Мы возвращаемся

В последние недели мы публиковали посты довольно редко — нужен был отдых, а также хотелось закончить аспирантские дела. Сейчас мы полны сил и готовы снова делиться с вами своей аналитикой.

Поэтому мы хотим наладить с вами обратную связь. Наверняка за это время у вас накопились вопросы о политике, которые требуют ответов. Пишите в комментариях любые вопросы, делитесь идеями и мыслями — на самые интересные мы постараемся ответить.

Природа политических мифов

Когда говорят о политическом мифе, многим кажется, что речь идет об отрицании соответствия реальности какого-то определенного концепта. Некоторые приравнивают политический миф к «фейкам», указывая на ложность той или иной идеи: «Не верьте — это миф». Но в действительности подобные рассуждения не имеют смысла. Определить ложность или истинность можно только у достаточно конкретных пропозиций, носящих четкую логическую форму, например: «Трамп — президент США», «Германия начала вторжение в Польшу 1 сентября 1939 года», «Израиль занял Голанские высоты в результате Шестидневной войны в 1967 году». Эти высказывания можно проверить на истинность или ложность — так же, как и, например, пропозицию: «В Москве 4 мая в 22:00 шел дождь». Все, что наслаивается вокруг таких высказываний, проверить невозможно.

К таким надстройкам относят целый ряд оценочных, эмоциональных, вопросительных, побуждающих или прогностических суждений, например: «Политика — грязное дело!», «Этот кандидат — лучший из всех возможных», «Кто, если не Трамп?», «Сделаем страну снова великой!», «В скором времени мы достигнем общественного прогресса!». Такие высказывания, очевидно, невозможно проверить на истинность или ложность, хотя может казаться, что они на это претендуют.

Миф, на наш взгляд, как раз и состоит из подобных конструкций, которые в конечном итоге служат исключительно достижению того или иного политического результата. Подобного рода «месседжи» могут распространяться самыми разными способами. Это могут быть даже привычные поговорки, фразеологизмы; некоторые высказывания проявляются в практиках, ритуалах, искусстве и т. д. Ролан Барт по этому поводу писал: «Носителем мифического слова способно служить всё — не только письменный дискурс, но и фотография, кино, репортаж, спорт, спектакли, реклама. Миф не определяется ни своим предметом, ни своим материалом, так как любой материал можно произвольно наделить значением».

Следовательно, миф по своей природе мало связан с реальным порядком вещей. Причинно-следственные связи вокруг высказываний, пронизывающих все аспекты культуры и коммуникаций, выстраивает сам человек — во многом в зависимости от собственных иррациональных реакций, к которым в конечном итоге и апеллирует миф.

Политический миф складывается по крупицам — из привычек мышления, предреакций на политическую реальность, заданных через школу, университеты, армию и т. д. Таким образом, миф представляет собой в большей степени довольно сложную конструкцию, которая сопровождает реальные события, придавая им значения в интересах различных политических акторов.

По этой причине проверить соответствие политических мифов реальности невозможно. Их следует изучать исключительно как навязываемые через культуру стратегии реакций на внутренние и внешние политические вызовы. В этом смысле миф по структуре, на наш взгляд, похож на мозаику: распределённые в культуре практики и высказывания под определённым углом восприятия (фреймом) складываются в единое устойчивое представление о политическом поведении. Мюррей Эдельман писал, что миф — это «убеждение / верование, которое разделяется большой группой людей, придавая событиям и действиям специфический смысл».

Политические мифы хорошо осознаются в инструментальной плоскости. Для этого необходимо задаться вопросом: какие функции выполняет миф для различных групп населения в разном контексте? Наиболее распространённые функции мифа — обнаружение внутреннего/внешнего друга и врага, объединение вокруг той или иной политической стратегии, повышение или сдерживание политической активности, оспаривание либо легитимация власти.

Политических мифов огромное количество. Что важно — люди мыслят ими автоматически, буквально проживая некоторые из них. Интересно получается: политические мифы проверить на соответствие реальности невозможно, но вместе с этим, они парадоксальным образом органично в нее встроены.

Подписаться на Заметки на полях

Главный риск политического мифотворчества

Одно из самых важных свойств политического мифа заключается в том, что механизм его конструирования во многом основывается на предзаданных когнитивных механизмах.

Если мы рассмотрим такое мифологизированное понятие, как "народ", то столкнемся с тем, что склонность к определению "своих" и чужих" заложена в человеке эволюционно [подробнее об этом можно почитать в работе антрополога C. Moya "What Does It Mean for Humans to Be Groupish?"].

Имея представление о существовании такой склонности, акторам политического мифотворчества остается их эксплуатировать. Грубо говоря, они задействуют механизмы, влияющие на категории "своих" и "чужих" в подвластном им населении. Таким образом происходит творение народа или любой другой большой группы, проводятся символические границы.

Однако здесь нам открывается и главная уязвимость политического мифа — он не творит все представления людей о реальности "с нуля", он лишь их модифицирует, задает направления: куда думать надо, а куда думать не надо, какими категориями стоит мыслить, а какие являются табуированными.

Надстроечная природа политических мифов, которая видна на нашем примере создания больших групп — будь то народ или нация, отражает их уязвимость к альтернативным интерпретациям социальной реальности, которые при этом будут эксплуатировать те же предзаданные когнитивные механизмы. Гибель Советского Союза, Югославии, успех национально-освободительных движений в европейских колониях — яркие примеры таких уязвимостей.

Во многом именно поэтому тематика "национализма" является табуированной практически во всех государствах, либо же рассматривается как сфера с весьма ограниченным набором допустимых интерпретаций. Дело в том, что здесь идет речь о корневом механизме различения "своих" и "чужих", на который операторы различных политических систем надстроили свои политические мифы. Если позволить эти мифы оспаривать — высок риск, что победит интерпретация, где сами операторы системы будут исключены за пределы границы группы.

Подписаться на Заметки на полях

Архитектура подчинения: механизмы передачи власти

Кто-то скажет, что главным для передачи власти является подготовка лояльной элиты, заинтересованной держаться выработанного политического курса. Отчасти это, конечно, верно. Разумеется, отбор преданных людей, способных творчески воспроизводить устоявшиеся нарративы, — вещь непременно важная. Особенно это важно в системе, где органы государственной власти опираются не на выработанные десятилетиями или веками устойчивые принципы взаимодействия власти и населения, а на приходящие в нарративной, часто эмоциональной форме послания, которые чиновникам и депутатам приходится также творчески перерабатывать в управленческие решения и законы.

В таких условиях функционирование государственных институтов зачастую основывается не на рациональной целесообразности или интересах фирм и домохозяйств, а скорее на кулуарном считывании либо публичных сигналов, либо непосредственно неформальных посланий, спущенных с верхних этажей власти.

Однако помимо достаточно непростой задачи — подготовить или отобрать из кандидатов кадры, способные с не меньшим энтузиазмом воспроизводить скрепляющие конструируемый политический организм нарративы, а также эффективно осуществлять все эти многочисленные многоэтажные консультации, важно создать условия, в которых подвластные смогли бы без каких-либо сомнений подчиняться существующему порядку. Причём подчиняться в долгосрочной перспективе, даже когда харизматичные архитекторы по естественным причинам не смогут контролировать политическое пространство вручную.

Поэтому, на наш взгляд, основная задача при передаче власти в большей мере заключается в выстраивании социально-политической архитектуры, создании таких условий, которые бы чётко фиксировали коридор социально-политического маневрирования как у новоиспечённых молодых граждан, так и у будущих лиц, принимающих ключевые решения. Необходимо, чтобы выстроенные рамки восприятия политики казались естественными и неизбежными. А для этого важно иметь контроль не только над когнитивными реакциями человека, но и над эмоциями. Добиться этого, на удивление, достаточно нетрудно, когда существуют все необходимые инструменты контроля над культурой.

Важно прояснить, что речь идёт не столько о тех правилах, что формулируются в законах, не о тех высказываниях, которые чётко через логические конструкции проясняют возможности и ограничения воспроизводства культуры. Это всё, конечно, фиксирует определённые контуры целенаправленной активности власть предержащих, но не отражает главные механизмы их влияния на население.

Каждый из нас проживает собственную уникальную жизнь, полную чувств, хороших и плохих воспоминаний. Во многом мы и осознаём себя через опыт, полученный в разных социальных взаимодействиях: школьные уроки истории, литературы, стихотворения, которые въелись в душу, образы полководцев, героев и врагов, университетские годы, наполненные поиском себя, первая любовь, выстраивание отношений с родителями, армия, профессиональная деятельность, коллеги…

Всё это — наша жизнь. И если внимательно приглядеться, то можно заметить, что на всех фотографиях памяти на заднем плане стоит Другой — тот самый участник нашей жизни, чьё присутствие мы воспринимаем скорее как случайно попавшего в кадр прохожего. Этот Другой неуловим и часто находится, условно говоря, в нашем периферийном восприятии. Он воплощён в культуре, в её конкретных формах. Другой - это определённые визуальные символы, музыка, кинофильмы, общественные ритуалы, праздники, досуг, информационная повестка дня (темы для разговоров), через которые политическая власть себя проявляет, сливаясь с нашими воспоминаниями и чувствами.

Самое главное, что вся эта сконструированная идеологическая основа, заложенная практически в каждом человеке, формируется именно в детстве и молодости, когда жизнь кажется наиболее насыщенной и важной. Не зря люди чаще всего вспоминают именно свои ранние годы жизни.

Подписаться на Заметки на полях

Да кто такой этот ваш Другой?

Существует множество эвфемизмов для того, чтобы говорить о власти и власть предержащих. Нам уже давно полюбился термин "операторы системы" .
С одной стороны, он подчеркивает безликость этих акторов — разглядывать калейдоскоп их идентичностей нам прямо вот сейчас не интересно, поскольку на этом уровне приближения нам важна только одна черта — то, что актор является оператором, что он управляет.
С другой стороны, множественность термина — не один Оператор, а несколько, — намекает на то, что среди власть предержащих имманентно присутствуют самые разные взгляды на то, в какую сторону нужно управлять системой.

Операторы системы действительно хороши как аналитическая линза, но иногда полезно сменить оптику и увеличить масштаб, чтобы нам открылась поистине лавкрафтианская картина. Так появляется Другой, который, в отличие от операторов системы, вообще человеком не является. Другой — это скорее мысленный  конструкт, фрейдовское "Сверх-Я", которое задает рамки действия узлов управления политической системы. Можно сказать, что Другой — это квинтэссенция политической системы, ее "душа".

Но почему тогда он Другой? Представляется, что этот когнитивный голем не действует как функция от множества воль различных индивидов — будь то рядовые граждане или даже влиятельные члены "селектората", он обладает собственным бытием и задачами. Он "на автопилоте", скажем так.

При этом Другой не является полностью независимым от политической системы — напротив, он представляет собой ее порождение, которое стремится к автономности. Можно отождествить Другого с большой языковой моделью — она учится на корпусе текстов, но потом воспроизводит собственный.

Существенной неприятной стороной Другого является то, что ему вообще все равно на запросы "снизу", которые противоречат его задачам. Джеймс Скотт в книге "Благими намерениями государства" проницательно выявил это свойство, которые назвал "высоким модернизмом" — верой в то, что какая-то идея или концепция ну точно сделает страну великой снова или позволит улучшить жизнь.

Мысль Скотта можно продолжить и дальше. Совершенно необязательно Другого будет занимать высокий модернизм. Это может быть любая идея-фикс, которая прочно засела в головах у операторов системы. Кстати, заметили, что мы снова к ним вернулись? Это неспроста.

Другой — не человек, а мысленный конструкт, а операторы системы — статусные, но люди. С точки зрения Другого, если так можно сказать, они всего лишь пешки в большой игре. И если Другой полностью завладевает умами не только рядовых подданных, но и операторов системы — будет больно.

Подписаться на Заметки на полях

Концепция психополитики Бён-Чхоль Хана отражает смещение стратегий власти: от контроля над телом и биополитики — к контролю над психикой через навязывание определённых нарративов. В условиях позднего капитализма увеличение продуктивности и подчинение индивида достигаются не столько средствами прямого принуждения, сколько через идеологическое воздействие культуры достижений. В этой парадигме человек усваивает мантру: чтобы быть «хорошим» и «достойным», нужно больше работать. Так эксплуатация трансформируется в самоэксплуатацию. В схожем ключе современность описывают Ева Иллуз и Эдгар Кабанас в книге «Фабрика счастливых граждан». Они показывают, что неолиберализм — это эпоха доминирования культуры индивидуализма, вдохновлённая позитивной психологией. В рамках этой культуры индивид усваивает определённые стратегии мышления, рассматривая жизнь как проект по самосовершенствованию. Любые трудности и неудачи в таком подходе интерпретируются исключительно как результат личной дисфункции или неспособности соответствовать образу эффективного менеджера своей жизни и собственного счастья.

Из статьи «Нейроправа и когнитивная свобода».

Министр юстиции дал правовую оценку декабристам

Сегодня, в честь 200-летия восстания декабристов, прошла сессия Петербургского международного юридического форума, в рамках которой высокопоставленные лица обсуждали актуальнейший для властителей права вопрос: являлись ли декабристы агентами иностранного влияния.

История России, как изветсно, богата интересными и неоднозначными событиями. По всей видимости, навеянные революционным прошлым трактовки некоторых из них очень плохо ложатся на складывающиеся в официальном дискурсе нарративы. Чтобы придать стройность современным сюжетам, одного публичного заявления, похоже, оказалось недостаточно — понадобилось собрать целый форум, чтобы усилить значимость официальной трактовки за счёт коллективного дискуссионного формата.

Разумеется, одни лишь учёные-историки с такой задачей вряд ли бы справились, ведь в подобном вопросе требуется чёткое и непреклонное решение в трактовке событий прошлого. Академические историки, как правило, с такими задачами справляются плохо, поскольку наука подобными вещами не занимается. А вот чиновники в сфере культуры и права с подобным справляются успешно.

В общем и целом, министр юстиции выразил довольно ожидаемую негативную оценку декабристам:

…поведение декабристов и последующее поведение после мятежа — оно не относится к рангу чести и благородства.

Что касается вопроса, являлись ли декабристы иностранными агентами, министр ответил весьма заковыристо, как и принято у больших юристов:

Иностранное влияние было совершенно иного свойства. Они были не объектом иностранного влияния, а субъектом. Они сами шли под влияние, сами изучали западные идеи.

Другими словами, хотя на декабристов и не оказывали непосредственного влияния иностранные лица, тем не менее, по мнению министра, они заслуживают осуждения, поскольку являлись источником распространения западных идей. Получается, что министр признал: на восстание они решились самостоятельно, однако оценку их деятельности он дал крайне негативную, явно намекая на своё отношение к развернувшемуся после восстания революционному движению:

Лучше бы они (декабристы) не будили Герцена.

Здесь министр отсылает к цитате Ленина:

Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Интересно, какую бы правовую оценку чиновник дал Ленину, заложившему фундамент современного государства и, как утверждают некоторые, охотно использовавшему иностранные деньги.

Подписаться на Заметки на полях

История оглушительного провала прото-иноагентов

Представьте ситуацию: сравнительно недавно закончилась большая война, но ветераны так и не смогли найти себе достойное место в социальной реальности. Они хотели бы улучшить государственное устройство, но им не позволяют.

Стареющий правитель, который начинал как энергичный реформатор, все больше затворничает, проявляет интерес прежде всего к военной тематике. В стране "закручиваются гайки".

И в этой густой атмосфере происходит выступление тех, которых потомки назовут "субъектами иностранного влияния". Предлагаем вам посмотреть, что же за влияние они пытались продвинуть и почему у них не получилось.

​​Как решаются ваши проблемы?

Один из самых обсуждаемых вопросов: как именно происходит отбор приоритетных общественных проблем, которые будут пытаться решать чиновники, и можно ли на это повлиять обычному человеку?

Существует распространенное представление о том, что вынесение проблемы в категорию важных, а также ее дальнейшее решение зависит от грамотной работы рационального чиновника, мотивированного исключительно стремлением к максимизации общественного блага.

Как бы не так. Мы уже писали, что рациональное принятие государственных решений принципиально невозможно в виду информационных, когнитивных ограничений, а также влияния чувств, эмоций и эгоистических мотивов на поведение человека.

Существует ещё и не менее формалистское представление о вынесении и решении проблем как о слаженном последовательном процессе, изначальной целью которого выступает максимизация пользы для большинства населения.

На самом деле все обстоит сильно сложнее и запутаннее. Решение любой общественной проблемы, как утверждает "теория потоков" Джона Кингдона, возможно только при определенных условиях.

Автор утверждает, что существует три «потока»:

Во-первых, «поток проблем». На этом уровне формируется так называемая «системная повестка дня» в которую входят разные представления членов элиты, а также статусных структур, о существующих проблемах и их степени актуальности.
Необходимо не забывать о том, что внимание политика привлекает не сама проблема, а ее проявления (статистические индикаторы, фокусирующие события, обратная связь), и оно  зависит от того, какие еще проблемы циркулируют в потоке.

Следующий уровень автор называет «политическим потоком». В рамках него формулируются конкретные мнения и позиции государственных и политических институтов, бизнес структур, СМИ, отдельных неправительственных организации‌, общественного мнения, экспертных центров и т.д. Именно здесь и определяется политический статус той или иной проблемы. 
Все существующие мнения как бы вывариваются в общем «политическом супе», ингредиенты (позиции и мнения) которого то тонут, то всплывают, а то и вовсе испаряются с изменением обстановки.

Главными инициаторами этих изменений выступают политические предприниматели, которые инвестируют свое время, усилия, репутацию, деньги – в продвижение определенных позиций и решений, ожидая в будущем отдачу от этих инвестиций в виде материальных и иных выгод.

Третий поток — это поток решений.
На этом уровне находятся возможные варианты действий для решения проблемы, и формируется "повестка принятия решений", которая определяет наиболее выгодный для операторов системы вариант.
(Обычно чиновники заглядывают в так называемый «мусорный ящик», где лежат все возможные готовые решения и соединяют их с подходящими проблемами).

Суть модели потоков довольно проста - никакое решение не может быть принято, пока оно не станет "проблемным" (попадет в первый поток), не станет "политической проблемой" (попадет во второй поток), и пока для него не найдется удобного способа реализации (попадет в поток решений). Все это должно произойти одновременно, и таким образом сложится "политическое бинго" - откроется окно возможностей, которым власть может воспользоваться, а может проигнорировать, вернув проблему обратно на стадию отбора.

Тут следует иметь в виду, что если властные акторы, под давлением разных обстоятельств или других игроков, могут какие-то проблемы не понять или не посчитать важными, то политические предприниматели всегда держат ухо востро и немедленно реагируют на трудно идентифицируемое для обычного наблюдателя открытие окна возможностей, реализуя на политическом поле прежде всего собственные интересы.

Подписаться на Заметки на полях

​​Что в голове у президента?

Одна из самых сложных и интересных задач заключается в поиске адекватного объяснения, почему было принято то или иное решение. Как мы уже неоднократно отмечали, в политике решения принимают не какие-то абстрактные коллективные сущности по типу «государства», а вполне конкретные люди, со своими внутренними политическими/ философскими/ моральными убеждениями, эмоциями, чувствами и личными интересами.

Все эти нерациональные факторы и эгоистические мотивы, разумеется, непосредственным образом влияют на принятие государственных решений.
Современные научные подходы уже довольно давно отошли от абсолютизации роли рациональности при принятии решений. Ведь действительно, человек мало похож на холодный вычислительный прибор, просчитывающий самые выгодные и удачные решения для всей популяции.

Принимая во внимание подобного рода «поведенческую» оптику, о том, что рациональность человека как минимум ограничена, ученый Пол Сабатье предложил довольно любопытную модель, утверждающую, что анализировать политические процессы необходимо в том числе и как трансляцию политических убеждений лиц принимающих решения в реальную политику. 

Транслируемые ценности в этом контексте выступают необходимым фоном для проведения той или иной политики. Отбор ценностей и убеждений, которые будут определять политику обычно проходит в конкурентной среде. Лица, принимающие решения, формируют коалиции по защите своих интересов с участниками, которые разделяют их убеждения, и часто конкурируют с другими коалициями за проведение политики в отношении кого-либо вопроса.

Так, Пол Сабатье в своей концепции предлагает трехуровневую систему убеждений политических агентов: (подробная схема на картинке)

1)Глубинные убеждения. На этом уровне находятся почти-религиозные убеждения, глубинные мифы политиков, которые сложно как-либо изменить или переделать. К глубинным убеждениям относятся самые фундаментальные около философские представления политика о человеческой природе: является ли человек злым и жестоким существом, которое необходимо контролировать и сдерживать; как соотносятся свобода и безопасность; чье благополучие должно иметь наибольшее значение, а чье можно игнорировать, и т.д.

2) Сущностные убеждения о политическом курсе. Тут речь идет уже о более приземленных, но не менее простых вопросах, в основном касающихся уже конкретных проблем и задач. Например: какая социальная группа является приоритетной для перераспределения доходов; необходимо ли вмешательство правительства в решение проблемы и т.д. Эти убеждения также сложно изменить, но они могут корректироваться в случае каких-то серьезных внешних потрясений.

3) Инструментальные убеждения.  К ним относятся представления участников о конкретных механизмах, методах, способах достижения желаемых результатов, зафиксированных в основных политических ценностях. Это как правило наиболее изменчивые убеждения «управленческого толка» - например, какая должна быть монетарная политика и т.п.

Таким образом, если мы принимаем концепцию Сабатье, мы признаем, что каждый политик действует согласно внутренней "программе", повлиять на которую практически невозможно. Оптика политика, сквозь которую он интерпретирует реальность, уже сформирована.

Из этого можно сделать несколько важных выводов.

Во-первых, если составить ценностный профиль политика (каким именно он видит мир), можно предсказывать его действия в тех или иных ситуациях. Он практически всегда будет поступать в соответствии со своей идентичностью, независимо от внешних стимулов.

Во-вторых, не следует ожидать, что политик изменит свое поведение, даже если оно раз за разом приводит к негативным последствиям для каких-либо групп населения. Если он принимает решения не в их пользу, он делает это неслучайно, а исходя из своей внутренней программы действий. И продолжит делать так в будущем.

В-третьих, необходима демократическая политическая система, обеспечивающая выборность и сменяемость лиц, принимающих решения. Иначе общество на долгое время окажется в заложниках совсем невыгодного ему политика.

Подписаться на Заметки на полях

​​Диктатор - это тысячеликий герой

Что заставляет людей отказываться от собственного голоса, прав и достоинства, вверяя их в руки диктатора? И подтверждать свой выбор снова и снова (даже если сама возможность выбора фиктивна)? Макс Вебер писал о харизматическом типе господства - когда подвластные подчиняются, потому что верят в уникальные способности лидера. Иными словами, если не он, то кто?

Однако харизмой дело не ограничивается. Уникальные способности - это нечто большее, чем харизма. Это уже затрагивает область сверх-качеств, которых нет ни у кого, кроме лидера. Лидер - это избранный, "драконорожденный", "мальчик, который выжил". Короче говоря, персонаж волшебной сказки, или же мифа.

Миф мы упомянули не просто так. Например, согласно концепции структурализма, которую развивал французский антрополог Клод Леви-Стросс, миф - это отражение того, как функционирует человеческое бессознательное, неосознаваемая, но важная область мышления. С развитием социума люди как будто бы ушли от мифов, однако на деле мифы просто видоизменились. Мышление человека первобытного и мышление современного человека - суть одно и то же, согласно Леви-Строссу. И диктаторы используют (сознательно или нет) особенности этого мышления.

Мифологическое мышление построено по принципу бинарных оппозиций - противопоставленных друг другу противоположностей. Смерть - жизнь, слабый - сильный, старый - молодой, и так далее. Между бинарными оппозициями существуют неразрешимые противоречия.

Противоречия могут быть разрешены, только если появляется фигура медиатора, который сглаживает конфликт, снимая противоречия. Из слабого он становится сильным, обретает бессмертие, спасает от неминуемой опасности.  Этот медиатор - главный персонаж мифа, герой. Герой одинок в своей роли, у него могут быть помощники, но ни один из них не может сравниться по своей значимости с героем. Герой - единственный полноценный субъект мифа, все остальное - по сути фон для отражения его приключений.

Диктаторы точно так же предстают в виде героев. И точно так же они стараются представить социальную реальность как миф - где действуют бинарные оппозиции, которые могут быть сняты лишь диктатором. Из зависимой страны он сделал ее суверенной, из униженной - сильной, принял с сохой - оставил с атомной бомбой, и так далее. С помощью такого приема диктатор активирует мифологическое мышление - залезает в коллективное бессознательное и отключает рассудок населения. Так он легитимизирует собственное правление - ведь герой мифа - единственный, уникальный и неповторимый. Если он уйдет - все рухнет. И только он может принимать решения - все остальные могут лишь помогать, ну или стать злодеями.

Обычная тактика диктатора - представить ситуацию "до" - как беспросветный ужас, сползание в бездну, которое предотвратило только его появление. И пока он здесь - все будет в порядке. Даже если все не в порядке, диктатор скажет вам - это лишь продолжение мифологического сюжета, но в конце-концов все будет отлично. И у вас возникает очень сильное желание ему поверить - потому что мифологическое мышление заложено у вас "по умолчанию". Следует приложить значительные когнитивные усилия, чтобы "расколдовать" замысел диктатора. Многим это не удается, но оно и понятно - ведь ресурсы, брошенные на противодействие развенчанию мифа, поистине колоссальны.

Во многом именно поэтому диктатуры настолько долговечны. Им может угрожать, по сути, лишь "удар в спину" от ближайших помощников диктатора - которые знакомы с "внутренней кухней" и в миф не верят. Заговор или предательство в случае кризиса системы - вот единственные уязвимости диктатора. Ну, или полное поражение в случае столкновения с другой политической системой, но это редкость. Именно поэтому диктатор, по сути, правит, пока не закончится его жизненный путь.

В общем и целом, диктатуры, особенно зрелые - штуки очень и очень устойчивые, практически неуязвимые. Это те виды политических систем, которые лучше не устанавливать никогда. Некоторые двери должны оставаться закрытыми.

Подписаться на Заметки на полях

​​Рост на костях

Тезисы Роберта Аллена об СССР как "одной из самых успешных развивающихся экономик XX века" широко известны в узких кругах.

Однако, даже если обсуждать опыт сталинской "модернизации" и последующего развития советской экономики в отрыве от трансформаций социальной системы, то методика Аллена представляется довольно коварной. Он рассматривает период с 1928 по 1970 год, однако если изменить временные рамки, то особенных успехов мы не увидим (см. картинку).

Таким образом, если так манипулировать статистикой, можно обнаружить периоды резкого экономического роста практически у любого государства. Но стоит ли на основании таких данных делать столь сильные заявления?

Что касается сталинской "модернизации" то она по сути лишь восстановила тренд роста подушевого ВВП, который был задан еще во времена Российской Империи. И какой ценой?

Возникает вопрос, стоило ли для таких скромных результатов устраивать массовое кровопускание, которое в итоге во многом откликается и на текущей российской ситуации (и не только экономической)? Нам кажется, что нет.

Переток населения в города и массовая индустриализация случились бы и в отсутствие варварских методов хозяйствования (которые, кстати сказать, со временем становились все менее и менее эффективными, что продемонстрировал в работе "The Soviet Economic Decline" У.Истерли). Этому как раз бы весьма способствовал демографический рост, а также рыночная структура экономики (создание крупных агрохолдингов и повышение производительности труда сокращает потребность в рабочей силе на селе).
В конечном счете, Российскую Империю в XX веке было бы целесообразнее сравнивать не с Индией, а с США, поскольку по темпам развития промышленности, а также природным ресурсам и человеческому капиталу они были весьма схожи. Не забудем и о возможности освоения территорий Центральной Азии и Дальнего Востока, которые были созданы столыпинскими реформами.

В общем и целом, рост на костях оказался весьма и весьма скромным. Не видим причин в его легитимизации, поскольку это создает весьма угрожающий символический фон (можно устроить бойню, чтобы получить хоть какие-то результаты).

Подписаться на Заметки на полях

Страх и ненависть цветных революций

В своей давней статье 2009 года профессор университета Джорджа Вашингтона Генри Хейл предпринял попытку рассмотреть такой феномен, как "цветные революции", через призму теории демократического транзита и институционализма.

Хейл подчеркивает, что "цветная революция", то есть относительно ненасильственная смена власти путем давления на лидера с помощью массовых протестов, далеко не всегда ведет к демократизации.

Цветная революция, по Хейлу, это прежде всего феномен, возникший под влиянием специфического набора институтов постсоветских стран.

Автор ввел специальное название для упомянутого набора: патрональное президентство.

Патрональное президентство, или система патронального президентского правления - это специфический политический институт, обладающий тремя отличительными элементами:

1. Президент избирается на регулярных прямых и формально альтернативных выборах
2. Президент обладает большим числом формальных полномочий, чем другие ветви власти
3. Президент располагает широким набором неформальных полномочий на стыке государственной власти и экономики

Президент сильно зависит от лояльности элит, но и элиты по отдельности зависят от лояльности к ним президента. Таким образом, президент может манипулировать элитами, играть на противоречиях и оставаться "арбитром".
Президент сосредотачивает в своих руках фактически абсолютную власть, и это позволяет ему проводить в жизнь любые решения.

Однако сила президента резко снижается, если он заявляет о скором уходе с должности. Тогда элиты уже не опасаются возможных карательных мер за оппозиционную деятельность, и начинают поиск других центров силы.
Более того, они могут попытаться самостоятельно занять пост президента, что обеспечит им такую же абсолютную власть, как и у предшественника.

Арбитр исчезает, и в борьбе между элитными группировками общественное мнение становится тем ресурсом, который может привести те или иные элиты к президентской должности.

Однако сам институт президентства остается автократическим, что обуславливает восстановление прежней ситуации вскоре после "цветной революции".

Только в случае того, если формальные полномочия института президентства после "цветной революции" ослабляются, есть шанс демократизации.

Подчинение авторитету: современный эксперимент

В 2015 году польские ученые решили повторить известнейший эксперимент Милгрема, проведенный в первой половине 60-х годов.

В рамках оригинального эксперимента, добровольцу сообщали, что он участвует в исследовании по улучшению памяти. Ему отводилась роль "Учителя", который должен был задавать вопросы "Ученикy" (на самом деле — актёру). Если "Ученик" отвечал неправильно, "Учитель" должен был нажимать кнопку, якобы посылая тому удар электрическим током. С каждым ошибочным ответом сила тока увеличивалась.
Хотя "Ученик" на самом деле не получал ток, он изображал боль и страдания, а позже начинал умолять прекратить эксперимент. При этом "Экспериментатор" (в лабораторном халате и с официальным видом) настойчиво, но спокойно убеждал "Учителя" продолжать.

Главной задачей было выяснить, насколько далеко человек готов зайти в послушании авторитету, даже если это противоречит его совести. Результаты оказались впечатлительными: большинство участников продолжали "бить током" жертву до предельно высоких уровней, просто потому, что им это велел представитель власти.
Эксперимент показал, что обычные люди, не имеющие склонности к жестокости, могут совершать крайне жестокие действия, если находятся под давлением авторитетной фигуры.

Эксперимент оказал большее влияние на социальную психологию, активно обсуждался этический аспект эксперимента, в 1970-х годах в разных странах было проведено несколько повторных экспериментов, также пытались придумать более гуманные альтернативы, но в целом, до недавнего времени об этой парадигме активно говорить перестали.

Поводом заново обсудить Эксперимент Милгрэма стало недавнее польское исследование. Ученые постарались максимально приближенно провести подобный эксперимент с гражданами Польши, применив эмпирическую схему Милгрэма. Результаты оказались столь же впечатляющими как и в оригинальном эксперименте. Доминирующее большинство участников нажимало на 10-й (последний в данном варианте эксперимента Милгрэма) рычаг, приносивший по задумке наиболее сильную боль «Ученику». Общий размер выборки составляет 80, а наблюдаемая доля участников, нажавших 10-ю кнопку, равна 90 %.

Исключительно интересно, что, несмотря на многие годы, прошедшие после оригинальных экспериментов Милгрэма, доля людей, подчиняющихся авторитету экспериментатора, остается очень высокой. Результат 90-процентного подчинения очень близок к количеству людей, нажимающих 10-ю кнопку
в оригинальных исследованиях Милгрэма. Например, в эксперименте No 2 Милгрэма (1974), 34 из 40 человек нажали на кнопку No 10 (85 % участников).

Та самая природа человека?

Подписаться на Заметки на полях

Тень над миром

Существует концепция антропной тени, согласно которой наши представления о вероятности наступления самых страшных и разрушительных событий неизбежно оказываются искаженными – причем в сторону уменьшения.

Иными словами, человек систематически преуменьшает риски наступления катастроф, что не лучшим образом сказывается на способности прогнозировать будущее и в очередной раз говорит о существенных ограничениях рациональности людей.

Ключевой тезис концепции антропной тени заключается в том, что у нас попросту нет данных о самых разрушительных катастрофах, которые когда-либо происходили в прошлом. Эти катастрофы были настолько разрушительны, что уничтожили всех, кто мог бы зафиксировать информацию об этом – то есть наблюдателей. В итоге катастрофы остались "в тени", мы о них не знаем и не учитываем этот печальный опыт в своих прогнозах. В логике современных наблюдателей, такой катастрофы не было – мы же о ней ничего не знаем. Тот же принцип можно применить и к совершенно новым событиям, которые ранее не происходили, потому что для их наступления не было условий.

Положения концепции антропной тени остаются в целом спорными, в научной литературе есть существенная критика, однако мы видим определенную перспективу ее применения как отправной точки для рассуждений о механизмах принятия высокорисковых решений.

В частности, концепция антропной тени может ответить на вопрос о том, почему некоторые лидеры любят играть с  огнем и размахивать разными очень разрушительными и опасными устройствами. Последствия применения таких устройств остаются "в тени" – нет никакого опыта их применения, либо же такой опыт слишком мал.

Более того, лица, принимающие решения, скорее будут ориентироваться на успешный опыт "коллег", когда решат задумать какое-нибудь высокорисковое мероприятие. Ведь успешные коллеги всегда на виду, их успех манит, его хочется повторить. А неуспешный опыт, наоборот, остается в тени.

Фактически, концепция антропной тени, если ее вольно трактовать, весьма близка ошибке выжившего – неудачи и катастрофы выталкиваются на периферию восприятия, а успешный опыт начинает мыслиться как норма.

Более того, антропная тень ложится и на наше восприятие вероятности наступления катастрофы – мы склонны считать, что масштабная катастрофа, которая уничтожит человечество, вообще никогда не наступит – просто потому, что у нас нет данных о таком опыте.

И даже если говорить о катастрофах поменьше – в частности, о мировой войне. Вероятность ее наступления и серьезный учёт такого риска в прогнозах снижается тем больше, чем дальше времени проходит с момента завершения последней мировой войны. Эти события просто уходят "в тень". Более того,  учитывается прежде всего успешный опыт войны.

В общем и целом, можно сказать, что концепция антропной тени проливает некоторый свет на природу принятия некоторых решений некоторыми лидерами – и даёт ответ на вопрос, какие же когнитивные искажения им присущи.

В дисциплинарном обществе «биополитика» власти касалась всех этапов и сфер жизни человека, задавая нормирующий стандарт. И стресс индивида, по каким-то причинам не вписывающегося в дисциплинарное общество, как раз состоял в тяжелом переживании собственного несоответствия стандарту или в отчетливо осознаваемом нежелании этому стандарту подчиняться. При этом отметим, что сами структуры власти относительно легко могли быть распознаны как внешние по отношению к индивиду. В современном же «постдисциплинарном обществе», как например описывает это немецкий философ Бён-Чхоль Хан, доминирующий диспозитив человека – воспринимать себя как «субъекта достижений». Идея быть продуктивным, самореализовавшимся, «проектным», и, в итоге, обязательно счастливым глубоко интегрирована в психику и, хотя и являясь самопринуждением, воспринимается индивидом как естественное выражение его свободно выбранных ценностных ориентаций, а не как предписывающее требование социума. Хан обозначает этот процесс как «психополитику», являющуюся, таким образом, гораздо более тонким и незаметным инструментом реализации мутировавшей, но все той же власти в терминах Фуко.

Субъект достижений в современном психоцентричном обществе находится под строгим контролем идеи, что источник всех его проблем и невзгод следует искать внутри самого себя, раздувая значимость индивидуально-психологических факторов и снижая роль социальных – политических, экономических, технологических и т.д. В более широком контексте психоцентризм становится инструментом неолиберальной идеологии, поскольку гиперболизирует индивидуальную ответственность, что хорошо видно по сквозному постулату «селф-хелп» масс-культуры: «источник всех проблем в тебе, только ты ответственен за свою жизнь, измени мышление – станешь счастлив». У этой идеи есть очевидно рациональное зерно, но оно же маскирует сам постулат, делая его догмой, которая породила целые поколения поглощенных самоусовершенствованием «достигаторов». Для абсолютного большинства людей эта программа оказывается невыполнимой и только увеличивает дистресс, состоящий уже не в невозможности соответствовать внешнему стандарту, как в дисциплинарном обществе, а в невозможности преуспеть в ситуации мириадов возможностей для успешной реализации «проекта самого себя». Будучи, как выше отмечалось, интернализованным, воспринимаемым как свободный выбор, этот диспозитив не опознается как таковой, поэтому современный представитель «общества усталости» остро нуждается в алиби, обосновывающем разочаровывающее отсутствие искомого успеха и счастья.

Из статьи «Психиатрический диагноз как новая культура себя».

Кризиса не существует

Принято считать, что кризис и стабильность — объективные категории, свойственные любой политической системе. Пытаясь разобраться в этих двух фундаментальных понятиях, сложилось ощущение, что в науке консенсус по этим вопросам не стоит даже на горизонте. Ученые очень произвольно выделяют самые разные индикаторы кризисных состояний, говоря то об опасностях, то о качестве управления, дисфункциях политической системы, то о разрушении существующих структур, статусов, ролей и институтов.

Со стабильностью, на удивление, всё ещё сложнее: сказать, что политическая система воспроизводится в условиях стабильности, ещё труднее. Элиты, принимающие политические решения, всегда находятся в дефиците информации, как и любой человек, по своей природе интеллектуально ограничены, руководствуются эмоциями и личными интересами. Кроме того, внезапные внутренние и внешние вызовы для управленцев трудно считать чем-то редким, поскольку они возникают постоянно, различаясь лишь по степени негативного влияния на процесс принятия государственных решений. Наш доктор политических наук А. С. Ахременко вообще считает, что, несмотря на существующие методы моделирования политической стабильности, измерить эмпирически эти категории на данный момент толком невозможно.

Вместе с тем существуют представления, что понятия "кризис" и "стабильность" — всего лишь часть властного дискурса, и используются они исключительно тогда, когда это необходимо и удобно. Например, наш исследователь К. О. Телин утверждает, что кризис и стабильность — это всего лишь пустые знаки, содержание которых наполняется в зависимости от потребности элит. Грубо говоря, любое состояние системы можно охарактеризовать как кризис или стабильность. В общем-то, даже в официальных документах зачастую эти понятия никак не определены.

Как утверждает учёный, употребление этих терминов носит прежде всего прагматическую роль: «стабильность» элиты употребляют, чтобы людей успокоить, а «кризис» — чтобы оправдать свои неудачи.
Кроме того, стабильность позиционируется всегда как следствие плодотворной работы государственной власти, а кризис — как результат деятельности всех остальных.

Так что у нас сейчас?

Подписаться на Заметки на полях