***
У Айги
четыре ноги
позади у него длинный хвост
из наследия мировой цивилизации
советской национальной политики
поддержки французских славистов
энтузиазма литературных алхимиков

Но и впереди у него немало:
премия его имени
фестиваль народов Поволжья
обитаемая экзопланета
батальон карателей

Ничего этого нет у Куняева
но вам не отнять у меня его

ИГОРЬ КАРАУЛОВ

***
У меня был отец,
Он уволился капитаном
Он меня разочаровал как-то
Сообщив, что никогда не любил Армию,
прослужив 30 лет, между прочим…

Как это можно армию не любить,
Вениамин Иваныч?

Просто нет твёрдых согласных
У меня есть твёрдые согласные. Я — Эдуард
ДРД

<2019-2020>

Эдуард Лимонов

***
ничего не может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его большой неуклюжий папа
когда они идут вдвоём по улице
или заходят в больницу
в магазин
мальчик бестолков
и папа тоже
мальчик не знает почти ничего
об окружающем мире
и папа лишь немногим знает чуточку больше
ещё и непонятно кто кого учит
поддерживает и обеспечивает
ведёт по жизни и окончательно
не даёт упасть
папа поправляет шарф мальчику
и заодно и себе застегнёт пальто
купит ему конфет
и сам чего-нибудь съест
и как ни крути им обоим
нужна опека
в этой большой
и страшной вселенной
что может быть милее и беззащитнее
чем маленький неуклюжий мальчик
и его маленький неуклюжий папа
когда они вдвоём на вечерней прогулке?

ВЛАДИМИР КОЧНЕВ

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ,
ИЛИ КАК ВАЖНО БЫТЬ ПРОДВИНУТЫМ
Бронислав Иудович Лемурчиков
Очень уж боялся оскотиниться,
И Оксану Шик, свою любовницу,
За стремленье к модному поругивал.
Та читала книги матершинные,
Например, Лимонова, Сорокина,
Степанцова, Юза Алешковского,
Быкова, Баркова и О`Шеннона,
Да ещё Добрынина с Григорьевым,
Ибо ей хотелось стать продвинутой.
Плюс она ещё на полной громкости
Слушала Лаэртского и Шнурова.
Бронислав Иудович покрикивал
На свою весёлую любовницу,
И читать упорно ей советовал
Парщикова, Бродского, Гандлевского.
В общем, призывал её к духовности.
Вот однажды, вытащен Оксаною
На весёлый вечер поэтический,
Где стихи читали матершинные
Громко маньеристы куртуазные,
Бронислав Иудович решительно
Приказал хохочущей любовнице
Зал покинуть, чтоб не оскотиниться,
И пойти домой читать Гандлевского.
Но Оксана резко ощетинилась
И сказала: «Слушай, ты, проваливай,
Пень, поросший мхом в своей дремучести,
Папик надоевший непродвинутый.
Я останусь тут, мне очень весело.
Загулять желаю я с поэтами.
Ну, а ты чеши к своей излюбленной
Вяло-скучной якобы духовности».
Так они расстались, обозлённые,
Чтобы никогда уже не встретиться,
Оказавшись очень, очень разными
С ценностями разными духовными.
Каждый день Оксана Шик по-прежнему
Слушает Лаэртского и Шнурова,
И на все концерты куртуазные
Ходит вместе с умными подругами.
А её любовник бывший вдумчиво
Дома размышляет о поэзии,
Иногда задумываясь горестно
О телесных прелестях Оксаночки.
Он ведь финансировал и баловал
Долго эту дрянь неблагодарную,
А она его с такою лёгкостью
Назвала пеньком. Пеньком, подумайте!
Тихо матерится наш Лемурчиков,
Глядя на фарфоровых амурчиков,
И, отпив из кружки пива “Невского”,
Снова открывает том Гандлевского.

КОНСТАНТЭН ГРИГОРЬЕВ

***
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет.
Это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.

Это, — мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому,
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.

Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом.
Не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.

В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.

Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.

Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
1997

БОРИС РЫЖИЙ

От прокуренных стен выхожу я во двор
в черносливную копоть ночную.
Разжигаю во сне рукописный костёр,
угли с углями ловко рифмую.

За эпиграфом губ я выстраивал стих
и бок о бок записывал буквы.
Звук шипящих летел и потоком глухих
из открытых ладоней ноутбука.

Отпечаток руки на оконном стекле,
отражается небо в бокале
и лежат островки облаков в хрустале -
впрочем, это уже всё детали.

Слышу я приставучий, репейный мотив,
его тут же запомнить охота.
Уходящей весны мчится локомотив
к новой станции этого года.

Остановок не будет, как прежде, в пивных.
В шатком поезде еду плацкартом.
Чернозёмные записи без запятых
в восклицаньи уходят с закатом.

23.05.2024.Шаг

***
За тобою, за тобою
я последую везде,
где пустынной мостовою
ты танцуешь па-де-де,
ты танцуешь в окруженье
ошарашенных домов,
ты танцуешь в отраженье
перевернутых дымов.

1970-е

КОНСТАНТИН КУЗЬМИНСКИЙ

***
Есть в растительной жизни поэта
Злополучный период, когда
Он дичится небесного света
И боится людского суда.
И со дна городского колодца,
Сизарям рассыпая пшено,
Он ужасною клятвой клянётся
Расквитаться при случае, но

Слава Богу, на дачной веранде,
Где жасмин до руки достаёт,
У припадочной скрипки Вивальди
Мы учились полёту – и вот
Пустота высоту набирает,
И душа с высоты пустоты
Наземь падает и обмирает,
Но касаются локтя цветы...

Ничего-то мы толком не знаем,
Труса празднуем, горькую пьём,
От волнения спички ломаем
И посуду по слабости бьём.
Обязуемся резать без лести
Правду-матку, как есть напрямик.
Но стихи не орудие мести,
А серебряной чести родник.

1983

СЕРГЕЙ ГАНДЛЕВСКИЙ

МЕНЯЕТСЯ ЛИ АМЕРИКА?
Меняется страна Америка.
Придут в ней скоро Негры к власти.
Свободу, что стоит у берега,
под негритянку перекрасят.

Начнут посмеиваться Бедные
Над всякими Миллионерами.

А некоторые
будут
Белые
пытаться притвориться Неграми.

И уважаться будут Негры.

А Самый Черный будет славиться.

И каждый Белый
будет первым
при встрече с Негром
Негру кланяться.

1958

ВЛАДИМИР УФЛЯНД

ХУЛИТЕЛЮ
Веселая обитель,
Наивные цветы.
О, жизни сей хулитель,
Зачем так мрачен ты?

Тебя всего покрыла
Сеть серых паутин.
Тебе кивают рыла
Из тьмы болотных тин.

Ты в непристойность веришь
И в суеверный бред.
И всё ты херишь, херишь,
Но счастья тебе нет.

Скупа твоя программа
И горек твой устав:
Везде барьер да рама,
И ты живешь устав.

Во всем ты видишь пакость,
Везде ты слышишь лай...
Хулитель, жизни благость
Для сердца возжелай.

1946

ЕВГЕНИЙ КРОПИВНИЦКИЙ

***
У забора проститутка,
Девка белобрысая.
В доме 9 — ели утку
И капусту кислую.

Засыпала на постели
Пара новобрачная.
В 112-й артели
Жизнь была невзрачная.

Шел трамвай. Киоск косился.
Болт торчал подвешенный.
Самолет, гудя, носился
В небе, словно бешеный.

ЕВГЕНИЙ КРОПИВНИЦКИЙ

АЛИК ЯКУБОВИЧ

***
Все ждут смерти. В ожидании
Деют всякие деянья.
Этот — в лавочке торгует,
Этот — крадучись ворует,
Этот — водку пьет в пивной,
Этот — любит мордобой.
Словно маленькие дети
Голубей гоняют эти.
Вот контора: цифры, счеты,
Масса всяческой работы.
Смерть без дела скушно ждать,
Надо ж время коротать

ЕВГЕНИЙ КРОПИВНИЦКИЙ

***
Великолепен мир под солнцем,
Когда коньяк опрокидонцем!

Николай Глазков

Николай Глазков
(1919 — 1979)

* * *
Я мог бы это доказать,
Но мне не дали досказать.

1943

***

Когда я вырасту, я буду
водить второй вагон трамвая,
мне кажется, я справлюсь. Это
нетривиально, и к тому же
не причинит стране вреда.

Я думаю, что всех поэтов
нужно учить на машинистов
вторых вагонов, выдавать им
права особых категорий
и семинары проводить

два раза в год по повышенью
квалификации. Работа
что надо! Так же актуальна,
как актуальные стихи.

(с) Александр Костарев

Дорогие друзья, вверху ссылка на один материал — это глава из будущей книги под кодовым названием «Бронза».

Глава посвящена Евгению Леонидовичу Кропивницкому — поэту, художнику и лидеру Лианозовской школы. Книгу делаем на троих с Алексеем Колобродовым (он отвечает за прозу) и Владиславом Крыловым (он отвечает за философию), а посвящена она будет Бронзовому веку русской литературы (1953–1991).

Главку выкладываю с двумя целями: во-первых, апробировать её на вас; а во-вторых, получить за неё какие-никакие донаты. На работе происходит что-то для меня непонятное (есть опасения худшего), и потому лишняя копейка не помешает. Правда.

Донаты можно закинуть на карту Росбанка:

4779 8617 5051 8322

P.s. нет, не взломали. Да, лишняя копейка не помешает.

ЛАНДЫШИ
Устав от тряски перепутий,
совсем недавно, в сентябре,
ехал в маленькой каюте
из Братска вверх по Ангаре.

И полагал вполне разумно,
что мне удастся здесь поспать,
и отдохнуть от стройки шумной,
и хоть немного пописать.

Ведь помогают размышленью
и сочинению стихов
реки согласное теченье
и очертанья берегов.

А получилось так на деле,
что целый день, уже с утра,
на пароходике гремели
динамики и рупора.

Достав столичную новинку,
с усердием честного глупца
крутил радист одну пластинку,
одну и ту же без конца.

Она звучала в час рассвета,
когда все смутно и темно
и у дежурного буфета
закрыто ставнею окно.

Она не умолкала поздно
в тот срок, когда, сбавляя ход,
под небом осени беззвездным
шел осторожно пароход.

Она кружилась постоянно
и отравляла мне житье,
Но пассажиры, как ни странно,
охотно слушали ее.

В полупустом читальном зале,
где был всегда неверный свет,
ее парнишки напевали
над пачкой выцветших газет.

И в грубых ватниках девчонки
в своей наивной простоте,
поправив шпильки и гребенки,
слова записывали те:

«Ты сегодня мне принес
Не букет из пышных роз,
Не фиалки и не лилии, —
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы,
Но они такие милые…
Ландыши, ландыши…»

Нет, не цветы меня озлили
и не цветы мешали жить.
Не против ландышей и лилий
решил я нынче говорить.

Я жил не только для бумаги,
не только книжицы листал,
я по утрам в лесном овраге
сам эти ландыши искал.

И у меня — от сонма белых
цветков, раскрывшихся едва, —
стучало сердце и пьянела —
в листве и хвое — голова.

Я сам еще в недавнем прошлом
дарил созвездия цветов,
но без таких, как эти, пошлых,
без патефонных этих слов.

Поэзия! Моя отрада!
Та, что всего меня взяла
и что дешевою эстрадой
ни разу в жизни не была;

Та, что, порвав на лире струны,
чтоб не томить и не бренчать,
хотела только быть трибуной
и успевала ею стать;

Та, что жила едва не с детства,
с тех пор, как мир ее узнал,
без непотребного кокетства
и потребительских похвал, —

Воюй открыто, без сурдинки,
гражданским воздухом дыши
и эти жалкие пластинки
победным басом заглуши!

1959

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

Иосиф Бродский (1940 — 1996)
Настеньке Томашевской в Крым

Пусть август — месяц ласточек и крыш,
подверженный привычке стародавней,
разбрасывает в Пулкове камыш
и грохает распахнутою ставней.

Придет пора, и все мои следы
исчезнут, как развалины Атланты.
И сколько ни взрослей и ни гляди
на толпы, на холмы, на фолианты,

но чувства наши прячутся не там
(как будто мы работали в перчатках),
и сыщикам, бегущим по пятам,
они не оставляют отпечатков,

Поэтому для сердца твоего,
собравшего разрозненные звенья,
по-моему, на свете ничего
не будет извинительней забвенья.

Но раз в году ты вспомнишь обо мне,
березой, а не вереском согрета,
на Севере родном, когда в окне
бушует ветер на исходе лета.

1964

÷÷÷
Мой друг похож на ледокол,
он вам не траулер, не сейнер.
Пока здесь сад вишнёвый цвёл,
он пробивал свой путь на север.

Среди безлюдной красоты
он подчинён своей задаче.
Его подлёдные киты
считают богом, не иначе.

Но так ли он необходим
в высоких северных широтах?
Суда не следуют за ним,
отстали, в порт ушли на отдых.

А он не выбился из сил
и не утратил счёта вёснам.
Войдя в содружество светил,
он стал упорным и несносным.

Вокруг меня друзей полно,
они витийствуют и спорят,
но ледяное полотно
никто ножом своим не вспорет.

И вдруг ломается ледок
и трещинка бежит по лицам,
как будто слышится гудок,
обычно внятный только птицам.

И кто-то вспомнит: был такой,
пил водочку, ругался матом,
а стал как будто ледокол
и бедным сердцем движет атом.