Творение и истина

Творение, как мы знаем, не отражает мир, но позволяет ему явиться, и для Хайдеггера творение это хорошая возможность показать бытие истины, ее онтологичность. В «Истоке» он выстраивает несокрытость и сокрытости на путях мира и земли понимаемые как противоположности. Поэтому несокрытость лучше иллюстрирует существо истины, – в ней слишком много от сокрытости. Творение, в котором восставляется мир и составляется земля, это один из способов, одна из возможностей истине заявить о себе. Кажется, что опять не случайно в центре внимания Хайдеггера башмаки на картине Ван Гога, – что может быть ближе к земле, чем башмаки? Однако как творение оно ближе к миру. Но как истина заявляет о себе? Почему именно здесь мы натыкаемся на то, что называем истиной? Откуда мы знаем, что не прошли мимо, что истина не оказалась позади нас, как это часто бывает. Но мы не прошли, раз оказались зацепленными красотой творения. Красота есть способ, каким бытийствует истина – несокрытость.

Достоевский 203

Сегодня на занятии с режиссерами мелькнула мысль: а что если снять фильм или поставит спектакль по «Преступлению и наказанию» в котором главный герой была бы Алена Ивановна, старуха процентщица. Есть же у нас «Анна Каренина» глазами Вронского. Может быть, тогда было бы ясно, что хотел сказать Достоевский.
К сожалению, Достоевский давно перестал быть писателем или даже философом, из него сделали символ, символ русской духовности с ее тяжбой, с ее поиском бога, человеческого и высшей правды. Каждому есть, что сказать о нем, многие, присосавшись к этому имени, делают имя себе. Задают и пытаются решить вопрос: что стоит его талан и был ли он только писателем, или все же философом? Кстати, для меня вопрос является ли Достоевский философом это вопрос пустой и не по существу. Все эти вопросы: является ли музыка Х музыкой, живопись Y живописью, а поэзия Z поэзией, – они не реальны, то есть не существенны. Я напомню, что понятие реальности отбрасывает нас к понятию вещи, сущности. Здесь же мы скорее довольствуемся тенями. Это вопрос оценки, а не содержания. Потому что это не важно философ он или нет, перед нами есть феномен – текст. И это единственное, что имеет значение. Но в случае с Достоевским, к сожалению, он давно перестал быть текстом, поскольку оказался лишен изначального контекста, что и позволило сделать из него бренд русской духовности. Поэтому Достоевский дальше от нас, чем это может показаться. В свое время меня очень зацепили слова Бахтина о том, что время Достоевского еще не настало. Как это можно понять? Ладно бы это сказал какой-нибудь диванный эксперт по русской мысли, но так нет же, это говорит едва ли не самый весомый философ по Достоевскому. Этому стоит довериться, но все же почему же время Достоевского еще не наступило? Чего мы о нем не знаем?
Ключевая этическая мысль Достоевского заключается в том, что всеобщее счастье не стоит того, если оно решается за счет человека, не только убийства, но если даже хотя бы одна слезинка ребенка стоит за этим счастье, оно уже в основе своей зло. Не говоря уже о реках крови, которое может стоять за этой мировой гармонии.
Увы, но время Достоевского и вправду еще не пришло. Когда я вижу, как мнящие себя исследователями русской философии и Достоевского оправдывают зло и насилие в мире, я вижу, что Достоевский прошел мимо них. И для них он не текст, но символ, который они наделяют собственным содержанием и бессилие. Если так понимают Достоевского его «исследователи», то чего уж ждать от рядовых читателей, готовых по указке пранкеров надевать на себя шлемы из фольги.

О репетитрстве

Поскольку часть моей деятельности связана с репетиторством, решил проговорить несколько моментов, которые для меня в выборе учителя были бы существенными.
В этом году я преподаю немного в ГИТИСе, и поэтому у меня есть возможность взять учеников для частных уроков. Поэтому, если вам нужен философ, которой, к тому же, не только разбирается в ее истории, идеях и концептах, но и сам активно пишущий и выступающий с лекциями, то пишите, что-нибудь придумаем вместе!

Готовлюсь к лекции по экзистенциализму, и, говоря о Хайдеггере, замечаю, что столкновение с бытием характеризуется ситуацией ужаса. Но, чтобы совсем не пугать слушателей, подчеркиваю, что это состояние не всегда должно характеризоваться в негативных тонах. Вот скажем, любовь, хоть и почти исключительное понятие у Хайдеггера, но вполне соизмеримо ситуацией ужаса по своему отчаянью и утраты власть насд событием. Ну, такой себе пример, конечно.
И я тут заметил, что за свою жизнь я только три раза испытывал подлинных, ледяной ужас, и что же у них общего? А то, что в это состояние характеризуется предчувствием возможности другому быть властелином тебя, предчувствием возможности утраты власти над самим собой, – разве не в этом подлинный ужас?
Ну, а тем, кто ложится спать, доброй ночи и приятных снов!

День философии

Сегодня в день рождения Вольтера мы вспоминаем, что кроме прочего есть еще философия, день которой сегодня. Ответом на вопрос, что такое философия является деятельность самого философа во всей его полноте, поэтому ответов на этот вопрос столько, сколько у нас крупных самостоятельных философов. Но что же такое философия за пределами философии? Вот вопрос, который меня давно волнует. Внутри философии мы задаемся вопросами о ценностях и смысле, о бытии, времени, мышлении и прочих жизненно необходимых вещах, об истории и судьбе России, о том плане, который Бог начертал о нашем Отечестве. Но что же представляет из себя философия за пределами всего этого? Многим ли философия как социальный институт отличается от клуба любителей игры в древнерусские шашки? Где тоже есть свои великие имена, история, темы, но которые за пределами оной никому не известны и представляются как нечто темное и маргинальное?

Наилучший из возможных миров

Но не стоит отчаиваться, зато мы живем в самом лучшем из возможных миров, как завещал нам великий Лейбниц. Логика его мышления до изящности проста. В уме всемогущего бога существует бесконечное множество возможных миров. Но почему, по какому основанию из всех этих возможных миров бог предпочел именно наш? Все в этом мире происходит не без причины, все происходящее подчинено принципу достаточного основания. Поскольку всемогущий также всеблаг, то выбором всеблагого бога по определению может быть только лучший из возможных миров. Осталось дело за малым, решить вопрос о существования бог. Но это дело пустяковое, разве наилучший из возможных миров не создан наилучшим образом? Но кому как ни всезнающему и всеблагому богу знать, что такое наилучший замысел о мире?

Перед зеркалом

Конструированию субъекта предшествует первичный хаос и в событии неузнавания себя сквозь ужас на нас взирает тьма бесформенных структур. Где мы ближе к себе: там ли где стерты различия между нашим отражением и нами или там, где наблюдается между ними зазор?
Вот исключительно философский вопрос: почему имеется убежденность, что в отражении мы видим именно себя? Здравый смысл подсказывает никакого вопроса здесь быть не может, отражение в зеркале внешне равно предмету, стоящему перед ним. Но философы, различающие не только белое от черного, но и белое от белого, вполне законно могут спросить: может быть, это не отражение существует, поскольку существую я, но наоборот, я существую, поскольку обнаруживаю себя в пространстве отражения? Зеркало здесь лишь частный случай этой логики. Это близко к тому, о чем говорит Бахтин:

В событие самосозерцания вмешан второй участник, фиктивный другой, неавторитетный и необоснованный автор; я не один, когда я смотрю на себя в зеркало, я одержим чужой душой. Более того, иногда эта чужая душа может уплотниться до некоторого самостояния: досада и некоторое озлобление, с которыми соединяется наше недовольство своей наружностью, оплотняют этого другого — возможного автора нашей наружности; возможно недоверие к нему, ненависть, желание его уничтожить: пытаясь бороться с чьей-то возможной тотально формирующей оценкой, я уплотняю ее до самостояния, почти до локализованного в бытии лица.

Действительно, наша любовь и ненависть к себе может быть следствием присутствия Другого в нас, слишком плотное его присутствие. Но я хочу сказать о другом. Поскольку у нас есть опыт неузнавания себя в отражении, к примеру, мы можем не узнать себя на фото, сделанным случайно или не узнать себя в зеркальном отражении, как бывает, когда мы проходим мимо зеркальных витрин и краем глаза замечаем свое отражение, но не видим его. Реальное лишенное моего присутствия это всегда пропасть, зазор между символами и знаками, утрата контроля над властью связывать видимое со смыслом. Скажем прямо, что реальное здесь связано с утратой смысла. Я это всегда какой-то смысл. Неузнавание себя сопровождается чувство потери власти связывать видимое с его содержанием, и поэтому это одна из тех ситуаций встречи с собой, которая неминуемо пронизана ужасом распада идентичности. Но здесь же в этом проблеске мы более отчетливее вспоминаем о себе, и что мы гораздо больше, чем пучок перцепций.

О слове и молчании

Вопреки Витгентштейну я скажу: что может быть сказано ясно, о том и говорить не следует. Подобно тому, как заведомо побежденная игра не стоит того, чтобы в нее играть, – все равно, что сражаться с ребенком или спорить с любителями русской философии. Впрочем, и заведомо проигранная игра тоже не стоит того, чтобы в нее играть. Такие игры хуже тоски. Люди, понимающие друг друга с полуслова, обычно между собой немногословны.
Вероятно, слова только потому и существуют, что человек так и не научился говорить ясно. В противном случае, если бы все было ясно и понятно, каков смысл тратить усилие и выдавать из себя звуки, похожие на слова и речи, похожие на смысл? Но нет, мы только и заняты, что поиском подходящих слов, способных хоть бы в отдалении приблизиться к изначальной ясности мысли, – словно ясность понимания достигается правильной расстановкой слов в предложении, – только и заняты поиском подходящих ответов, не понимая, что вопрос еще так и не был поставлен.

О Дон Жуане Кьеркегора

Помните образ или, лучше сказать, стадию Дон Жуана, которую описывает Кьеркегор в «Или–или», и который по его мысли как носитель любви есть ничто иное, как чистое желание. И желание Дон Жуана полностью покоится в моменте переживания. Женщины, которых он вносит в список не являются целью желания, скорее список оберегает его от возможности искать желание там, где его заведомо нет. Не случайно, рядом с образом Дон Жуана у Кьеркегора соседствует Фауст, который, познавая тайны бытия, остается разочарованным, поскольку познание разрушает тайну, а познание женщины разрушает желание. Любовь Дон Жуана не имеет никакого иного смысла, кроме самое себя, и в этом отношении она даже не является пресловутым возвращением к изначальной целостности. Дон Жуану важен не момент обладания, но мгновение собственного желания, которое не мыслимо вне пробужденного желания в сердце возлюбленной.

Чувственное пробуждается — еще не к движению, но к приглушенному покою; не к радости и наслаждению, но к глубокой меланхолии. Желание еще не восстало по-настоящему, оно лежит лишь как тяжкое предчувствие. В желании всегда присутствует желанное, которое поднимается из него и является в несущих смятение предрассветных сумерках. Это объект идет навстречу чувственному: облака и туман удаляют его, а отражение в них снова приближает. Желание уже обладает тем, что станет предметом желания, однако оно обладает им, не желая его, а значит, и обладания, по сути, нет. Таково мучительное и вместе с тем в сладости своей также увлекательное и чарующее противоречие, которое своей тоской и тяжестью отзывается на всем протяжении этой стадии. Его мучение состоит не в том, что его слишком мало, но в том, что его слишком много. Желание здесь — это тихое желание, влечение — тихое влечение, мечты — тихие мечты, в которых рассветно восходит предмет желания, он так близок им, что уже находится внутри их.

Чистая любовь, и многообразие женщин позволяет сказать, что чистая любовь любить всегда одинаково. То есть, мы всегда любим одной любовью на какую способен наш дух, и никакой другой любовью любить мы не можем. Лишь по наивности и слепоте к себе и своим чувством мы может сказать, что сколько у нас было партнеров, то столько форм любви для нас существует. Нет же, каждого последующего партнера мы любим остатками прошлой любви, каждому последующему мы даем то, что недодали предыдущему, и, конечно, в каждом последующем партнере мы ищем все того же удовольствия и нередко, ищем черты тех, кто это удовольствие однажды нам доставил.

Зима как никогда близко, и последний день осени повод задуматься о том, что нас продолжает радовать и восхищать. Например, я приятно радуюсь людьми, способными восхищаться собой, своим телом, умением, талантом, жестами. И я не про такую патологическую любовь к себе, какую, скажем, я вижу у Полины Музыки, где ее восхищение собой оказывается следствием непреодоленной ненависти к себе. Я про нерефлексивное восхищение, когда человек просто смотрит в зеркало, не отдавая себе отчета, что видит перед собой нечто красивое, и что это красивое как-то связано с ним, но при этом полностью заворожен красотой в чистом ее виде. И вот, к слову, о зеркале: если бы не красота в мире, что толку было бы изобретать зеркало? Где еще двум влюбленным увидеть, насколько они прекрасны в своей любви?

Для кого пишут тексты философы?

Если это подлинный философ, то пишет он исключительно для себя. Что есть текст как не форма мысли? Текст есть развернутая в пространстве мысль и уже после он есть символическая структура. У философа есть мысль и он ее думает, и текст позволяет видеть мысль и даже более того, позволяет понять, действительно за этим думанием стоит хоть какая-то мысль. Поэтому философ если он искреннем по отношению к той мысли, которую он думает, он не знает наперед к какому результату он придет. В противном случае, история не знала бы тех трудных моментов, которыми изобилуют великие философские построения Платона, Аристотеля, Канта и др. Философ может и должен проделать усилия по выходу из тупика, но заранее избежать его он не может. Итак, философ пишет текст ради самого текста, как думает мысль ради нее самой. Точнее, философский текст пишется ради мысли, которую этот текст объективирует, и, поскольку мы изначально не знаем всех изгибов и пути этой мысли, философия поэтому есть определенная игра. Если тебе как философу нужен какой-то иной стимул для написания текста, кроме как возможности взглянуть на мысль, значит, строго говоря, ты не философ, и стоит подумать, а тем ли ты занят делом и не лучше ли тогда тебе пить вино и веселиться. Замечу, что сказанное не относится к университетским философам и историкам философии, чье творчество в подавляющей массе 95% выстраивается по формуле «Идея X в творчестве N.N.». Это я оставлю за скобками и вопрос о том, зачем оно пишется имеет простой ответ: потому что есть необходимость подтверждать на конкурсе по кафедре свою состоятельность. А еще за эти публикации могут платить или они могут быть результатом освоения грантов. Поэтому к философским текстам это имеет не самое прямое отношение.
Однако совсем другой вопрос: для кого философы публикуют свои тексты? Заметим, что в истории философии есть немало великих имен, которые при жизни и под своими настоящими именами опубликовали значительно меньше текстов, чем оставили в архивах, или и вовсе печатали их под вымышленными именами. Это лишь подтверждает, что сама по себе публикуя текста не является целью философской деятельностью. И все же для кого публикуют? Хотелось бы сказать, что для мира, для человечества, для каждого разумного существа, – что не лишено смысла, и что разительно отличает философа от идеолога, который ориентируется не просто на Человека, а на конкретную группу лиц. Но это очень абстрактный ответ, и более реально будет ответить, что философы публикуют свои тексты для философов. Конечно, в истории философии бывали попытки ориентации не на Человека, а не человека, но это крайне редкие эпизоды, которые лишь подтверждают правило.
И все же, возможна ли философия для масс? В чем проблема написать философский текст, – не популярное изложение идей и мнений прошлого, из разряда «Кант для начинающих», а именно философский текст, ориентированный на реального человека? Но в том-то и проблема, что философские тексты не пишутся для кого-то иного, кроме как для самого философа, и если такой текст для широкой публики и будет возможен, то он уже не будет собственно философским.

Если бы не снег откуда слепому узнать, что такое «черный», и, если бы не ночь, откуда нам знать, что дням может быть счет.
Если верить Марку Аврелию, совершенства характера выражается в том, чтобы каждый день проводить как последний в жизни, – что, если принять за руководство к действию, вынудило бы меня сидеть дома и наблюдать из окна как в вечернем воздухе искрами мелькает снег в рыжем свете уличных фонарей. Иными словами, вряд ли бы я жил как-то иначе, если бы наперед знал, что это был бы мой последний день.

Агония Христа

Помните эти слова Мамардашвили со ссылкой на Паскаля, где он говорит: «агония Христа, или Христос будет в агонии до конца света» — представьте себе такой растянутый акт, Христос находится в агонии до конца света — «и нельзя спать в это время».
Но почему Христос был так настойчив, призывая своих учеников не спать? Само это бодровствоание есть ничто иное как призыв быть ближе к бытию, которым был сам Христос; это есть ничто иное как попытка не дать бытию сомкнуться во тьме сна, и раствориться среди тающих призраков сущего. И все же, почему? Христос пытается разбудить их пытается вынудить их бодрствовать в момент, когда Он окажется пред гибель. Перед тем событием, когда мир покинет Бог, и мир окажется перед лицом бессмысленности. Что делать в мире, где нет Бога? В лучшем случае, в этом мире отсеется тоска и надежда по Нему.
Но что касается Христа, все, что Его касается, разве не длится в вечности? Каждый день Бога есть Его день, и каждый Его день разве это не вечность? Поэтому и Он вечен, и Сын его, которому Он сказал: «Сегодня я породил Тебя», и, скажем и мы сейчас, в каждый отрезок времени Он порождает своего Сына, который каждое мгновение висит на кресте.

Указание, что только человек умирает, что смерть – это лишь его родовой крест, все это еще мало что проясняет. По крайней мере из этого не следует, что некто, живущий лишь по видимости, был действительно рожден. Кому-то еще только предстоит родится. И кто-то будет рожден, чтобы больше не умирать. Одни рождены для наслаждения, другие для вечной ночи...
Как мало что проясняет и постоянное соприсутствие человека со смертью, – в каждый отрезок нашей жизни мы в равном отдалении от нее, и в семь лет, и в семьдесят. Но вот что меня удивляет: у любой смерти есть эмпирическая причина, – болезнь, несчастный случай, суицид, война, эпидемия, снежный буран космоса черные дыры, – и любую эту причину можно было бы избежать, предотвратить, – по крайней мере в мысленном опыте. Но сколько бы мы не устраняли эти причины, мы все также оказываемся в равном удалении от нее, и все также оказываемся живущими в соприсутствии с ней.

О сексуальных отношениях, которых нет

Я могу согласиться, что сексуальных отношений не существует, как завещал нам Лакан, если признать, что кроме секса в постели нет иных форм взаимодействия с другим. Но кроме секса в постели между двумя людьми бывает кое-что еще.
Я напомню, что для сексуальных отношений, которых не существует несущественным оказывается фигура другого, важным – мое желание. Даже лучше сказать, желание во мне, поскольку не я являюсь актором своего желания. Неслучайно, часто и очень часто разговоры и диалоги, – которые мы можем счесть за минимум отношений, – вовремя секса всегда кажутся крайне неуместным, как бы выбивающими нас из пространства нашего воображения. Разговоры тревожат нашу фантазию, вплетаясь в нее чужеродным началом. Действительно, секс без желания это насилие, а без фантазии это случка животных.
Но помнится в одном месте у себя на канале я уже замечал, говоря о различи порно от секса, что кроме моего желания, в сексе может быть еще и мое желание быть предметом желания другого. Секс это не только про желание обладать, но и про желание быть обладаемым. Можно заметить, что быть предметом желания это мое желание, однако реализация его не может не учитывать интересы другого, а это уже выходит за пределы воображаемого. В противном случае, это насилие или случка, но не секс, который может учитывать наличие другого. В этом случае мы говорим о заботе или о любви. В озабоченности желании другого другой для меня уже не просто средство моих желаний, каким он является для Лакана, но цель со своим желанием быть объектом моего желания. Забота о желании другого как любая забота разворачивается между мной и другим, а это и есть начало отношений, при этом такое начало, которое устремлено к преодолению временной ограниченности. Таким образом, секс здесь только момент отношений, а не сама цель. Но, действительно, если это все заключить за скобки, сексуальных отношений действительно не существует, поскольку секс дальше постели не идет.

Банальность зла

Казалось бы, какое отношение Ханна Арендт имеет к хоббихорсингу?
Может быть, мир людей настолько безобразен и полон абсурда, что животные это единственные существа, взаимодействуя с которыми, мы можем научиться быть собственно людьми?
В действительности, все намного проще.
Зло не имеет своего имени; оно действует не от свободы, но всегда прикрывается необходимостью, – так оно пытается избежать ответственности. Хотя бы перед самими собой зло всегда находит себе оправдание. Иными словами, природа зла инфантильна, поскольку оно не осознает последствий своего деяния дальше вытянутой руки. Оно боится будущего, избегает его как ребенок избегает взросления, поскольку за горизонтом настоящего оно чувствует отблеск ответственности. В любом убийце всегда нахватает чего-то человеческого, а именно его устремленности к будущему, той минимальной озабоченности о бытии, способному разрывать тяжесть настоящего. Если бы зло умело, но уничтожило бы время, превратив его в вечность.