Если бы слова могли достигать цели, – мир человека был бы скучен и предсказуем. Нам не понять добродетели древних персов, – говорить правду и хорошо владеть луком, – от правды не осталось и следа, а что на счет лука, – его заменил холод огня. Понимание начинается тяжести непонимания, с отчаянного влечения к пониманию, с тоски по событию.
Если бы слова могли достигать цели, нам оставалось бы только – открыть нужный словарь, найти нужное слово, и достигнуть искомой цели. Мы обязательно нашли бы этот нужный словарь, и нашли в нем слова для нашей любви. И в мире не осталось бы ничего, что подвластно случаю. Но все лучшее в мире всегда случайно, всегда лишено необходимости. И всегда невыразимо словами.

В начале войны один из подписчиков канала меня спросил о моем отношении к тому, что некоторые апологеты войны ссылаются на Достоевского в желании оправдать разворачивающееся события. Не только на Достоевского ссылаются, они приписываются свою скудность ряд других мыслителей и писателей, но Достоевский – это едва ли не символ русской духовности. Я что-то ответил, дав понять, что само такое отношение есть ничто иное как стыдливая попытка прикрыть собственную немощь ссылкой на авторитета. Я знаю, есть люди, которые искренне мнят себя и знатоками философии и творчества Достоевского, и при этом оправдывают войну. Иначе как лицемерием и скудностью понимания это назвать я не могу. И вот почему. В одном выпуске подкаста я уже об этом говорил, сейчас скажу здесь. Я избегаю говорить о философии Достоевского, хотя могу сказать, что я как философ во многом взрос именно через Достоевского и Толстого. Но все же чувствую, что сказать надо. Одна из ключевых мыслей Достоевского во всем его творчестве – это признание важности и ценности человеческой жизни. Достоевский не признает смысла убийства ни в каком отношении. «Не убий» – это абсолютная заповедь, отражающая абсолютную ценность человеческой жизни. Это нельзя доказать, не приняв как должное в своем сердце и напротив: любые доказательства обратного возможны, но они же – отражение абсурда и безумия. Ярким примером этого является ситуация Раскольникова и его убийство старухи. Достоевский ставит нас перед вопросом: можно ли убить человека, к тому же вредного как вошь, никчемного человека, причиняющего одни страдания окружающим, и не просто убить, но ради благой цели. Мы знаем благодаря Бахтину, что Достоевский не дает окончательный ответов, но глядя на разглашающуюся душу Раскольникова после того, как он переступил через кровь ради цели, рискнувшего проверить на опыте этот вопрос, мы понимаем, что убийство даже из благих целей невозможно. По Достоевскому. В «Братьях Карамазовых» эта мысль Достоевского достигнет своей полноты в сюжете о слезе ребенка и моровой гармонии: по Достоевскому даже мировая гармония и всеобщее счастье не мыслимо, если ценой этого является одна слезинка невинного ребенка. Не говоря уже об убийстве человека. Поэтому, если вдруг очередной апологет войны будет, оправдывая свою скудность будет ссылаться на Достоевского, вам есть, что ему ответить.

Академическое сообщество обсуждает увольнение какого-то там доцента из Института философии, считающего себя подающим большие надежды в области русской мысли, и якобы уволенного за его положительные взгляды на СВО, – и, если одна часть обсуждающих с бабьим визгом воет о незаконности увольнения, другая и, соответственно, адекватная часть – подчеркивает, что увольнение было связано с прекращением контракта у этого сотрудника, то я, роясь в новостных материалах этих сплетен, только сейчас узнал, что Юлия Синеокая с февраля 2022 года живет в Париже, где даже обосновала «Независимый институт философии». Чтобы вы понимали, если вдруг не знаете, то Синеокая это прям не рядовой доцент академического мира, но, пожалуй, один из выдающихся современных академических философов. До меня многие вещи доходят с опозданием, и не то, чтобы я активно следил за жизнью сотрудников Института, то этот факт не может не восхищать. Так что наше отечественное любомудрие еще рано хранить в пепле! Но а ситуация с этим человеком из ИФ РАН прекрасно иллюстрирует с одной стороны гнилость феелософов, паразитирующих на русской философии, а также наличие в рядах сообщества людей, не потерявших несмотря ни на что признаки разума и совести. Но я, поскольку к институту не причастен, вполне могу сказать, - уволили, да и хер с ним, на одного феелософа меньше, и на том спасибо.

И мысли в продолжении предыдущего поста.
Казус вокруг увольнения доцента из ИФ РАН обострил импотенцию целого ряда феелософов, выступающих с критикой института философии в целом. Вдруг оказалось, что есть какие-то враги и внутри философского сообщества, которые якобы мешают им, патриотным патриотам заниматься подлинной философией. И вот, дескать, если этих врагов теперь сбросить с паровоза современности, вот тогда философия зацветет. Но увы, это все мечты по принципиально неосуществимому. Людям и особенно мелким духом, к сожалению, часто приходится желать принципиально неосуществимого, ограждая себя стеной по отношению к предмету желания, бессилие к которому мы и обозначаем импотенцией. Оно невозможно на уровне логики и законов природы, и принципиально отличается от стремления осуществить невозможное: первое всегда знает, что оно дальше воображаемого желания не сделает и шага. Нельзя сказать что всегда, но нередко подобные «желание» являются лишь защитной стеной, оберегающей от столкновения с подлинным желанием, требующим от нас хоть какого-то устремления. Желание невозможного не требует от человека ничего, – оно часто пронизано тоской и печалью, тоской по прошлому, – по утраченной любви, молодости, какому-то шансу. Или напротив, оно может быть всецело направлено на будущее. В действительности же есть только настоящее, которое здесь пронизано до основания тоской по прошлому и печалью по грядущему.
Спрашивается, что же им мешало заниматься настоящей отечественной философией? Кто из них написал сочинения, равные хотя бы в отдалении если не вершинам мировой философии, то отечественной мысли? Большая часть их высеров откровенная второсортная графомания. Да и где они были все это время, что вдруг сейчас оказалось, что каике-то «они» мешают им заниматься подлинной философией? Что им кто-то бумаги с карандашом не давал писать великие и бессмертные творения? Сейчас вдруг оказалось, что какие-то «они» и мешают. Точнее все те и мешают, кто против них. Это клиника, батенька, вам помощь нужна.

Я стараюсь воздерживаться от критики в адрес творческих высеров феелософов, там куда ни ткни, всё шатается и падает, настолько крепки их посылки и аргументации, и критиковать слишком большая честь для них. Ну, воображают себя мыслителями, носителями высших идей, ну что с них взять... Ах да, где-то мы это уже всё видели, всё это уже где-то было-было.

Привет, мои хорошие! Что же, очередной год подходит к концу, год, который не был лишен и событий и в моей жизни. Но у меня нет страсти к подведению итогов. Куда важнее вкус достигаемых желаний. Важнее – само это желание, отсутствие которых свидетельствует об отсутствии жизни.
Меня всегда интересовала больше жизнь внутренняя, чем внешняя, и победа над собой, своими страхами всегда для меня важнее каких-то внешних свершений, который, впрочем, часто и являются следствием побед внутренних. Мне сложно понять, что вы, читатели моего канал в нем иногда находите, – поскольку изначально этот канал строился как продолжение личного дневника. Конечно, здесь я не все пишу, многое утаиваю, но в целом – канал во многом обо мне. А уже потом о философии, литературе, событиях, людях, явлениях… Но хочется думать, что находите нечто, что позволяет мне хотя бы мысленно видеть связующие нить между мной и вами, что хотя бы отчасти позволяет нам избавиться от мучительной тяжести тотального одиночества! С наступающим!

Когда мне кто-то жалуется, что он, дескать, чего-то не понимает, – например, меня, мои лекции, – если это студенты, – да чего угодно, первое о чем я спрашиваю: есть ли в вас желание понимать? Вопрос по своей форме сугубо риторический, но поему бы еще раз не проговорить, если это оказывается нужным быть услышанным.
Любое понимание начинается с влечения к пониманию, с желания присвоить понимаемое себе хотя бы на грани мышления. Любом влечению как желанию предшествует воображение. Отнимите у желания воображение, и человек превратиться в подобие механизма, при котором любой предмет желания превращается в безвкусное и однообразное месиво. Понимание присваивает себе предмет понимания, оно приручает понимаемое. Понимаемое не может угрожать, оно уже лишено того отблеска бесформенного хаоса, которое сопряжено с ситуацией ужаса. Страх это первое препятствие на пути понимания. Страх невозможен там, где есть любовь. И напротив, там, где есть место страху, нет места влечению, места к возможности быть разомкнутым в возможности сказать ему «да». Страх это тотальное «нет», влекущее к смерти.
Понимание Другого возможно тогда, когда мы позволяем Другому быть собственном другим. Когда мы не даем возможному страху встать стеной между нами и Другим. Понимающее протягивает руку. Неслучайно русское слово «понимание» хранит в себе память о руке, – помять значит прикоснуться рукой, проверить предмет на его реальность или вымысел. Более строгая связь руки и понимания проговаривается в слове «схватывание», – мы говорим, что схватываем содержание предмета, когда понимаем его. Понимание фокусируется на движении руки. Едва заметное прикосновение руки к возлюбленному может выдать куда больше содержания. Но прикосновение возможно и на уровне зрения. Понимание обездвиживает, приручает, вдыхает желание, оживляя тело, – точнее только впервые делает тело предметом моего внимания.

О справедливости

Мир не справедлив. Но с чего ему вообще быть справедливым, и тем более той справедливостью, которую ему навязываем ему мы? Нередко мне приходится сталкиваться с претензиями, что в некоторых своих поступках я несколько не справедлив, или несправедлив вовсе. Но мир вообще не справедлив по своей природе.
Разные есть концепции справедливости в истории философии, но одно в них неизменно: справедливость должна быть справедливой. Но откуда вообще берется это должное для справедливости и тем более остается открытым вопрос: почему вообще справедливость должна быть ценностью, а в иных случаях мотивом поступка. Нет, справедливость это химера из той же области, что и традиционные ценности. Именно поэтому справедливость часто становится знаменем идеологий и политических программ, – любое зло можно оправдать необходимостью справедливости. Нет, я не скажу, что должно творить несправедливость, но скажу: за любой справедливостью нередко, а то и часто стоит нечто, что лишено присутствия человеческого.
Мне не понятна и даже враждебна концепция справедливости как равенства, – равенство предполагает отказ от индивидуального образа в бытии. Невозможна и свобода там, где главенствует равенство. Равенство в своем рабстве упраздняет и всякую возможность слову быть предметом индивидуального понимания. Вот почему именно несвободный всегда требует справедливости! Для раба последнее пристанище его духа – желать справедливость: уж если его бьют плетью, то пусть и всех бью плетью, если уж его ведут на убой, то пусть всех веду на убой. И в этом – торжество справедливости! Здесь нет человеческого. Справедливость противоречит и любви, но самое главное – противоречит феномену желания и дара: желание противостоит справедливости, оно берет на себя сумму ответственности события поступка, – по его присутствию мы чувствуем наличие человеческого в самом человеке. Любовь это всегда избыток и преодоление ограниченности, – о каком воздаянии тут может идти речь! И дар – это всегда избыток бытия, что также далеко от мнимого равновесия, диктуемого справедливостью. Справедливость требует, чтобы червь ползал под землей, а орел летал в небе. Довольствуясь подобной гармонией мира, что остается человеку с его желанием и с тем избытком бытия, которое порождает возможность дара? Там, где справедливость требует воздаяния и восстановления мнимой гармонии, желание и дар порождает любовь, прощение и милосердие, – совершенно неестественные для справедливости феномены.

В «Каноне врачебной науки» (ок. 1020 г.) одного из самых ярчайших врачей и философов в истории арабо-мусульманского мира Абу Али Хусейна Ибн Абдуллаха аль-Хасана ибн Али ибн Сины, известного также как Авиценна, один из параграфов посвящен предупреждению беременности. Порой удивляет, как то, до чего дошла арабо-мусульманская мысль в Средние века, приходится аргументировать на исходе первой четверти XXI столетия. И как знать, не окажутся ли актуальными в ближайшее времени рекомендации великого врача. Авиценна пишет: «Врач иногда бывает вынужден к предупреждению беременности у молодой женщины, для которой роды опасны», –Там же он дает рекомендации о том, как избежать нежелательной беременности: «[Помогает еще] введение до и после [совокупления] мякоти граната, а также квасцов; введение соцветий капусты и ее семян в период чистоты и перед совокуплением — сильное [средство] в этом случае, особенно если положить их в катран или погрузить в отвар мяты. [Полезно] еще после очищения вводить во влагалище листья ивы на шерстяной тряпице, особенно если их, к тому же, мочили в соке ивовых листьев; [отличное средство] – мякоть колоквинта, переступень, железная окалина, капуста, смола скаммония и семена капусты; все это берут в равных частях, связывают китраном и вводят во влагалище. Введение во влагалище перца после совокупления препятствует беременности так же, как и введение кала слона – одного, или с окуриванием им в упомянутые периоды времени. Из питьевых лекарств дают выпить сока базилика – три укийи, и это препятствует беременности» (Абу Али Ибн Сина, Канон врачебной науки. Книга III, том II. Ташкент, 1980. С. 435). Конечно, подобные рекомендации могут показаться наивными и даже опасными, но для историка науки и философии это один из прекрасных примеров, позволяющий по крайней мере не плодить мифы о мракобесии Средних веков как времени, в котором все сферы жизни человека пронизаны религиозными догматами.

Достоверно не известно и больше это похоже на исторический миф, но согласно ему в венской квартире Зигмунда Фрейда якобы висела картина австрийского художника Адольфа Гитлера. Для некоторых противников или хотя бы скептиков психоанализа это может оказаться еще одним аргументом против теорий Фрейда. Моя же интуиция подсказывает мне, что это не более чем миф, и что все же не мог основатель психоанализа, часть семьи которого погибла в концлагерях, иметь настолько отвратительный вкус. Для тех же, кто находится в нерешительности и не может хотя бы для себя решить какой точки зрения придерживаться в этом споре, вот как пример – автопортрет Адольфа Гитлера 1926 года. Напомню, что именно этот художник дважды пытался поступать в Венскую академию художеств, – вот что значит болезненное самомнение человека!

О дилетантизме

В новостной ленте опять встретилась новость, связанная со скандалом в ИФ РАН, и вот что я подумал, что этот скандал стал возможен в силу наличия слишком широкой прослойки дилетантизма в профессиональном сообществе.
Несложно заметить, что значительная часть (пусть и не все) активно поддержавших скандал, это люди, не имеющие базового академического образования. Даже их надежда русской мысли А.Д. и тот не имеет к философскому образованию никакого отношения. И вот, получив нефилософское обрпзование, эти люди теперь указывают философскому сообществу каким ему следует быть и куда ему плыть, удобно монополизируя,а в сущности искажая понятие патриотизма. И всё что против них, объявляя русофобским. Долбоебы! Да, они могут иметь научные степени, иметь какое-то отношение к академическому сообществу, писать тексты, выступать с докладами, – но все это может делать и дилетант. И напротив, те же, кто оказался по другую сторону скандала, поддержав действия ИФ РАН, – это люди имеющие базовое академическое образование. Почему важно иметь базовое философское образование? Очевидно, чтобы не говорить глупостей и пустых фраз, которыми так полна их речь. Но я напомню, что я не имею никакого отношения к Институту, поэтому никакой прагматической составляющей в своих мнениях я не руководствуюсь.
Но как вообще возможен дилетантизм? Есть у меня немного соображений на этот счет.
Органичным следствием европейского рационализма явилось появление эпохи Просвещения, – эпохи скудной на философскую оригинальность, но полной идеологической составляющей. Собственно, Просвещение это больше про идеологию, чем про точку зрения, во круг которой разворачивается индивидуальный атом бытия человека. Просвещение – это выход из состояния несовершеннолетия, это необходимость пользоваться самостоятельно собственным разумом, – в этих тонах, как известно, определял Просвещение на его закате Иммануил Кант.
Самостоятельно пользоваться собственным разумом? Покажите мне, кто на это способен? Мы разучились этому, никогда этим не владея полностью. Если мир был бы предельно разумен и каждый поступок человека в нем был бы продиктован волей его разума, – мир ничем не отличался в таком случае от ада.
Но в силу абсолютной слабости человеческого духа, этот призыв не более чем идеал, красиво сверкающий на горизонте разума. Движение к нему порождает многообразие интеллектуальных типов, среди которых особое место занимает дилетант.
Дилетант слишком поверхностно воспринимает необходимость пользоваться собственным разумом. Не скрою, он им может пользоваться, но качество такого применение зачастую крайне сомнительно. Если бы дилетант довольствоваться только этой своей ролью, проблем никаких не было. Но порой он настолько заигрывается своей ролью, что начинает мимикрировать под профессионала. Для последнего всегда очевидно, что перед ним самозванец, – по ряду примет профессионал всегда различит, что перед ним пустое место и не более чем. Дилетант вне традиции и школы, – и, заметим, что это одна из больных точек философствующих дилетантов, столь озабоченных поиском фигур и идей, вокруг которых они могли бы сплотиться. Дилетанта выдает речь, жесты, взгляд, круг чтения, умение нарвится женщинам и внушать уважение мужчинам, – дилетанту ничего из этого не дается с той легкостью и изяществом, которое присуще профессионалу. Но самое важное, и это пустое место всегда знает, что оно ничего из себя не представляет, и чтобы хоть как-то заглушить эту пустоту, дилетант прибегает к последнему отчаянному средству, – к шуму.
Можем ли мы сейчас задаться вопросом «Что такое просвещение?», можем ли мы ответить на него без усмешки, поглядывая на дилетантов, заполонивших профессиональное сообщество, и даже пытающихся угражать этому сообществу, – вот вопрос, который следует сейчас поставить.

Но бог с ними, с дилетантами. Пусть себе играются в песочнице, – не думаю, что кучка философствующих гопников как-то существенно повлияет на здание Института Философии. И вернемся к Просвещению. Что такое просвещение? У Иммануила Канта есть эссе, которое так и озаглавлено Ответ на вопрос: что такое просвещение, – хрестоматийный текст, обсуждение которого редко обходится, когда поднимается вопрос об эпохи Просвещения, и который как никогда мне кажется предельно акутальным. Вот бы любитель философии Канта прочитал этот тескт, вот умора была бы!
Для Канта, как это подметит впоследствии Мишель Фуко уже в своем ответе на ответ Канта, Просвещение это выход, исход, это состояние преодоление «несовершеннолетия». Другой существенной характеристикой Просвещение является акт – призыв иметь мужество пользоваться собственным разумом. Кант обращает внимание, что несовершеннолетие по собственной вине заключатся не в недостатке рассудка, но в отсутствии мужества пользовать рассудком самостоятельно. Отсутствие мужества обычно называют трусостью. Мышление требует мужества! Пока это просто зафиксируем и вернемся к первой составляющей: если Просвещение это преодоление, то оно явно не цель, и можно ли застрять на этом этапе? Что такое вообще это состояние несовршенолетения, о котором пишет Кант? Он дает четкий ответ: мы находимся в состоянии «несовершеннолетия», если книга заменяет нам способность суждения, если духовный наставник заменяет нам совесть, если врач определяет за нас наш режим, мы можем продолжить этот список по своему усмотрению: если реклама внушает нам, что пить и какой марки телефон носить в кармане, если телевизор решает за нас, кто наш враг, кого любить, а кого предавать… Это все состояния несовершеннолетия, и эти состояния далеки от события мужества самостоятельного мышления. В строгом смысле, мышление только и может быть, что самостоятельным, как понимание или любовь. Акцент здесь дается с целью обратиться к пониманию тяжести мышления по преимуществу. Почему мышление это трудно? Почему все же прав Мамардашвили, говоривший, что в строгом смысле мы редко мыслим? Мысль может оказаться непосильной человеку, и она может переломить ему хребет.
Станем ли мы когда-нибудь взрослее, – спрашивает Фуко в конце своего ответа на ответ. – Многое в нашем опыте убеждает, что историческое событие Просвещения не сделало нас совершеннолетними, – и мы все еще ими не стали. Или, говоря о Просвещении, мы все же говорим о несбыточном идеале, отсылающем нас к эпохам выского стиля, гуманизма и разума, но неизбежно приводящей к дилетантизму и хамству.

Фридрих Ницше это явно не тот мыслитель, в наследии которого ищешь ответ на вопрос «Что такое женщина?» Вообще, если вы ищите ответ на этот вопрос, вы заведомо глупы, – легче выразить имя Дао или камень поднять, чем дать более или менее выразимый ответ. Если перед нами женщина. Но тем не менее, до чего цепляют его слова о женщинах. Почти всегда прямые как стрелы или пламя огня. Например, из Сумерек идолов:
Мужчина создал женщину – но из чего? Из ребра ее бога – ее «идеала».
Это мужчина может довольствоваться почти любой женщиной. Он будет страдать, ненавидеть ее, мир и самого себя, но может смириться. Женщина – нет. Для женщины, если мужчина далек от жара ее фантазий, то он и не существует вовсе.

Несложно заметить, что в истории философии вопрос о смысле жизни появляется сравнительно поздно, с появлением так называемой философии жизни. До этого, на протяжении всего классического периода философии мы могли бы говорить в лучшем случае о категории цели, которая к человеческому бытию всегда была приложима с некоторыми затруднениями. Цель довлеет над человеком, смысл же расскрывает его свооду. Все эти трудности фактически сводятся к проблему неопределимости и постоянному ускользанию самого человека. На непреложимость цели к человеку обращаетвнимание Анри Бергсон в «Творческой эволюции»: «Тщетно мы старались бы приписать жизни какую-нибудь цель в человеческом смысле слова. Ведь говорить о цели, значит думать о ранее существующей модели, которую нужно только осуществить. Но это в сущности значит предполагать, что все дано, что будущее можно прочесть в настоящем; это значит верить, что жизнь в своем движении и в своей совокупности происходит подобно нашему интеллекту, который представляет только неподвижный и односторонний взгляд на нее и который естественно всегда стоит во вне ко времени».
Но мы понимаем, что цель и смысл не тождественны, хотя и ближайшим образом связаны. Можно ли двигаться к цели, и при этом само такое движение будет бессмысленным? Ярким тому примером может служить положение Сизифа, приговоренного богами вечно водружать камень на вершину горы. Такое положение, при котором наличие цели не исключает бессмысленности ее, Альбер Камю называл абсурдом.

В бессловесные время как никогда обостряется тяга к началам начал. В том числе к изначальным мыслителям. Чем нас так привлекают изначальные мыслители? Близостью к природе вопрошаемого. Для нас вопрос о бытии, равно как о чем бы то ни было еще, - любви, смерти, Боге, России и прочих важных вещах, - такой вопрос дан в контексте традиции соответствующего мышления. Любая попытка задать вопрос о..., вынуждает нас встать в один ряд с многовековой традицией вопроса о..., но кроме того само такое вопрошание и возможно исходя из наличия этой традиции. Сама природа вопрошаемого становится второстепенной по отношению к вопросу вопрошаемом. Предельной формой такой ситуации станет появление метода, фактически определяющим содержание вопрошаемого. Происходит подмена бытия вопросом о смысле бытия, что намечает прямые пути к забвению бытия.
Нигилизм как торжество ничто вот первые симптомы надвигающегося забвения, который, конечно, никуда не исчез за последние двести лет. Ценность вещи скрывает ее пустоту. Напомню, что по Хайдеггеру забвение бытие стало возможным, когда бытие подменилось сущим. В строгом смысле, «вопрос о бытии» или даже о «смысле бытия» это тоже сущее как предмет мышления, на который устремлена рука разума. Забвение бытия настолько простерло свое влияние, что сам разговор об этом затмении становится чем-то пошлым и лишенным существенного вопрошания, - но именно здесь он и оказывается и возможным как мышление о бытии.
Итак, нельзя помыслить вопрос, не войдя в традицию мышления, как нельзя мыслить себя философом, не понимая исток своего мышления и той традиции, к которой это мышление примыкает. Скажем, в чем беда русской философии? Здесь слишком много одиночек. Да, рядом с ними можно найти почитателей, но едва ли это говорит о наличии некой традиции. К слову, это позволит ответить на вопрос, что такое философия, а также избавит от необходимости искать исток русской философии в допетровские времена любомудрия, — если Миша Шпаковский сможет ответить на вопрос о наличии линии, ведущей от Аввакума сквозь века и до наших дней включительно, которая бы свидетельствовала о некой традиции мышления, я подумаю о пересмотре такой точки зрения, но пока останусь при своем.
Что же касается привлекательности изначальных мыслителей, то ответ очевиден: в строгом смысле никакой традиции еще не сложилось. Их вопрошание тесно схватывает природу вопрошаемого, не подменяя ее только лишь формой вопроса. В одном месте Гераклит скажет о себе, что они ни у кого не учился и сделал себя сам. В этом есть что-то от его мрачности и гордости, но это также говорит и об отсутствии некой линии, позволяющей ему наметить исток своего мышления для себя. Зато все последующие европейские мыслители в той или иной мере будут восходить к Гераклиту.

Может показаться, что исходя из сказанного выше, я выступаю апологетом традиционализма. Конечно, нет. И тем не менее немного проясню.
Что значит эта традиция, о которой я говорю? Не есть ли традиция нечто, что лишено вообще всякого мышления, но целиком нацеленное только на манифестацию своего содержания? Мы говорим о традиции как о нечто неизменном, неизменное же мышление суть догматизм, то есть и не мышление вовсе. Но я говорю о той традиции, которая вводит наше мышление в возможность помыслить логику становления «вечных и неизменных идей». Все вечное отдает тлетворным запахом смерти, и вечные идей не исключение. Когда говорят, что философия это мышление о мышлении, невольно приоткрывается для нас понимание философии как особой интеллектуальной традиции, традиции как знания об истоке мышления. Это же в свою очередь открывает перспективу говорить об истории идей.
Не все традиционалисты дружат с мышлением, но, думаю, они согласятся, если я скажу, что традиция это знание об истоке своего мышления. Однако они дальше этого знания и не идут, и на этом все их мышление и заканчивается, не успев и начаться. Для мышления необходимо время, для времени же необходим горизонт будущего, без чего невозможно становление истории. Там же, где властвует догматизм и традиция, никакого будущего нет по определению, равно как нет и никакой истории, в том числе истории идей которой и занимается та интеллектуальная традиция, которую мы и именуем философией.

Если бы меня спросили, что ярче прочего иллюстрирует в человеке отсутствие всякой культуры мышления, я бы указал на фразу «это ваше субъективное мнение». Если вам приходилось ее слышать, вы могли уловить, что часто это произносится с нескрываемым пренебрежением, однако за этим стоит не более чем отсутствие собственного мнения, неспособность к которому толкает к обесцениванию мнения тех, кто не боится его выражать. Это можно понять как психологическую защиту, поскольку там, где оппоненту нечего возразить, часто можно услышать эту фразу. Но что за ней стоит? Вообще, ничего, кроме того, что она дает нам понять, что перед нами, мягко говоря, не далекого ума человек. Замечу при этом, что никакого «объективного мнения» не может быть. Как вы себе представляете звучит фраза: «по моему объективному мнению, дважды два четыре»? Абсолютная бессмыслица. Мнение по своему определению субъективно, всегда личностно и всегда имеет временный характер. Мнением можно обладать, его можно вытачивать, его можно менять, разделять или оспаривать, – так мы вступаем в диалог, способный прояснить для нас содержание как нашего мнения, так и мнение оппонента. Там же, где пытаются закрыть диалог фразой «это лишь ваше мнение», налицо, конечно, уход от диалога, неспособность к которому есть общее место неспособности к открытости. Близкой к этому является немного менее агрессивная, но не менее деструктивная фраза «о вкусах не спорят». Действительно, вкус всегда субъективен, но, как и в первом случае, отсутствие спора ставит под сомнение наличие вкуса как такового если мы не способны его обосновать как нашу способность суждения.

Я знаю, меня читают дети. Так вот, дети, идите спать. Доброй ночи!
А теперь вернемся к проблемам биомедицинской этики. И на этот раз вопрос про эвтаназию.

Для героя красота есть самая трудная вещь. Недостижима красота для всякой сильной воли.
Фридрих Ницше

Если вам свойственно чувство беспредметной тоски, то вполне вероятно, что вам также свойственна особое чувство красоты, позволяющее говорить о хрупкости всего мироздания. Особенно остро это чувство в периоды между временами года, – вы думаете это просто осенняя хандра, в то время как перед вами угасает и тает присутствие красоты. В красоте слишком мало от вечности, настолько мало, что от вечности в красоте сущее ничто. В движении к вечности всегда сквозит какой-то патологической неспособностью к жизни. Вы же замечали, что философы смерти они же – и апологеты войны? – и в этом нет ничего случайного. Но желание вечной жизни или вечной любви, – разве это не следствие неспособности к жизни и неспособности к любви? Не нужно обладать большими познаниями в психологии, чтобы заметить за этим форму барьера, который человек выстраивает самостоятельно для самого себя. Однако существенным признаком этой неспособности к жизни оказывается невосприимчивость к красоте.
Мы же знаем, что событие красоты в жизни человека событие редчайшего порядка. На уровне чуда или удивления. Она потеряла бы в своей ценности, будь она слишком частой гостей в нашей жизни.
Событие красоты это то немногое, что позволяет хотя бы на мгновение озарить для нас бескрайность нашей души. Ужас это тоже столкновение с собой, но событие красоты как ничто внушает нам небезнадежность нашего присутствия в мире. Не хочу сказать «смысл» или «ценность», – все это настолько затерто, что излишне опошляет саму идею красоты. Мне не очень близка идея функционального или даже биологического понимания красоты как некой метафизической пользы. Куда важнее схватить в ней идею, позволяющую нам заметить крайне существенную характеристику мира, – его хрупкость. Мир это всего лишь мгновение. Красота не понятие, не сущее; мысль классического философа бессильна перед ней, – в попытке остановить ее, схватить, приручить, и вывести ее закон и начало, – он хватает ладонями воздух. Красота это про чувство, говорить о ней в понятиях означает бесконечно отдаляется от самого вопроса о ее существенном признаке.