МАЛЕНЬКАЯ ПРЕСНАЯ ОДИССЕЯ

0.

Я живу там, где нет ни воды, ни воздуха.
Но целыми днями смотрю
на проплывающие корабли
и пролетающие самолеты.
Я веду им счет. Мимо меня
пролетело самолетов: 4.
проплыло кораблей: 0.
Отчего так ужасны спящие судна?
В деснах пульсирует кровь.
Приходят ночные кошмары.


1.БЕРЕГ КАНАЛА ИМЕНИ МОСКВЫ

Волны бьются о камни — как сказать по-другому?
Ведь невозможно, только «волны бьются о камни».
Проезжают изредка велосипеды.
Башня, куда нельзя заходить. Проплывают лодки
и на меня смотрят, будто это я — лодка.

Чернила кончаются. Девушка в порту
ждет на берегу глядит на горизонт ищет
корабль но горизонт пуст гремят составы
падают наземь письма
с размытыми адресами

я письмо я лодка я лед я
каждый вечер прихожу в
порт и смотрю не плывет ли
корабль я
письмо нас шесть миллиардов
мы падаем на осеннюю землю
мы пусты мы бездна
нас шесть миллиардов
потерянных утонувших
неудачно написанных и еще
столько же ненаписанных мы
воем мы

…где-то в стене раздается телефонный звонок
небо падает на лезвие
и разрезается на две части


2.БЕРЕГ МЫСОВО

…знаю, знаю: невозможно смотреть
на руины, ржавчину, белый бинт,
на гниющие яблоки. Кто-то
полощет тело в воде.
И над всем этим странным,
тонущим миром
резко пикирует чайка,
криками приближая
грохот железной дороги.
Зачем они так далеко, эти парусники,
зачем они не придут и не вскроют
поверхность берега
вместе с кувшинками
жестяных банок?

Один гудок уходящего парохода,
один поднимающийся самолет.
Доберман со следами на шее
хватает зубами красное
пластиковое кольцо.
Проступает луна —
как ожог от монеты.

…один холодный день,
и я, самой себе в наказание,
иду смотреть на руины,
ржавчину и песок.
Один холодный день,
и эти несчастные парусники
смоет, как мотыльков,
и они сложат белые крылья
в подвалах.

Все расплывается перед
праздником Полной Луны.
Амфитеатр подсвечивают
свернувшимся пароходным
горючим. На шпили, будто на шпаги,
накалывают головы полководцев/поэтов.

...и кто-то долго бьет
крыльями по воде.


3.САМОЕ ДНО ВОЛГИ

Их уже схватывает туман,
эти сигнальные вышки на берегу.
Когда солнце скроется,
когда оркестр встанет и выйдет
(все как один), из моих перепонок
побежит кровь от нахлынувшего
ультразвука. Не бойся,
ты на самом дне Волги. Здесь хорошо
и одиноко. Нет телефонной связи.
И все-таки слышно, как где-то
поблизости обсуждают знакомых.
Здесь голубой шелк, и ты
считаешь падучие звезды
на незнакомой люстре.
Пылинки летают в свете фонарика.
О, только вслушайся в музыку
этой пошлой городской печали…
Там, на стене, огромная тень:
притворяется тобой, крутит в пальцах
черную ручку и смахивает
твоей рукой пряди со лба.
Ты малодушно боишься заснуть,
ты зарываешься в голубой шелк,
умоляя уже убывающую луну
спасти тебя от кошмаров.


4.БЕРЕГ КАТУНИ

Меня выбрасывает на берег
вечно чужой реки, вскипающей
светом сухого тысячелистника.
Нет огня и нет уходящих
по воде и по воздуху экипажей.
Нет настоящей скорби, той,
которую можно было бы высечь
на этой скале. Да, теперь вспоминаю.
Я — та, которой давали грызть
речные камушки. С тех пор
ничего драгоценнее я не держала в руках.
Меня выбрасывает на берег Катуни
в самый холодный день,
который все равно вспыхнет
смертным огнем, но пока
эта лошадь еще пьет воду,
и пока ее шея еще склоняется
над утекающим отражением,
и она думает, что пьет
плененное небо.

ПОДРАЖАНИЕ СЕРЕБРЯНОМУ ВЕКУ

4.

* * *

В ночи дорожной, в опиумной пляске,
В лесах бегущих, в холоде реки —
Я требую не жалости, не ласки,
А лишь простора для своей тоски.

Рывка и шума лошадиной рыси,
Пространств пустого зала — для нее,
Которая скулила не по выси,
Но по руке, вздымающей копье.

Ее, всегда дышавшую глубоко
В дыму рассветном, тальке голубом,
Стопа бесчеловечного потока
В асфальт запечатлела каблуком.

Но и во тьме слабеющих коленей,
И в свете прибывающей луны
Она не знала страха и сомнений,
И взаперти изобретала сны,
И скоро, скоро пылью ледяной
Повьется над затравленной страной.

1931

Дмитрий Гаричев. «Пусть долетят»

Режиссёр, оператор и видеомонтажёр: Анна Тарасова

Книга Дмитрия Гаричева на OZON и Wildberries

·

ИЗ СЕРГЕЯ КРУГЛОВА

пусть долетят, говорит он, уже отведя
спорщицу-девочку в зимние классы, повыше
к ледяным началам, забранным навсегда
всё опускающейся решёткой снега.

до парковки полсотни лёгких, никому не должных шагов
он наблюдает за кромкой сторожкого леса,
якобы опекающего район:
не потому что есть сведения от друзей —
у кого их нет — а только из собственных пусть
небольших представлений о прекрасном и страшном.

чем подробнее новые снимки с мест,
тем увереннее он рисует себе их в виде
брызжущих из-под сломанных адских врат,
извивающихся в стиснутой темноте ключей,
бессистемно похожих то на рыбий скелетик,
то на погнутый штопор, а то и на сюрикен.

всё это не про ужас и не про восторг:
просто усталость, февральская сырость во рту.

даже не нужно оглядываться кругом,
а закрыть ненадолго глаза, затворившись в машине:
книги прочитаны, лес обыскан насквозь;
пруд переплыт; в галерею уффици
он попадёт уже вряд ли, да и к чему;
с школьной любовью покончено несколько раз;
дочери семь, поздно уже что-то править,
ипотека почти закрыта;
пусть долетят.

и не то чтобы ничего здесь не жалко, а просто пора.
два перекрёстка по главной, потом светофор,
сорок секунд, поворотник налево, по бизнес-фм
невероятно прощающие голоса.
снег задерживается над асфальтом, не хочет падать.
ну же, торопит он неизвестно кого.
ну же давай, сколько можно. когда уже можно.
следом за «гольфом», сейчас.

…THE HONEYBEE


Нужно, чтобы все оказалось гораздо проще:
Октябрь. Известка на волосах,
Замыкание транспорта и неловкое освещение
Улиц, подернутых таким же смоляным блеском,
Как экран, тиранично вколачивающий нас в наши лица.
Встопорщенный ангел ударяется макушкой об углы,
В темноте наступает на пики, разбросанные по полу.
Птенец с продавленной грудью, который в самом деле был, а потом спекся,
Но и ему нашлось место где-то на уровне лазейки в полынье —
Пищать во все горло про ненужность собственных перьев.

Honeybee, honeybee…
Говорят, там
Даже правду получается пить, не сгибаясь пополам от горечи.
Там великолепно-холодная внешняя сторона
Прощает им целые строфы золота, безапелляционно вычеркнутые из поэм.
Там их уже помнят, даже на входе не спрашивают имена.
Она пальцами тушит свечу, стягивает полупрозрачный сон и становится госпожой Очевидность.
А он, господин Очевидность, неизменно верный самому себе, провисает на всех своих тонких нервах, как на стальных проводах.
Ближе к утру дьявольский дым стоит над машинами луна-парка,
В глубине мрака и в упоительной невзрачности первых трамваев
Она идет, зная, что никогда не доберется до нужного места —
Отвлекается на бездушную пейзажистику, зная, что никогда не доберется до сути.

Oh honeybee, что же делать, на всем неудачно смыкаются обстоятельства, набегают волны полуночного бруксизма,
Маячат запястья крестов и указатели баров, наброски расстрельных списков...
Это твое лицо на афишах как сводка прогнозов погоды: аномальные холода, бессонница, метеоритный дождь.
И эти полотна завороженной речи, пущенные по ветру, как всякая роскошь —
Они теперь просто есть, но кто же им запретит:
Ведь там, говорят, даже пчелы делают золото под наведенным браунингом, не теряя рассудка.

ПОДРАЖАНИЕ СЕРЕБРЯНОМУ (?) ВЕКУ

5.

* * *

Кажется, меня убьет не током
И не ядом памяти моей,
Павшей в наступлении жестоком
Зимних дней, ночей и снова дней.

И не гильотины ровный прочерк
Вспыхнет в связках камер и ключей.
И не шаг с моста. Меня прикончат
Тысячи печальных мелочей.

Тысячи тоскливых безделушек,
Слов, не ставших оловом, придут
Их слепые жестяные туши
И меня в ладонях перетрут.

Будет тишь… но вдруг огнем последним
На поверхность рисовых страниц,
Чистых, и нетронутых, и бледных,
Черной кровью хлынет из глазниц.

О, мои пустые сновиденья!
Отсеченных крыл победный взмах.
Утоленной жажды отреченья
Темный луч на голубых снегах.

1936 (1908?)