Как-то одновременно в ленте телеграма появились видео, как американские левачки и либерахи визжат из-за победы Трампа и вот эта мысль Александра Дугина.

В православной аскетике есть потрясающее точное и суровое выражение «вражье водительство». Это когда не ты живешь, а кто-то другой живет твоей жизнью, направляет тебя, заведует мыслями, желаниями, телом, жестами. Я не хочу сказать, что это происходит с каждым и все время. Но часто и с очень многими. Больше и чаще, чем мы думаем.

Вот типичный пример

Ещё больше соевого безумия.

Интересная история. Городок в Нижегородской области Сергач считался столицей учёных медведей. Их там было едва ли не больше, чем жителей, которые промышляли со своими мишками по ярмаркам, городам и весям России.

Водили медведей даже за границу, скажем на Лейпцигскую ярмарку. И был случай, когда ученый медведь на этой самой ярмарке натурально сожрал одного из достопочтенных бюргеров, пришедших поглазеть на русских медведей, играющих на гармошках и балалайках.

Разразился страшный скандал, международный. Казалось бы, после этого запретят промысел медвежатников. Но нет, их погубила вовсе не карающая длань какого-нибудь обер-прокурора с завитками усов, а, страшно сказать, пресловутые зоозащитники.

Мельников-Печерский пишет: "Общество покровительства всяким животным, опричь человека вступилось за Мишеньку: как, дескать, можно по белу его на цепи таскать, как, дескать, можно Михайла Иваныча палкой бить, в ноздри кольцо ему пронимать?.. Воспретили. В тридцати деревнях не одну сотню ученых медведей мужики перелобанили, а сами по миру пошли".

Вот такая грустная история: медведей все равно перебили, жителей Сергача оставили без денег, а народ — без забавы. Одним словом — зоозащитники :-))

Каждый будний день около семи часов вечера во дворе, где жил Петр Бессонов резко поднималась температура. Если стояла зимняя стужа, то в 100 метрах от его дома — у идеально круглого пустыря — ресницы покрывались инеем за несколько минут, а вот во дворе даже пар не шел изо рта.

Объяснялся такой фокус просто: жители окрестных домов возвращались с работы около 19.00 и практически одновременно парковали свои «Солярисы» и «КИА РИО» у подъездов, на голых, грязных газонах и чуть ли не под детским грибком-мухомором.

С понедельника по пятницу с 19 до 20 часов вечера на ночевку вставал табун из сотни машин. От разгоряченных моторов, натруженных в тяжелых городских пробках, шел жар, как от усталых, загнанных лошадей. Отсюда — и климатический феномен: человек, пробирающийся сквозь это стойбище, обязательно попадал под поток горячего воздуха из-под капотов и мог запросто щеголять без шапки

Около 19.00 ставил на стоянку машину и Петр Бессонов — полный, 40-летний мужчина, продающий вагонку на строительном рынке. Он ездил на старой белой «Волге»-3110. Наверное, в середине 1990-х это была престижная, даже завидная машина, однако за 25 лет она превратилась в старушку-альбиноса, с телом, покрытым пигментными пятнами-рыжиков.

Ржавые кляксы, как оспинки рассыпались по всему кузову автомобиля и делали «Волгу» похожей на конопатую бабушку.

На ее заднем стекле пестрел приклеенный профиль Арнольда Шварценеггера, а под ним надпись «I love powerlifting». Это отчасти объясняло проблемы с лишним весом у Петра: паурлифтеры часто полнеют, стоит им хотя бы ненадолго прекратить тренировки.

По конопатой «Волге» можно было сверять часы. Петр всегда приезжал ровно в 19.00 и ставил машину аккурат на одно и тоже место, отмеченное вечным пятном моторного масла. Старушка текла, а ее хозяин не хотел или не мог ее починить. При этом другие водители никогда не занимали законное место почтенной дамы. Может быть, брезговали из-за масляного пятна на асфальте, может быть, считали это плохой приметой.

— Мужчина, у вас, похоже, машина протекает. Пятно под капотом даже не высыхает. Надо чинить, а то двигатель стуканет, — участливо сказал Петру сосед — гладковыбритый человек с гарнитурой в ухе. Он припарковал рядом бюджетный «Фольксваген Поло», и стоял, уперев руки в боки, поглядывая на старую «Волгу».

— Да, спасибо, как-нибудь починю, — ответил ему бывший паурлифтер. Он говорил через открытое окно, не выходя из машины.

Приехав во двор, Петя предпочитал еще какое-то время посидеть за рулем. Он немного наклонял спинку кресла и начинал отрешенно наблюдать за жизнью двора.

Сорокалетний продавец вагонки почти дремал. Сквозь полузакрытые веки он видел, как постепенно в доме напротив загорались окна: желтым, белым, голубым светом. Каждое окно — чья-то основательная, наполненная делами и мелочами жизнь. Петя любил смотреть на эти разноцветные огоньки и представлять, кто как живет, у кого какой холодильник, украшают ли его магниты из Антальи и Хургады.

Хозяин «Волги» сидел, постепенно сливаясь с протертым креслом машины, суета вокруг него замедлялась, гам стихал. Реальность капала редкими событиями, как неисправный кран. Вот кто-то вышел погулять с маленькой, одетой в нелепый костюм, собачонкой; вот какая-то женщина тащит в руках два огромных пакета с продуктами, ей пришлось схватить один зубами, доставая ключи от домофона; вот некий сгорбленный человек в мешковатой, серой куртке стоит под рябиной и медленно пьет пиво.

Двор, ведомый неизменным, незыблемым ритуалом, постепенно готовится ко сну.

Иногда Пете надоедало бессмысленно смотреть, как пухнет и подрагивает окружающая действительность, он будто просыпался и включал музыку на кассетном проигрывателе. Его престарелая «Волга» являлась, пожалуй, единственной машиной в округе, которая могла похвастаться такой винтажной экзотикой — кассетным проигрывателем. Правда, выбор композиций был невелик: в бардачке валялось всего две кассеты — альбом группы «Мираж» «Снова вместе» и саундтрек к фильму «Брат 2».

Петя обычно включал «Брат 2»: песни он знал наизусть, поэтому иногда негромко подпевал: «Полковнику никто не пишет. Полковника никто не ждет… » А потом он замолкал и снова смотрел в окно, изредка поглядывая на часы в телефоне. Обычно к половине девятого вечера хозяин конопатой «Волги» начинал нервно ерзать в кресле, чаще смотреть на часы, после чего вздыхал, брал с заднего сиденья матерчатую сумку со сломанным замком и медленно, кряхтя и охая, выходил из машины.

Петя шел домой, он жил на первом этаже. Во двор выходило окно его кухни, стыдливо прикрытое белой занавеской, как маленькими фиговым листочком. За занавеской отчетливо виднелась люстра, в которой горела лишь одна лампочка из трех, а под люстрой вырисовывался островок бетонной стены и болтался оторванный лоскут обоев.

Петино сидение в машине повторялось день ото дня. В 19.00 он пригонял свою дряхлую подружку, а около 21 часа — из нее выкатывался.

— Зёма, дай прикурить, зажигалка сломалась, кремень вылетел, — постучал как-то Пете в окошко «Волги» тот самый человек, который несколькими днями ранее пил пиво под рябиной. Он снова был немного навеселе.
— Не курю — ответил Петя.
— Так прикуриватель же есть в машине, — сказал незнакомец.
— Точно, — Петя аккуратно вдавил кнопку прикуривателя.
Его сосед почти жевал сигарету, перегоняя ее из одного уголка рта в другой. Это был мужчина с копченым, немного коричневым лицом, которое часто бывает у основательно и давно пьющих людей. Его относительное благополучие подчеркивала модная сумка через грудь и фитнес-браслет, казавшийся очень нелепым на руке коричневого человека.
— Братишка, не обессудь, разреши поинтересоваться, — внезапно выпалил коричневый.
— Интересуйся, — безучастно ответил Петр Бессонов, не отводя глаз с черной кнопки прикуривателя. Петя по опыту знал, что обычно так начинают говорить, предваряя какую-нибудь задушевную историю с неизменным концом — «подкинь, милый человек, денег». Денег у Пети не было, последнее он влил в утробу своей белой машины. Однако коричневый спросил не про деньги.

— Я тут тебя каждый день вижу и ты каждый день сидишь в машине и палишь чего-то. Я иной раз пиво допью, домой зайду, в окно посмотрю, а ты все сидишь. Высматриваешь кого-то, что ли?— быстро, чуть-чуть заикаясь, спросил мужик.

— Да нет, я просто так сижу, — ответил Петр.
— А чё дома хренова сидится? Всяко лучше, чем в твоей колымаге. — сказал коричневый.
— А дома семья, — медленно ответил Петр. — Жена Света, и дочь Надя.

Прикуриватель щелкнул, тучный паурлифтер протянул его соседу. Тот кивнул и прикурил сигарету.
— От души. Ты это, выходи иногда, пива попьем у подъезда, чего в машине сидеть.
— Спасибо, я не пью, — ответил Петр.

Он уже давно врал жене, будто работает допоздна, хотя его рынок закрывался в 18.00. Света догадывалась, что Петр ее обманывает и подозревала в измене, но Петя был верен своей супруге и просто не хотел приходить домой — оттягивал момент и сидел в машине, наблюдая, как зажигаются окна.

Какая чудесная фамилия у польского министра обороны — Косиняк-Камыш. Может быть, это и есть — один из ТЕХ САМЫХ "камышовых людей"?

В Питере с братцами из Солнце Севера на презентации трибюта Александра Непомнящего.

Рассказываю о том, как таинственным образом евхаристия соединила судьбы трёх очень непохожих друг на друга русских рок-поэтов: Александра Непомнящего, Вени Дыркина и Бориса Усова из группы "Соломенные еноты".

Любой православный человек , наверняка , и на собственном опыте не раз убеждался в наличии этой удивительной связи между верными. Почему-то даже в быту , в каких-то рабочих вопросах , делах , неприятностях, кризисах и опасностях решение проблем нередко приходит через своих, с которыми , возможно, ты даже не знаком. Но они свои. Так устроил Бог.

https://vk.com/video-166039184_456241125

Меня всегда завораживали предметы, на которых очевидным образом отпечаталось время. Каменные ступени с протертыми пятнами — самые потрясающие я видел в Питере в старых парадных, железные заборы и кладбищенские ограды, поглащенные деревьями, натертый до блеска нос бронзовой собаки на станции московского метро "Площадь революции".

Недавно мы красили стены в детской и я обратил внимание , что и на них есть годовые кольца. Уже внутрисемейные. С каждым что-то связано: какая-то история, хохма или скандал — жирные, несводимые пятна жизни.

Вот маленькие кляксы , они хоть и закрашены в тон, но все равно заметны. Лет пять назад Иван пнул футбольный мяч, попал в полку с иконами. Святые образа разлетелись в разные стороны, лампада трагически рухнула на пол, масло разбрызгалось по стене.

А рядом — другие пятна — от какой-то липкой, мягкой дряни, которую дети называют "тапалапка" и купили в магазине "Мандарин" за домом. Она невероятно мерзкая на ощупь, продаётся как "антистресс" и похожа на кусок желе в виде кошачьей лапы. Очень отвратительная вещь, но дети были от нее в восторге. Мне кажется, к ней прилипают не только крошки и пыль, но и ротовирусы, стафилококки, грибки. Мы от нее быстро избавились , однако пятна остались на память.

На противоположной стене — буквы неведомого алфавита, написанные Анной яблоком. Над ними — кусочки двустороннего скотча. Мы вешали картину Ивана , которую он нарисовал в три года, я назвал ее "Грудники на отдыхе в Гаграх. Абхазия, лето 1912". Пейзаж с супрематическими грудниками куда-то запропастился , а скотч забыли отклеить.

Повыше , в разных местах, выделялись зашпаклеванные дыры от дюбелей — вешали турник. Сначала в одном месте , через пару лет — в другом, потом родились еще дети, поставили двухъярусную кровать, она загромоздила часть стены и турник продолжил путешествовать.

Под самым потолком, за портьерой , между батарей и кондиционером, приклеена небольшая икона Николая Чудотворца из пластмассового складня, какие обычно ставят в машинах. Иван еще в первом классе нашёл ее на улице , принес домой и приклеил почему-то под потолок.

Оказалось , что простую стену можно читать , как летопись, рассматривать , как семейный альбом. Вероятно, поэтому я очень привыкаю к местам , не люблю переезжать, перемены и дорожу стенами. Моими. Это же ощущение даёт какое-то удивительное , ревнивое чувство Родины, народа, культуры и природы своей страны. Это чувство своего.

Возможно, по этой причине я ни разу (!) не был за границей , у меня даже нет загранпаспорта и я с ужасом представляю , что бы делал в какой-нибудь Турции , Дубае , Пхукете или куда там еще все летают? Мне это почему-то совершенно неинтересно и безразлично, особенно , когда есть так много русских городов , где я еще не был.

Наверное, это свидетельствует о зашоренности и нелюбопытстве, узости взглядов, но, с другой стороны, Иммануил Кант тоже никуда никогда не выезжал и провёл всю жизнь в Кёнигсберге , по нему сверяли часы местные жители, и американский философ Генри Торо и много других хороших и не очень хороших людей в разных частях света.

Большинство наших предков тоже никуда не ездили. Мой дед Игнат Андреевич , правда , был в Европе в 1945-м году , но, вернувшись , более туда не стремился и прожил яркую, глубокую жизнь.

В таком взгляде на вещи , безусловно, есть много мещанства, собственничества, от этого пахнет кастрюлей и старым тулупом. Но это нутряные, посконные ценности: семья, Родина, дом, земля, история, отпечатавшаяся на стенах, корни.

В современном мире они выглядят как аппендикс, анахронизм. Повесточка транслирует совершенно иные нарративы — это, если вы заметили, отсутствие всякой собственности. Материальной и духовной. Вроде и правильно, а вроде и не очень.

Машину можно взять в каршеринге, квартиру снять , мебель (до недавнего времени) купить в Икее, она везде одинаковая , качественная и недорогая, ее не жалко оставить и съехать. Еду принесут узбеки в смешных квадратных сумках, готовить ее тоже не нужно.

Семья, для современного атомизированного индивидуума , естественно , будет гирей , привязанной к ноге. Вдруг предложат хорошее место в другом городе или стране,  а тут дети, школы, секции, друзья и подружки...

Нужно быть легким на подъем, как пух из разломленного пополам рогоза. Семья тяготит, она ни к чему. А если тоскливо —  вечер скрасит человек из "тиндера". Его идеально подберёт из миллиона мерцающих огоньков умная  нейросеть, основываясь на натальных картах, группе крови и генотипе.

А утром "тиндерный человек " уйдет и индивид останется в окружении своих идеально чистых стен, посидит, встанет  на кикшеринговый самокат и поедет в очередь за солнцем на холодном углу.

Алексей Лосев об Иммануиле Канте:

«Первый более или менее яркий философский образец безбожия – это, конечно, не французские материалисты. Эти салонные безбожники, напыщенные болтуны и кавалеры – совершенно безвредная тварь, нисколько не опасная и никому не страшная. От первого же кнута подобное мелкое шарлатанство вылечивается до основания. Гораздо безбожнее верующий Декарт и трансценденталист Кант. С этим безбожеством ничего не поделает кнут, а если и поделает, то исключительно внешне и несущественно. Декарт и Кант есть безбожество мысли. Следовательно, и опровергать его приходится прежде всего в мысли же, хотя никакое безбожество никогда не может быть только мыслительной ошибкой и потому борьба с ним, в конце концов, есть всегда жизненная, а не мыслительная борьба. Итак, только углубившись, личность могла напасть на Бога. Кант, объединивший дифференцированные силы личности и субъекта, и явился поэтому одним из самых ярких выразителей европейского сатанизма XVII-XVIII вв., доказавши и объявивши во всеуслышание, что Бог есть только идея, хотя и – необходимая идея. Еще один шаг, и - сам человек будет объявлен богом, но этот шаг сделал не Кант, но Фихте, романтики и Фейербах».

Братец мой @a_chekr недавно путешествовал по Афганистану. Говорит, кстати, недорого вышло — тысяч 60 рублей (на заметку, если вы планируете отпуск).
Как известно, талибы — люди ученые (талиб в переводе — студент) и, конечно же, любят русскую литературу. В свободное от работы время они за чашкой крепкого чая, отставив винтовку М16 (американцы оставили очень много этого добра), читают Федор Михайловича и размышляют об Афганистане и его судьбах. И вы читайте и размышляйте! Кстати, у мэтра сегодня день рождения.

А с Андреем мы виделись вчера он нам рассказывал чудесные истории про Афганистан и про моднейших людей, которые там живут. На фото — Достоевский из библиотеки Кандагара.

Вот такой славный мужичок с крюком вместо правой руки вышел чистить снег в Афганистане (дело было в январе 2024 года)

Под старым тополем, в куче пожухлых листьев лежала огромная голова плюшевого медведя. Старая, грязная, бесконечно унылая, впитавшая в себя ведро мутной дождевой воды. Издалека она напоминала свернутый в аккуратный кругляш тулупчик: женский, или, может быть, детский.

На голове отсутствовала фабричная морда, ее как бы стерли, имелись лишь короткие, немного кривые уши.

Но зато были пуговицы. По несколько пуговиц обозначали глаза медведя — с красными, как рябина, зрачками, — две зеленых пуговицы рисовали нос, и всего одна — рот. Все они были круглыми, поэтому казалось, будто голова широко открыла пасть и выпучила глаза. От удивления или ужаса.

Когда-то она крепко сидела на пухлом косматом туловище, ночуя в углу детской комнаты или на двухъярусной кровати, разрисованной фломастерами, на подоконнике или маленьком деревянном стульчике из “Икеи”. Потом кто-то умыл ее волшебной водой, и вместо добродушной и глупой морды остался лишь волосяной шар. Тонкие детские пальцы старательно пришивали к нему пуговицы, взятые в жестяной банке из-под конфет “Монпансье”. Неумело, вкривь и вкось.

Этот странный медведь мог жить в детской, или дремать под потолком, на пыльной оконечности шифоньера. Туда часто отправляются доживать свой век плюшевые великаны, вышедшие в тираж — более никому ненужные, забытые, с грязным слипшимся ворсом, как у больных зверей. Их жалко выбросить, но они занимают слишком много места, а значит, их депортируют на платяной шкаф — в тихий, утробный лимб.

Когда я работал репортером на телевидении, то часто видел таких пыльных медведей в узком пространстве между шкафом и потолком. Они квартировали в жилищах самых разных людей, но чаще всего несчастных, пытавшихся добиться правды через прессу.

Мужчины и женщины с осунувшимися серыми лицами сидели за столами, раскладывали на них, как пасьянс, различные документы и старые фотографии из альбомов, а со шкафов за ними с любопытством следили забытые медведи, розовые слоны и зеленые зайцы. Молчаливые свидетели основательно прожитой жизни, квартиранты дома, куда пришла беда или квартир, где больше не живут дети. Дети выросли и разбежались, словно капельки ртути, а их друзья продолжают сидеть и ждать кукольного чаепития, которое никогда не наступит.

Медведя с пуговицами ждала иная судьба. Его голову усекновили и бросили под старый тополь мучительно долго перегнивать, превращаться в гумус и торф.

Мне стало жалко голову. Я отряхнул ее от налипших окурков и листьев и водрузил на металлический столб у забора. Под объявление о скупке швейных машин. Это будет беззвучно кричащий памятник исколотым пальцам и кукольным чаепитиям, пуговицам в баночке и феи Драже. Памятник прожитому, невозвратному детству, ушедшему в подсознание. Детство посадили на шифоньер, голову медведя оторвали и выбросили.

Монумент просуществовал недолго. Сегодня я проходил мимо и не обнаружил головы на столбе, она лежала рядом, покрытая изморозью.
Возможно, ее случайно сбил плечом худой подросток-акселерат. Шел, не заметил голову на столбе — бац плечом — и вот она уже покатилась, будто ее снова срубили. Подросток прошел мимо, а голова осталась лежать под деревом.

Скоро наступит зима, кругляш затвердеет, превратится в булыжник и полностью покроется снегом. Станет небольшим холмиком. Мимо него будут проходить сотни и тысячи человек, и никто не подумает, что в этой снежной берлоге спит медвежья голова с лицом из пуговиц — печальный памятник забытому детству.

Когда придет весна, я разбужу голову и снова поставлю ее на столб.

И все-таки при Трампе будет весело. Будущий министр обороны США Пит Хегсет (на фото) — является представителем одного из наиболее поехавших протестантских изводов — "протестантского сионизма".

"Нет никаких причин, по которым чудо восстановления Храма на Храмовой горе невозможно", — говорил будущий министр обороны страны, имеющей в своем арсенале 1 770 развёрнутых ядерных боеголовок и 3 708 в запасе.

Или вот еще его слова:

"Если вы не понимаете значение Израиля и почему он является основой всей Западной цивилизации с США в лице её величайшего олицетворения, значит вы не знаете историю" (здесь с ним сложно поспорить).

В общем, как говорили любители "древних солярных символов" в тяжелых ботинках с белыми шнурками — не иначе агент ZOG.

А вообще, политика в США напоминает какие-то адские качели. От негров-мутантов с 666 полами и диссертациями по гендерной лингвистике страна падает в объятия протестантам-фанатикам, желающим построить Третий храм.

Впрочем, в обоих случаях за всем этим стоит дьявол.

Сегодня пятница — самое время поговорить о богомерзком культе, который глубоко противен свободному человеку.

Офисный культ пятниц — странное, унизительное явление, нивелирующее труд и превращающее любую деятельность в работу. Грустный праздник синих воротничков, день рождения в аду, натужный восторг от того, что тебе выдали справку с разрешением легально напиться в баре и расстегнуть верхнюю пуговицу арестантской робы.

Люди уже с утра приходят в свои конторы в приподнятом настроении — отмучались, впереди: вискарик, шопинг и сериалы. Несколько суток сладостного безвременья — награда за страдания на работе. Вольнодумцы и офисные нонконформисты, наплевав на дресс-код, могут щеголять в футболках и джинсах, прекрасно зная, что руководство не будет против. Это негласное корпоративное правило — послабление, позволяющее ослабить вожжи, чтобы создать иллюзию немыслимой свободы и демократии. Все ж пятница — время для кутежа. Ближе к обеду сальные диджеи на радио начинают разыгрывать “пятничные пироги” “искрометно” шутить и подначивать армию клерков упасть в объятия бессмысленного злого хаоса, правда, не до конца, а так, чтобы в понедельник все были как штык на работе. И в подобном ритме — до пенсии, до периода “дожития”.

Неприятная картина, однако что предлагается взамен? Хитрые, вороватые коучеры, апеллируя к похожим образам — дурной, пошловатый культ пятниц, работа, бессмыслица и прозябание — рисуют условным менеджерам “единственно возможный выход” — заплатить за какой-нибудь идиотский тренинг и по итогам открыть свое дело. Но получение синей печати индивидуального предпринимателя или хозяина ООО “Брюква и кабачки” в сущности ничего не изменит. Человек все также будет ходить на работу, даже если станет торговать углем или лесом. Потому что, проблема не в форме деятельности, а в людском сознании, в червячке, который засел в голове и делает нас рабами. Причем, речь идет о добровольном рабстве, оно отражается даже в языке. Спесивый, гордый дурак сначала перестал служить — дескать, это не комильфо, — хотя служили раньше даже в театре или на почте, потом он перестал трудиться и теперь он усталый, отрешенный, обрюзгший и выпотрошенный как петух ходит на работу.

Современным мир загнал человека в состояние еще, пожалуй, более жалкое и рабское, чем было у строителей пирамид. Потому что они строили пирамиды. А сейчас? Сталевар более не подчиняет своей воле руду и пламя, он перестал готовить сталь для броневых пластин — он просто работает на заводе. Адвокат не защищает безвинного — а лишь работает в юридической конторе “Кофман и сыновья”. Водитель комбайна не собирает рожь, чтобы горячий хлеб, впитавший соки родной земли, стоял у нас на столе — он работает в агрохолдинге. А ведь если расставить все по местам хотя бы в собственной голове — то жизнь изменится. Даже клоп-столоначальник — маленький неприметный винтик, перекладывающий накладные из одного ящика в другой, может чувствовать себя тружеником. Чувствовать и быть им. На небольшом пятачке земли, ограниченном столом из ДСП и стулом — сидит сгусток воли. “Я перекладываю бумаги, потому что это позволит подрядчику построить в Черемушках дорогу, по которой жених с невестой поедут на свадьбу, или печальная процессия проводит в последний путь хорошего человека”.

Эрнст Юнгер писал: “Труд не знает никаких законов, кроме своих собственных; он подобен огню, который поглощает и изменяет всё, что горит, и спорить с ним в этом сможет только его же собственный принцип, только встречный огонь”. Справедливо ли это для работы с ее культом “пятничек” и ерзаньем на крутящемся стуле в без пяти шесть? Совершенно очевидно, что нет — не справедливо, однако фокус в том, что трудиться и даже служить можно где угодно: в кресле директора или у черенка лопаты, все в голове, которую нужно беречь.

Не работайте, сестрицы и братцы, трудитесь или ходите на службу.

Кстати, насчет войны и военных слухов. У меня есть один знакомый парадоксалист. Я его давно знаю. Это человек совершенно никому не известный и характер странный: он мечтатель. Об нем я непременно поговорю подробнее. Но теперь мне припомнилось, как однажды, впрочем уже несколько лет тому, он раз заспорил со мной о войне. Он защищал войну вообще и, может быть, единственно из игры в парадоксы. Замечу, что он «статский» и самый мирный и незлобивый человек, какой только может быть на свете и у нас в Петербурге.

— Дикая мысль, — говорил он, между прочим, — что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь. Один только вид войны ненавистен и действительно пагубен: это война междоусобная, братоубийственная. Она мертвит и разлагает государство, продолжается всегда слишком долго и озверяет народ на целые столетия. Но политическая, международная война приносит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима.

— Помилуйте, народ идет на народ, люди идут убивать друг друга, что тут необходимого?

— Всё и в высшей степени. Но, во-первых, ложь, что люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственною жизнью — вот что должно стоять на первом плане. Это же совсем другое. Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая своих братьев и свое отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность.

— Да разве человечество любит войну?

— А как же? Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об обыкновенной апатии или скуке, как в мирное время. А потом, когда война кончится, как любят вспоминать о ней, даже в случае поражения! И не верьте, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу, качая головами: «Вот несчастье, вот дожили!» Это лишь одно приличие. Напротив, у всякого праздник в душе. Знаете, ужасно трудно признаваться в иных идеях: скажут, — зверь, ретроград, осудят; этого боятся. Хвалить войну никто не решится.

— Но вы говорите о великодушных идеях, об очеловечении. Разве не найдется великодушных идей без войны? Напротив, во время мира им еще удобнее развиться.

— Совершенно напротив, совершенно обратно. Великодушие гибнет в периоды долгого мира, а вместо него являются цинизм, равнодушие, скука и много — много что злобная насмешка, да и то почти для праздной забавы, а не для дела. Положительно можно сказать, что долгий мир ожесточает людей. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, — главное к богатству и капиталу. Честь, человеколюбие, самопожертвование еще уважаются, еще ценятся, стоят высоко сейчас после войны, но чем дольше продолжается мир — все эти прекрасные великодушные вещи бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство, стяжание захватывают всё. Остается под конец лишь одно лицемерие — лицемерие чести, самопожертвования, долга, так что, пожалуй, их еще и будут продолжать уважать, несмотря на весь цинизм, но только лишь на красных словах для формы. Настоящей чести не будет, а останутся формулы. Формулы чести — это смерть чести. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства. Наслаждения не утончаются, а грубеют. Грубое богатство не может наслаждаться великодушием, а требует наслаждений более скоромных, более близких к делу, то есть к прямейшему удовлетворению плоти. Наслаждения становятся плотоядными. Сластолюбие вызывает сладострастие, а сладострастие всегда жестокость. Вы никак не можете всего этого отрицать, потому что нельзя отрицать главного факта: что социальный перевес во время долгого мира всегда под конец переходит к грубому богатству.

— Но наука, искусства — разве в продолжение войны они могут развиваться; а это великие и великодушные идеи.

— Тут-то я вас и ловлю. Наука и искусства именно развиваются всегда в первый период после войны. Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и дает толчок. Напротив, в долгий мир и наука глохнет. Без сомнения, занятие наукой требует великодушия, даже самоотвержения. Но многие ли из ученых устоят перед язвой мира? Ложная честь, самолюбие, сластолюбие захватят и их. Справьтесь, например, с такою страстью, как зависть: она груба и пошла, но она проникнет и в самую благородную душу ученого. Захочется и ему участвовать во всеобщей пышности, в блеске. Что значит перед торжеством богатства торжество какого-нибудь научного открытия, если только оно не будет так эффектно, как, например, открытие планеты Нептун. Много ли останется истинных тружеников, как вы думаете? Напротив, захочется славы, вот и явится в науке шарлатанство, гоньба за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому что захочется и богатства. В искусстве то же самое: такая же погоня за эффектом, за какою-нибудь утонченностью. Простые, ясные, великодушные и здоровые идеи будут уже не в моде: понадобится что-нибудь гораздо поскоромнее; понадобится искусственность страстей. Мало-помалу утратится чувство меры и гармонии; явятся искривления чувств и страстей, так называемые утонченности чувства, которые в сущности только их огрубелость. Вот этому-то всему подчиняется всегда искусство в конце долгого мира. Если б не было на свете войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой. Подите в трагедию, смотрите на статуи: вот Гораций Корнеля, вот Аполлон Бельведерский, поражающий чудовище...

— А Мадонны, а христианство?

— Христианство само признаёт факт войны и пророчествует, что меч не прейдет до кончины мира: это очень замечательно и поражает. О, без сомнения, в высшем, в нравственном смысле оно отвергает войны и требует братолюбия. Я сам первый возрадуюсь, когда раскуют мечи на орала. Но вопрос: когда это может случиться? И стоит ли расковывать теперь мечи на орала? Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять богатство, грубость наслаждений порождает лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения. Ведь вы же не можете не нуждаться в рабе, кто бы вы ни были, даже если вы самый гуманнейший человек? Замечу еще, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство. Война развивает братолюбие и соединяет народы.

— Как соединяет народы?

— Заставляя их взаимно уважать друг друга. Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается лишь на поле битвы. Это даже странный факт, что война менее обозляет, чем мир. В самом деле, какая-нибудь политическая обида в мирное время, какой-нибудь нахальный договор, политическое давление, высокомерный запрос — вроде как делала нам Европа в 63-м году — гораздо более обозляют, чем откровенный бой. Вспомните, ненавидели ли мы французов и англичан во время Крымской кампании? Напротив, как будто ближе сошлись с ними, как будто породнились даже. Мы интересовались их мнением об нашей храбрости, ласкали их пленных; наши солдаты и офицеры выходили на аванпосты во время перемирий и чуть не обнимались с врагами, даже пили водку вместе. Россия читала про это с наслаждением в газетах, что не мешало, однако же, великолепно драться. Развивался рыцарский дух. А про материальные бедствия войны я и говорить не стану: кто не знает закона, по которому после войны всё как бы воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой. Пострадавшим от войны сейчас же и все помогают, тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы почешемся или дадим три целковых.