В искажённых постбиологических формах скульптур сербской художницы Иваны Башич то смутно, то явно угадываются бывшие человеческие тела — интегрированные в механизмы они запечатлены как бы в процессе метаморфозы.
По словам Иваны, все её работы вдохновлены (внезапно) теоретиками русского космизма. Хотя при первом взгляде на истязаемую плоть, пронизанную металлом, в качестве философской подложки на ум приходят скорее гностики (с космизмом я знаком лишь поверхностно — возможно, идея о «материи, отягощенной злом» не так уж ему противоречит).
В то же время Башич не скрывает, что её творения имеют и более личное измерение, связанное, в частности, с травматическим опытом, полученным во время югославской войны.
Так сплетаются постгуманизм и постмодерновая спиритуальность, особое значение придающая эволюции/трансформации сознания, освобождающегося от материального ради преодоления травмы.
И сам процесс изготовления фигур — тяжёлая трудозатратная обработка и сплавка жёстких и хрупких, плохо совместимых материалов и конструкций, как бы резонирует с концепцией превозмогания материи в посттелесности.
Тем временем, после внимательного наблюдения за работой Башич можно заметить, что одно из её важнейших измерений — постепенное превращение материалов в пыль: одновременно и утопическая попытка освободить свои скульптуры от ограничений физического, и иллюстрация максимы Ф. Юнгера об уничтожении субстанции как главной цели техники.
По словам Иваны, все её работы вдохновлены (внезапно) теоретиками русского космизма. Хотя при первом взгляде на истязаемую плоть, пронизанную металлом, в качестве философской подложки на ум приходят скорее гностики (с космизмом я знаком лишь поверхностно — возможно, идея о «материи, отягощенной злом» не так уж ему противоречит).
В то же время Башич не скрывает, что её творения имеют и более личное измерение, связанное, в частности, с травматическим опытом, полученным во время югославской войны.
Так сплетаются постгуманизм и постмодерновая спиритуальность, особое значение придающая эволюции/трансформации сознания, освобождающегося от материального ради преодоления травмы.
И сам процесс изготовления фигур — тяжёлая трудозатратная обработка и сплавка жёстких и хрупких, плохо совместимых материалов и конструкций, как бы резонирует с концепцией превозмогания материи в посттелесности.
Тем временем, после внимательного наблюдения за работой Башич можно заметить, что одно из её важнейших измерений — постепенное превращение материалов в пыль: одновременно и утопическая попытка освободить свои скульптуры от ограничений физического, и иллюстрация максимы Ф. Юнгера об уничтожении субстанции как главной цели техники.
Заговор Черного Сердца
Первыми «агентами» зарождающегося социального контроля и прорастания иерархий внутри органических дописьменных обществ Мюррей Букчин считает стариков. В тяжёлых условиях выживания старики были самой незащищённой группой — от них первыми избавлялись во время…
«Подобные индивиды всегда существовали на окраинах ранних человеческих коллективов. Обычно они получали определенную степень институционального самовыражения, хотя бы в качестве своеобразного предохранительного клапана для чересчур ярко выраженных индивидуальных “особенностей”. Племенное общество всегда проявляло снисхождение к нетипичному сексуальному поведению, экзотическим психологическим чертам и раздутым личным амбициям (синдром «большого человека») — поблажка, которая находила выражение в высокой степени сексуальной свободы, существовании шаманских ролей и экзальтированных восторганиях мужеством и мастерством. Из этой же маргинальной области общество набирало жрецов и воинов-вождей на командные позиции в более поздних, более иерархических институтах».
Мюррей Букчин. Экология свободы.
Иллюстрация: Mark Rogers.
Мюррей Букчин. Экология свободы.
Иллюстрация: Mark Rogers.
В рамках нерегулярной рубрики «причуды современного мира, о которых вы не хотели знать» в новом тексте на Бусти рассказываю про модный апокалиптический фетиш цифрового капитализма: финансовых доминатрикс и их paypiggies, а также при чём здесь неофрейдизм, феминизм и традиционные ценности.
«Фетишизация денег — вообще важная черта современного общества, и конечно, финансовая доминация становится идеальным капиталистическим кинком. Деньги не просто являются символом власти, вокруг которого можно разыграть садомазохистский сценарий. Для «одномерного» человека экономика вообще и финансы в частности становятся точкой сборки всех социальных и психологических процессов, вокруг них крутятся наслаждение и страдание, признание и отвержение...»
Первому выкупившему метаиронию ситуации — пришлю текст с картинками прямиком в личку ;)
«Фетишизация денег — вообще важная черта современного общества, и конечно, финансовая доминация становится идеальным капиталистическим кинком. Деньги не просто являются символом власти, вокруг которого можно разыграть садомазохистский сценарий. Для «одномерного» человека экономика вообще и финансы в частности становятся точкой сборки всех социальных и психологических процессов, вокруг них крутятся наслаждение и страдание, признание и отвержение...»
Первому выкупившему метаиронию ситуации — пришлю текст с картинками прямиком в личку ;)
Слово «свобода» (“ama-gi”) впервые появляется в шумерских клинописных табличках около 2400 г. до н.э., причём в древнем исполнении оно дословно переводится как «возвращение к матери».
Такое значение связывают с практикой освобождения от долгов и долгового рабства, в том числе от принудительной службы правителю за налоговую просрочку. В этом смысле освобождение от кабалы становилось буквальным возвратом должника обратно в семью — «возвращение к матери».
Ama-gi также могло означать обретение независимости от самых разных насильственно навязанных обязательств, угнетений и наказаний, «возврат к изначальному состоянию» (до наложения ограничений) и впоследствии «свободу» в общем смысле.
По поводу первого появления термина в письменных источниках есть две версии — более и менее романтичная.
По основной (более романтичной) версии, в ходе народного восстания, свергнувшего старый тиранический режим в городе-государстве Лагаш, собрание жителей избирает своим правителем лидера восстания Урукагину, который проводит прогрессивную антикоррупционную реформу (её иногда называют первым известным законодательством), даруя народу (восстанавливая) ama-gi.
Несмотря на прогрессивные изменения, которые должны были поумерить излишества местных элит, правление Урукагины по итогу окажется весьма противоречивым (никогда такого не было и вот опять!). К примеру, при нём особенно возвышаются женщины из знатных родов и королевской семьи: Урукагина в 30 раз расширил царский «Дом женщин», переименовал его в «Дом богини Бау (Бабы)» и отдал во владение огромные площади земли, конфискованные у бывшего жречества, поместив всё под надзор своей жены Шаши (вот вам и «возвращение к матери»). С другой стороны, его законы, направленные на уничтожение «пережитков полиандрии» (многомужества), некоторые исследователи рассматривают как древнейшее письменное свидетельство поражения женщин в правах.
По другой (менее романтичной) версии, первый раз “ama-gi” появляется в указах более раннего шумерского правителя Энтемена, который в качестве меры своеобразного древнего вэлфера «вернул мать ребёнку и вернул ребёнка матери», то есть отменил практику передачи жён и детей в долговое рабство.
Шумерское понимание «свободы» как «возвращения к матери» находит и более эзотерические толкования в стиле «возвращения к природному источнику, дарующему освобождение от ограничений», или даже к матрицентричной атмосфере органического (дописьменного) общества (у М. Букчина).
Вообще же, учитывая тесную связь института долга и института рабства (Д. Грэбер «Долг, первые 5000 лет»), восхождение понятия «свобода» (в социальном контексте) к «освобождению от долгов» выглядит весьма логично и остаётся актуальным даже сегодня, особенно в контексте неумолимого роста закредитованности населения, российского и не только. Причём современные правители не спешат даровать ama-gi своим подопечным — даже участники боевых действий могут рассчитывать лишь на списание процентов во время службы, полная же «свобода» зарезервирована для самых исключительных случаев.
Иллюстрация: “ama-gi”, классической шумерской клинописью.
Такое значение связывают с практикой освобождения от долгов и долгового рабства, в том числе от принудительной службы правителю за налоговую просрочку. В этом смысле освобождение от кабалы становилось буквальным возвратом должника обратно в семью — «возвращение к матери».
Ama-gi также могло означать обретение независимости от самых разных насильственно навязанных обязательств, угнетений и наказаний, «возврат к изначальному состоянию» (до наложения ограничений) и впоследствии «свободу» в общем смысле.
По поводу первого появления термина в письменных источниках есть две версии — более и менее романтичная.
По основной (более романтичной) версии, в ходе народного восстания, свергнувшего старый тиранический режим в городе-государстве Лагаш, собрание жителей избирает своим правителем лидера восстания Урукагину, который проводит прогрессивную антикоррупционную реформу (её иногда называют первым известным законодательством), даруя народу (восстанавливая) ama-gi.
Несмотря на прогрессивные изменения, которые должны были поумерить излишества местных элит, правление Урукагины по итогу окажется весьма противоречивым (никогда такого не было и вот опять!). К примеру, при нём особенно возвышаются женщины из знатных родов и королевской семьи: Урукагина в 30 раз расширил царский «Дом женщин», переименовал его в «Дом богини Бау (Бабы)» и отдал во владение огромные площади земли, конфискованные у бывшего жречества, поместив всё под надзор своей жены Шаши (вот вам и «возвращение к матери»). С другой стороны, его законы, направленные на уничтожение «пережитков полиандрии» (многомужества), некоторые исследователи рассматривают как древнейшее письменное свидетельство поражения женщин в правах.
По другой (менее романтичной) версии, первый раз “ama-gi” появляется в указах более раннего шумерского правителя Энтемена, который в качестве меры своеобразного древнего вэлфера «вернул мать ребёнку и вернул ребёнка матери», то есть отменил практику передачи жён и детей в долговое рабство.
Шумерское понимание «свободы» как «возвращения к матери» находит и более эзотерические толкования в стиле «возвращения к природному источнику, дарующему освобождение от ограничений», или даже к матрицентричной атмосфере органического (дописьменного) общества (у М. Букчина).
Вообще же, учитывая тесную связь института долга и института рабства (Д. Грэбер «Долг, первые 5000 лет»), восхождение понятия «свобода» (в социальном контексте) к «освобождению от долгов» выглядит весьма логично и остаётся актуальным даже сегодня, особенно в контексте неумолимого роста закредитованности населения, российского и не только. Причём современные правители не спешат даровать ama-gi своим подопечным — даже участники боевых действий могут рассчитывать лишь на списание процентов во время службы, полная же «свобода» зарезервирована для самых исключительных случаев.
Иллюстрация: “ama-gi”, классической шумерской клинописью.
Иллюстрации художника Кея Нилсона к сборнику норвежских сказок «На восток от солнца, на запад от луны», вышедшего в 1914.
В сборник вошли пятнадцать народных сказок: истории были с немалым трудом добыты фольклористами Петером Асбьёрнсеном и Йоргеном Моэ, которые в середине 19 века провели годы, путешествуя по фьордам в отдаленные рыбацкие, фермерские и шахтерские деревни, чтобы записать местные предания.
Их корни уходят в скандинавскую языческую мифологию: тут и названия в стиле «Принц Линдворм» (линдворм — это такой стрёмный дракон без крыльев и задней пары лап) или «Великан без сердца», и пёстрая тусовка троллей, огров и ведьм. Характерную ключевую роль играют силы природы, которые часто персонифицируются в различных персонажей, вроде грозного жилистого Северного ветра. Да и сама природа — отдельное действующее лицо, попеременно то мрачное, то сияющее.
Больше иллюстраций Нилсона в комментариях.
В сборник вошли пятнадцать народных сказок: истории были с немалым трудом добыты фольклористами Петером Асбьёрнсеном и Йоргеном Моэ, которые в середине 19 века провели годы, путешествуя по фьордам в отдаленные рыбацкие, фермерские и шахтерские деревни, чтобы записать местные предания.
Их корни уходят в скандинавскую языческую мифологию: тут и названия в стиле «Принц Линдворм» (линдворм — это такой стрёмный дракон без крыльев и задней пары лап) или «Великан без сердца», и пёстрая тусовка троллей, огров и ведьм. Характерную ключевую роль играют силы природы, которые часто персонифицируются в различных персонажей, вроде грозного жилистого Северного ветра. Да и сама природа — отдельное действующее лицо, попеременно то мрачное, то сияющее.
Больше иллюстраций Нилсона в комментариях.
Несмотря на то, что симпатии (равно как и антипатии) Эрнсту Юнгеру выражают представители самых разных политических течений, в его творчестве не так часто встречаются описания предпочитаемых им политических проектов и социальных альтернатив.
После раннего «Рабочего», в котором он с оптимизмом предрекает зарождение глобального государства, пышущего жаром тотальной мобилизации, массового энтузиазма и технофилии, взгляды немецкого мыслителя меняются весьма основательно. Главным катализатором становится, конечно, Вторая мировая война. Именно во время неё Юнгер создаёт свой, пожалуй, самый развёрнутый политический проект — эссе «Мир», в котором описывает возможное устройство послевоенной Европы.
В качестве альтернативы сборищу рвущих друг друга на части национальных государств он предлагает объединение всех европейских наций под общей крышей — и хотя за это его иногда называют чуть ли не провозвестником Европейского Союза, то, что представлял Юнгер, конечно, несколько отличается от современного пространства экономической и бюрократической унификации.
Юнгер предлагает двухэтажную систему: «единообразность организации во всём, что касается технических вопросов, промышленности, торговли, связи... а также обороны» — с одной стороны и культурно-историческое многообразие языков, народов, традиций и верований («не бывает слишком много цветов на палитре») — с другой. Тут мы ещё слышим отзвуки единого унифицированного мира Рабочего, но уже едва заметно начинают проклёвываться характерные для более позднего творчества мотивы противостояния технократической цивилизации (Корабль) и внутреннего пространства свободы (Лес): «необходимо, чтобы в жизни человека, как и в конституции [единой Европы], технические знания находились на своём месте. Режимы и методы технического мышления не должны вторгаться туда, где будет цвести человеческое счастье, любовь и благополучие. Интеллектуальные, титанические силы должны быть отделены от сил человеческих и божественных и подчинены им».
«Европейская конституция должна умело отличать культурный план от плана материальной цивилизации, формируя их в картину и рамку так, чтобы объединить их преимущества для человечества. Оно должно создать территориальное и политическое единство, сохраняя при этом историческое разнообразие... Государство как высший символ технических достижений вовлекает народы в свои труды, но они живут свободно под его защитой. Тогда история возьмётся за дело и придаст новое содержание старым формам. Европа может стать отчизной, но на её территории сохранится множество родин».
Всё это, как минимум по форме, напоминает пассажи о европейской федерации из «Идеи Империи» Алена де Бенуа, где общий «духовный принцип» (о нём у Юнгера — ниже) объединяет сохраняющие свою многообразную идентичность народы Европы в общее пространство империи (об “imperium” говорит и Юнгер). С той разницей, что для де Бенуа, национальное государство — красная тряпка, для Юнгера же старые нации могут органично вписаться в полотно единой Европы, при этом не стирая этнических идентичностей. При этом, конечно, надо отметить, что Юнгер писал своё эссе в совсем другом мире, не затронутом глобализацией рынков, массовой миграцией и размыванием культурных границ.
После раннего «Рабочего», в котором он с оптимизмом предрекает зарождение глобального государства, пышущего жаром тотальной мобилизации, массового энтузиазма и технофилии, взгляды немецкого мыслителя меняются весьма основательно. Главным катализатором становится, конечно, Вторая мировая война. Именно во время неё Юнгер создаёт свой, пожалуй, самый развёрнутый политический проект — эссе «Мир», в котором описывает возможное устройство послевоенной Европы.
В качестве альтернативы сборищу рвущих друг друга на части национальных государств он предлагает объединение всех европейских наций под общей крышей — и хотя за это его иногда называют чуть ли не провозвестником Европейского Союза, то, что представлял Юнгер, конечно, несколько отличается от современного пространства экономической и бюрократической унификации.
Юнгер предлагает двухэтажную систему: «единообразность организации во всём, что касается технических вопросов, промышленности, торговли, связи... а также обороны» — с одной стороны и культурно-историческое многообразие языков, народов, традиций и верований («не бывает слишком много цветов на палитре») — с другой. Тут мы ещё слышим отзвуки единого унифицированного мира Рабочего, но уже едва заметно начинают проклёвываться характерные для более позднего творчества мотивы противостояния технократической цивилизации (Корабль) и внутреннего пространства свободы (Лес): «необходимо, чтобы в жизни человека, как и в конституции [единой Европы], технические знания находились на своём месте. Режимы и методы технического мышления не должны вторгаться туда, где будет цвести человеческое счастье, любовь и благополучие. Интеллектуальные, титанические силы должны быть отделены от сил человеческих и божественных и подчинены им».
«Европейская конституция должна умело отличать культурный план от плана материальной цивилизации, формируя их в картину и рамку так, чтобы объединить их преимущества для человечества. Оно должно создать территориальное и политическое единство, сохраняя при этом историческое разнообразие... Государство как высший символ технических достижений вовлекает народы в свои труды, но они живут свободно под его защитой. Тогда история возьмётся за дело и придаст новое содержание старым формам. Европа может стать отчизной, но на её территории сохранится множество родин».
Всё это, как минимум по форме, напоминает пассажи о европейской федерации из «Идеи Империи» Алена де Бенуа, где общий «духовный принцип» (о нём у Юнгера — ниже) объединяет сохраняющие свою многообразную идентичность народы Европы в общее пространство империи (об “imperium” говорит и Юнгер). С той разницей, что для де Бенуа, национальное государство — красная тряпка, для Юнгера же старые нации могут органично вписаться в полотно единой Европы, при этом не стирая этнических идентичностей. При этом, конечно, надо отметить, что Юнгер писал своё эссе в совсем другом мире, не затронутом глобализацией рынков, массовой миграцией и размыванием культурных границ.
«Под “прогрессом невежества” мы подразумеваем не столько исчезновение необходимых знаний… сколько постоянное ослабление критического мышления; то есть базовой способности человека одновременно понимать и сам мир, который дал ему жизнь, и то, какие условия делают восстание против этого мира моральной необходимостью.
Эти аспекты не являются полностью независимыми, поскольку критическое суждение требует минимального культурного базиса, начиная от способности участвовать в дискуссии и овладения элементарными языковыми навыками, которые призван разрушить весь “неоязык”. Необходимо, однако, различать два вида невежества, поскольку повседневный опыт демонстрирует, что человек может одновременно знать всё и при этом не понимать вообще ничего».
Ж.-К. Мишеа. Школа невежества.
Иллюстрация: Франсиско Гойя — Сурки (из серии «Капричос»).
Эти аспекты не являются полностью независимыми, поскольку критическое суждение требует минимального культурного базиса, начиная от способности участвовать в дискуссии и овладения элементарными языковыми навыками, которые призван разрушить весь “неоязык”. Необходимо, однако, различать два вида невежества, поскольку повседневный опыт демонстрирует, что человек может одновременно знать всё и при этом не понимать вообще ничего».
Ж.-К. Мишеа. Школа невежества.
Иллюстрация: Франсиско Гойя — Сурки (из серии «Капричос»).
В новом видео на youtube-канале «Заговор Чёрного Сердца» мы распакуем и поместим на мемный политический компас современные технооптимистические движения и идеологии: правые и левые, корпоративные технократы и свидетели полностью автоматизированного лакшери-коммунизма, серьёзные дяди в костюмах и сумасшедшие интеллектуалы в университетах, большевик Илон Маск и стартапер Владимир Ильич.
Видео также доступно на Бусти (в открытом доступе).
Видео также доступно на Бусти (в открытом доступе).
YouTube
Технооптимисты сверху: бигтех, неореакция, глобалисты и лакшери-коммунизм
Трансгуманизм тотальной подключённости, корпоративная абсолютная монархия или прекрасное далёко с фемботами-комсомолкам: не только технологии определяют облик нашего мира, но и политические силы, которые решают, как и какими технологиями мы будем пользоваться.…
Кроме весьма топорных феминистских заходов с вездесущими объективирующими мужиками и имитациями порно-камеры (давно ставшей мейнстримом любого коммерческого видео) новый шумный боди-хоррор «Субстанция» пытается давить сразу на несколько болевых точек современного (преимущественно западного) общества.
Спойлеры!
1. Старение.
Проблема старения населения становится общемировой, и развитые страны в полной мере начинают ощущать её последствия. Если на макроэкономическом уровне главным решением остаётся завоз мигрантов из более молодых стран, то на уровне микросоциальном и индивидуально-психологическом универсальных рецептов так и не появилось. Пока японцы озабоченно придумывают роботов, которые будут ухаживать за одинокими пожилыми людьми, Запад активно напирает на пластическую хирургию и фармацевтику.
Особая грань, подсвеченная лицом главной героини, суперзвезды Элизабет Спаркл (Деми Мур) — женское старение, детально раскрывается в контексте двух следующих «болей».
2. Тело.
Образ тела, ставшего для западного мира единственно важной реальностью (которая может быть вообще не связана с конкретным телесным опытом, ведь виртуальный образ всё более значим), подрывается тем же неотвратимым апокалипсисом старости.
Стандартные методики, предлагающие различные стили потребления в качестве жертвоприношения богу собственного тела — фитнес, покупка гаджетов, следящих за состоянием организма, правильное питание, консультации врачей и блогеров, пластические операции и т.п., не спасают от неотвратимой реальности «старости и смерти». А виртуальная реальность (от бьюти-фильтров до цифровых аватаров) всё ещё остаётся блёклым суррогатом, дешёвым тональником для скучной вечеринки.
Трансгуманизм, биохакинг, перенос сознания, VR — современный религиозный ответ на вечную проблему, которая в виду массового старения населения обретает характер эпидемии с лёгкими нотками помешательства.
3. Одиночество.
Изоляция и отсутствие устойчивых социальных связей (за пределами профессиональных контактов) становится массовой проблемой, усугублённой разложением нуклеарной семьи (вслед за исчезновением расширенной), урбанизацией и ещё рядом факторов.
Роль бабушки, вокруг которой ранее часто строилась социальность стареющих женщин, не зарезервирована в мире одиночек, а конкуренция со стороны молодежи на рынке труда не способствует сохранению профессиональных контактов. Потерявшая работу Элизабет Спаркл, несмотря на статус суперзвезды, мгновенно остаётся абсолютно одна — она пытается уцепиться даже за неприглядный шанс в лице бывшего одноклассника, пытаясь сохранить хоть какую-то социальную «значимость».
Кстати, в разрезе проблемы изоляции можно проследить интересные параллели с Келли Энн, главной героиней фильма «Красные комнаты». Она также ведёт одинокое герметичное существование, практически не контактируя ни с кем вживую за пределами фэшн-фотосессий.
Однако по мере развития сюжета «Комнат» Келли Энн становится полным антиподом Элизабет Спаркл, обретая субъектность и силу влиять на происходящие события. Спаркл же по ходу фильма полностью вверяет себя в руки внешних сил (хотя можно ли считать её прошлую актёрскую карьеру чем-то отличным — большой вопрос), целиком теряет свою субъектность, в итоге превращаясь в жижу (буквально).
Ну и последнее, что хотелось бы отметить, уже больше в плане эстетики, хотя и тут при желании можно раскопать социологические артефакты.
Конечно, фильм гротескный — это вообще основной приём «Субстанции», как и большинства боди-хорроров. Но даже на их фоне он будто бы пытается выделиться, выглядеть как можно более шокирующим. Дело в том, что современный зритель приобрёл уже столь высокую толерантность к любому шок-контенту, что режиссёру приходится напряжённо тужиться и в плане визуальных эффектов, и в плане сюжетных вывертов, чтобы хоть как-то пронять скучающую аудиторию. Тоже, конечно, многое говорит о нашем обществе.
Спойлеры!
1. Старение.
Проблема старения населения становится общемировой, и развитые страны в полной мере начинают ощущать её последствия. Если на макроэкономическом уровне главным решением остаётся завоз мигрантов из более молодых стран, то на уровне микросоциальном и индивидуально-психологическом универсальных рецептов так и не появилось. Пока японцы озабоченно придумывают роботов, которые будут ухаживать за одинокими пожилыми людьми, Запад активно напирает на пластическую хирургию и фармацевтику.
Особая грань, подсвеченная лицом главной героини, суперзвезды Элизабет Спаркл (Деми Мур) — женское старение, детально раскрывается в контексте двух следующих «болей».
2. Тело.
Образ тела, ставшего для западного мира единственно важной реальностью (которая может быть вообще не связана с конкретным телесным опытом, ведь виртуальный образ всё более значим), подрывается тем же неотвратимым апокалипсисом старости.
Стандартные методики, предлагающие различные стили потребления в качестве жертвоприношения богу собственного тела — фитнес, покупка гаджетов, следящих за состоянием организма, правильное питание, консультации врачей и блогеров, пластические операции и т.п., не спасают от неотвратимой реальности «старости и смерти». А виртуальная реальность (от бьюти-фильтров до цифровых аватаров) всё ещё остаётся блёклым суррогатом, дешёвым тональником для скучной вечеринки.
Трансгуманизм, биохакинг, перенос сознания, VR — современный религиозный ответ на вечную проблему, которая в виду массового старения населения обретает характер эпидемии с лёгкими нотками помешательства.
3. Одиночество.
Изоляция и отсутствие устойчивых социальных связей (за пределами профессиональных контактов) становится массовой проблемой, усугублённой разложением нуклеарной семьи (вслед за исчезновением расширенной), урбанизацией и ещё рядом факторов.
Роль бабушки, вокруг которой ранее часто строилась социальность стареющих женщин, не зарезервирована в мире одиночек, а конкуренция со стороны молодежи на рынке труда не способствует сохранению профессиональных контактов. Потерявшая работу Элизабет Спаркл, несмотря на статус суперзвезды, мгновенно остаётся абсолютно одна — она пытается уцепиться даже за неприглядный шанс в лице бывшего одноклассника, пытаясь сохранить хоть какую-то социальную «значимость».
Кстати, в разрезе проблемы изоляции можно проследить интересные параллели с Келли Энн, главной героиней фильма «Красные комнаты». Она также ведёт одинокое герметичное существование, практически не контактируя ни с кем вживую за пределами фэшн-фотосессий.
Однако по мере развития сюжета «Комнат» Келли Энн становится полным антиподом Элизабет Спаркл, обретая субъектность и силу влиять на происходящие события. Спаркл же по ходу фильма полностью вверяет себя в руки внешних сил (хотя можно ли считать её прошлую актёрскую карьеру чем-то отличным — большой вопрос), целиком теряет свою субъектность, в итоге превращаясь в жижу (буквально).
Ну и последнее, что хотелось бы отметить, уже больше в плане эстетики, хотя и тут при желании можно раскопать социологические артефакты.
Конечно, фильм гротескный — это вообще основной приём «Субстанции», как и большинства боди-хорроров. Но даже на их фоне он будто бы пытается выделиться, выглядеть как можно более шокирующим. Дело в том, что современный зритель приобрёл уже столь высокую толерантность к любому шок-контенту, что режиссёру приходится напряжённо тужиться и в плане визуальных эффектов, и в плане сюжетных вывертов, чтобы хоть как-то пронять скучающую аудиторию. Тоже, конечно, многое говорит о нашем обществе.
«Баллада о Леноре» (1839) — Орас Верне.
Сюжет картины основан на стихотворении «Ленора», написанном в 1773 году немецким поэтом Готфридом Августом Бюргером (позже под впечатлением от него Эдгар Алан По сочинит и свою готическую «Ленор»).
Действие происходит во время Семилетней войны. Войска Фридриха II возвращаются на родину после битвы под Прагой. Юная Ленора ждёт своего возлюбленного, Вильгельма, но не встречает его среди вернувшихся солдат. Убитая горем, она клянёт немилостивого Бога и взывает к смерти.
Ночью к её крыльцу подъезжает всадник на чёрном коне — это Вильгельм, который просит Ленору скорее отправиться с ним «в приют укромный» в ста милях от дома. Ленора садится на коня, и они в бешеном темпе скачут всю ночь, при этом Вильгельм постоянно приговаривает «гладка дорога мертвецам!».
Под утро они прибывают к воротам кладбища. Со всадника кусками спадает вся одежда вместе с кожей — «она в руках скелета». Супружеское ложе, которое обещал ей Вильгельм, оказывается могилой.
Сюжет картины основан на стихотворении «Ленора», написанном в 1773 году немецким поэтом Готфридом Августом Бюргером (позже под впечатлением от него Эдгар Алан По сочинит и свою готическую «Ленор»).
Действие происходит во время Семилетней войны. Войска Фридриха II возвращаются на родину после битвы под Прагой. Юная Ленора ждёт своего возлюбленного, Вильгельма, но не встречает его среди вернувшихся солдат. Убитая горем, она клянёт немилостивого Бога и взывает к смерти.
Ночью к её крыльцу подъезжает всадник на чёрном коне — это Вильгельм, который просит Ленору скорее отправиться с ним «в приют укромный» в ста милях от дома. Ленора садится на коня, и они в бешеном темпе скачут всю ночь, при этом Вильгельм постоянно приговаривает «гладка дорога мертвецам!».
Под утро они прибывают к воротам кладбища. Со всадника кусками спадает вся одежда вместе с кожей — «она в руках скелета». Супружеское ложе, которое обещал ей Вильгельм, оказывается могилой.