молчанья,
на такую далёкую смерть,
что на сердце степи мирозданья
боль орлиным курганам терпеть.
По согласным, по полузвукам
собираю слова в маршрут.
К горизонту с незримым плугом
через поле меня ведут
беспокойная зависть вотчин,
бесприютный полёт равнин.
Травяные ветра пророчат,
то ли отчество произносят,
выгибают земные оси,
в птичье небо вгоняют клин.
Из книги Д. Бураго «Шум словаря». 2001