Об интерпретации, понимании и потери смысла жизни

Интерпретация начинается с чувства неудовлетворенности внешней видимостью смысла, с понимания недостатка очевидного смысла явления по отношению к самому явлению. Поэтому истина не может быть предметом и целью интерпретации, если под ней мы понимаем классическое «ясное и отчетливое, несомненное знание». Я даже не очень понимаю, что значит понять истину такого понимания? Много ли надо понимания для суждения «Волга впадает в Каспийское море»? Итак, понимание это результат интерпретации, и потому всегда личностно. Интерпретация возможна там, где есть множественность смысла, то есть там, где есть зияние возможности иного. Скажем, поэтому, для Хайдеггера понимание это не гносеологическая категория, а онтологическая, – понимание как способ бытия человеческа. Быть человеком по отношению к другому это значит понимать его. Неслучайно, говоря о сумасшедшем в эссе «О собеседнике» Осип Мандельштам подчеркивал, что безумца характеризует его равнодушие к нашему бытию – «мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела». нужно ли говорить, что в безумце всегда чего-то нехватает, что мешает нам с полным правом признать его человеком. Может быть, этой нехваткой человечекого в нем и является возможнсоть понимания Другого.
Я часто повторяю, что человека нельзя знать, его можно только понять. А понимание есть результат интерпретации, такой интеллектуальной игры, в которой мы впадаем во множественность смыслов. Мое понимание тебя это не результат знания, – иначе мое знание ничем не отличалось бы от знания тебя любым другим человеком, – но интерпретация, поэтому всегда личностно, мое. Даже моя любовь к тебе это интерпретация твоего бытия по отношению к моему.
Понимание невозможно без того преодоления самое себя, при котором становится возможным проблеск иного, другого на горизонте нашего мира. Если вы спросите себя «почему меня никто не понимает?», задайте себе другой вопрос насколько вы открыты к миру, настолько ли, чтобы иметь возможность преодолеть самое себя? Способность удовлетвориться раз и навсегда фиксированным смыслом означает для человека смерть, – эта та внешняя видимость вещей, которая скрывает собой смысл скрытый, – лежит ли он в пространстве бессознательного или метафизики бытия это нас уже не сильно должно волновать. И это парадоксальным образом приводит к утрате смысла, – в том числе и к утрате смысла жизни, поскольку становится невозможным ее свободная интерпретация, – как и понимание, смысл категория онтологическая, поскольку формирует ту уникальную индивидуальную точку зрения, во круг которой становится возможным и разворачивается пространство нашего бытия.
Результатом интерпретации является понимание. Понимание есть и результат преодоления границы, отделяющей нас от объекта понимания, – в этот момент мы делаем его своим. Понимание приручает и делает чужое родным, своим, тем самым расширяя и понимания самого себя, – ведь именно иное, ставшее родным, высвечивает в нас ранее неизвестные в нас самих углы. Вот почему имеется тесная и прямая связь между пониманием самого себя и понимание мира, – одно не мыслимо без другого, и понимание самого себя первично как воля, как движение к преодолению своей изначальной ограниченности в мире.
Теперь может быть более ясно, почему утрата смысла жизни так часто сопровождается с той степенью замкнутости, при котором не представляется возможным никакой открытости для Другого, для иного, чужого, которая высвечивает в нас нас же самих, – утрата смысла жизни это ночь нашей души.

Нужно выбирать длинные пути, чтобы достигать цели, и выбирать такие мечты, которые были бы недостижимы. Мечты нет там, где нет будущего, устремленности в преодолении границ, а значит мечты нет там, где нет времени.
Что мы знаем о красоте кроме того, что она живет мгновение? Что мы знаем о нежности, кроме того, что любая нежность не терпит поспешности. Все прекрасное чуждается вечности. И разве цель не прекрасна, раз все в нашей душе устремляется к ней?
Возможно, вам приходилось чувствовать, как за чувством радости, сопровождаемой достигнутой мечтой, следует тень странной грусти. Несмотря на усилия, которые могли быть потрачены на ее достижение, будучи осуществленной она уже кажется чем-то само собой разумеющимся. Мечта говорит о нас больше, чем говорят о нас наши слова или слухи, поскольку как ничто лучше является мерилом нашего духа.
О чем мечтаешь ты, какой ветер надувает твои паруса?
И я бы хотел мечтать о чем-то большем, но мечтается только о безоблачном небе и теплом запахе скошенного сена.

А между тем появилось видео моей лекции в Некрасовке о Рождении трагедии из духа музыки.
https://youtu.be/nPwm_EY8EHs

Эрот как стремление человека к изначальной целостности

Есть известный академический анекдот, авторство которого я так и не смог вспомнить, а именно: «если вас постигла гениальная мысль, то откройте античную философию и поищите внимательно, – вы обязательно ее там найдете. А если не найдете, то ваш мысль полная глупость и не занимайтесь ерундой». Могут быть, конечно, другие вариации, но смысл ясен.
Вот взять хотя бы речь Аристофана в диалоге Платона «Пир». На днях со своими студентами в ГИТИСе касался этого диалога, так что, можно сказать, он у меня под рукой.
Итак в этой речи Аристофана говорится о любви как о стремлении к изначальной целостности. Можно опустить мифологическое содержание текста, в котором Аристофан рисует образ ищущих двух половинок из распиленного надвое андрогина, – изначального целостного человека, равного по силе богам, – и лишь констатировать, что человек никогда не равен самому себе. Человек всегда находится по отношению к себе в неведении, и тот проблеск знания о себе, который нас иногда постигает, есть лишнее напоминание этой ужасающей нас участи. Любовь же то немногое, что в полноте своей способно осветить глубину человеческого духа, и дать понять ему на что он вообще способен, и способен ли на что-то.
Но почему мы должны верить в разомкнутость человека, и тем более, что любовь это то немногое, что возвращает человеку его цельность? Первое не взывает для меня большой трудности для понимания если мы допускаем, что человек свободен. Свобода в своей позитивной форме есть открытость или расположенность человека к миру и к самому себе, без чего он был бы подобен самозамкнутой монаде, не нуждаясь ни в чем, и в том числе в самом себе. В тоске по самому себе мы впервые сталкиваемся с собственной свободой. Одиночество человека не есть его болезнь, но родовое проклятие, от него нельзя излечиться или избавиться без того, чтобы при этом не престать быть человеком. Только боги и звери лишены одиночества. Но почему же любовь возвращает человеку его цельность? Вопрос поставлен неверно. Любовь это не результат, не целостность, но, как заметит герой диалога Платона, «любовью называется жажда целостности и стремление к ней», а мы знаем, что никакое желание не может найти своего предельного удовлетворения, – впрочем, и не в этом цель желания. Иными словами, целостности достигнуть нельзя, но к ней можно стремиться, и не так важно, что или кто является предметом этой любви – бог, человек или мир в своей полноте. Казалось бы, мы ничего нового не сказали, но прояснили для себя очередной раз природу человека, то есть его временность. Любовь это то немногое, что позволяет будущему найти свою актуальность. Живя же в мире, в котором горизонт будущего равен вытянутой руки, любовь, кажется единственным, что способно победить этот мрак безвременья.

И на днях я наконец-то отправил статью об абсурде в один известный журнал, что само по себе для меня важно, поскольку это хотя бы на время позволит отдохнуть от этой темы. Но пришла беда откуда не ждали, – со мной связался издатель книги о Бахтине, говорит, что тираж распродан, и можно подготовить новое издание, в которое можно внести правки и изменения. И внести действительно есть что, однако изменений будет не так много, поскольку за все это время Бахтин и все связанное с ним мне уже настолько надоел, что хватит. Так что, если вы планируете вечеринку, на которой будете обсуждать Бахтина, пожалуйста, меня на нее не зовите, не приду. Даже не уговаривайте, не надо! На этом фоне я искренне не понимаю исследователей, которые годами изучают и мусолят одни и те же концепты, имена. Вам что, делать больше нечего? Не лучше ли пить вино и веселиться?

«Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть»: так раздается наша жалоба – над плоскими болотами.

Сегодня 180 лет со дня рождения нашего друга Фридриха Ницше.

Меня как-то спросили – кого легче понять Канта или Ницше? Вопрос, конечно, поставлен несколько наивно, поскольку понятия сложнее или проще в отношении к пониманию не совсем корректно прилагать.
Но если исходить из некоторого обыденного представления о понимании, то Канта понять гораздо проще. Да, его система сложна, представляет сеть хитросплетений посылок, впрочем, выводимых со всей строгостью из самого разума так, что каждый, кто может поставить свой собственный разум на карту мышления может проделать те же самые ходы и прийти к тем же самым заключениям. Ну почти. В этом красота классического рационализма. Для понимания Канта прежде всего необходима усидчивость и дисциплина, которыми сам Кант владел с избытком.
С Ницше такой фокус не пройдет. Его путь извилист, хотя и вращается вокруг одних и тех же тем. Противоречив, но лишь поскольку есть вещи, в которых разум сталкивается с собственной немощью. И в каждом свое тексте Ницше отражается как в зеркале. Поэтому понять философию Ницше возможно в той степени, в которой возможно вообще понимание нами Другого. Нас может печалить неспособность к абсолютному пониманию, но печаль эта незаконна, поскольку для понимания понятия границ несущественны. Точнее, где есть предел пониманию, понимание себя исчерпывает. Сказать, что понимание это дело личное, как любовь или смерть, это еще не сказать ничего, – все стоящее в этом мире есть дело личное, вынуждающее нас стоять перед ним с открытым забралом. Но мы точно можем указать с чего понимание начинается, – с точки непонимания или удивления, с ситуации, при которой столкновение с Другим вынуждает нас искать нужные слова и смыслы, способные связать нас с объектом понимания.

Оказывается, мой подкаст живет своей жизнью, и мне пора бы уже о чем-то поговорить. Но о чем можно говорить в столь коварное и изменчивое время года? О разлуке и расставании.
Если есть философия любви, то почему нет философии расставания? Такой вопрос я задал себе, и сейчас ответил бы, что тоска есть мерило любви, а также заметил бы, что и сама философия как образ жизни насквозь пронизана чувством расставания и тоски, – о каком идеальном бытии возможна речь, если нет по ней тоски? Но я о другом, поскольку бытие всегда где-то не здесь. Скорее об утрате времени и отчаянной попытке это время вернуть.

Бытие к смерти – ключевой экзистенциал Хайдеггера, можно понимать как концепцию времени, но такой, при которой ход времени задает не прошлое или настоящее, а будущее. Смерть есть предел будущего в полноте его реальности. При этом она всегда дана в настоящем. Помните, как у классика: «Человек не просто смертен, но смертен внезапно». Поверхностное понимание ограничивается здесь ссылками на непредсказуемости человеческого бытия, его хрупкости. Все это так, но оставим это разного рода диванным экспертам по Достоевскому. Речь лишь о том, что никакое наше «настоящее» не существует без ориентации на будущее. Мы не сделаем и шага, если в нем априори уже не содержит образа будущего, мы не натянем холста и не возьмем в руки кисть, если уже до этого не мыслим себе создание шедевра, – то есть если уже не исходим из бытия к смерти. В противном случае, то есть в отсутствии будущего, наше настоящее обречено на депрессию и гибель. В этом состоянии нам не поднять ни камня, ни кубка с вином.

Октябрь это не месяц года, а настроение. Если не бытия, то хотя бы этого дня, этого вечера.

О глупости

Меня сложно причислить к морализаторам, но вот не могу не заметить, что мне часто становится до тошноты дурно, когда в разговоре со мной собеседник определенно подчеркивает, что он говорит правду. Это может быть сказано между слов, используя обороты вроде «честно сказать», «по правде говоря» или, что еще острее режет слух «по чесноку»! Хуже этого может быть только заявление, что человек никогда не лжет и всегда говорит правду, выставляя это как добродетель. Быть искренним и правдивым это не добродетель. Сколько злобы и язвы источает правдивость, сколь искренни люди в своей ненависти! Это только для персов всегда говорить правду и метко стрелять из лука может быть добродетелью, но для нас этот тот порядок вещей, без которого любой диалог превращается в игру абсурда. Речь не о том, что лгать плохо, но о том, что если ваши слова нуждаются в каком-то излишке, то очевидно им чего-то не хватает, и раз вы пытаетесь подчеркнуть, что говорите правду, то, очевидно, именно правды этим словам и не хватает. А значит вы лжете. Не обязательно даже в этот момент, но доверия это точно не вызывает. Это все кажется очевидным, но вот почему же мне становится дурно от этого? В этот момент я становлюсь свидетелем человеческой глупости. И, подобно тому, как добродетель привлекает к себе, так глупость отталкивает.И, пожалуй, хуже мужской глупости может быть глупость женская. И не потому, что из-за этой глупости зачастую приходиться страдать мужчинам, в то время как глупый мужчина просто перестает быть тебе в чем бы то ни было соперником, но по причине убежденности, что мудрость это прерогатива женской природы, – средняя женщина гораздо мудрее среднего мужчины, от того и глупость ее кажется более безобразной. В сущности, кто такой глупый человек? Тот, кто считает себя умнее вас. Странно звучит? Но акцент здесь следует поставить не на «умнее», а на «считает», – глупость это то дурное самомнении, которое обречено на провал, и что является следствием лжи. Лгущий часто не замечает, что обмануть ему нужно не только собеседника, но еще и самого себя. Скажем, когда я прихожу читать лекцию студентам, я не думаю о себе, что я, кандидат наук и т.д. умнее их, – вопрос так не стоит и стоять не может. Я не назову глупым ребенка или старика, но при этом вполне назову таковым дилетанта, выдающего себя за профессионала, коих, например, крайне много в среде исследователей русской философии. В первом случае человек, очевидно, не вполне владеет еще своим разумом как орудием. Значит глупость это не недостаток ума в строгом смысле, но неумение или нежелание им пользовать, а еще точнее – попытка выдать свое неумение за умение, а это в свою очередь отсылает нас к попытке выдавать ничто за нечто, то есть к ситуации лжи как фундаментальной проблеме любого зла. Поэтому через глупого человека в мир входит зло. Поэтому, глупость это всегда самомнение. Собственно, вся жизнь глупого человека есть один провал, и, раз глупый человек обнажает свою глупость перед тобой, то в лице этого человека ты видишь ничто иное, как презрение к человеческому роду вообще! В этот момент ты становишься свидетелем бесчинства и ничего не можешь с этим поделать. Поэтому мне не смешно, как если бы на моем месте был Демокрит, но грустно, и как тут не вспомнить Гераклита, который, всякий раз, как выходил, видел вокруг себя столько дурно живущих, нет! – дурно гибнущих, что плакал, жалея всех тех, кто мнил себя довольным и счастливым.

Вот теперь мы подступили к вопросу: Почему Гераклит, видя, как дурно живут люди, плакал? Поверхностный ответ на него обращает нас в морализатороство. Но он не был пророком, возвещавшим об истине к которой ему необходимо было бы приобщить как можно больше людей. Неужели мудрецу должно быть какое-то дело до дурно живущих и за его слезами стоит желание видеть людей, живущих однообразной жизнью и, подобному ему, питающихся кореньями, играющему с детьми в храме, а под конец жизни измазавших себя навозом и высохших на солнце? Более существенный ответ на этот вопрос отбрасывает нас к устройству бытия: «Но хотя этот логос – общий, большинство людей живут так, будто у каждого из них свой особенный рассудок». Наглядно это проиллюстрирует категорический императив в этике Канта, но здесь же замечу, что глупость людей это яркое свидетельство наличие этого закона, лежащего в основании бытия. Глупец убежден, что его разум способен встать на равных с логосом, и даже попытаться его попрать. Ярким тому примером может служить судьба Эдипа, трагедия которого в попытке обмануть судьбу, обмануть предначертанное богами, то есть в попытке жить так, словно у него свой собственный логос. А это мы и называем глупостью. Вот кто еще скажет, что между глупостью и мудростью лежит пропасть, вспомните Эдипа, и поймете, что в иных ситуациях одно едва отличимое от другого. Но чем больше Эдип пытался избежать судьбы или столкнуться с логосом, тем дальше он оказывался от самого себя, тем глубже разрывалась пропасть между тем, кем он был и кем он мнил себя, тем дальше погружался в ложь, и тем сильнее порывал ткань бытия, и ближе оказывался к осуществлению судьбы. А судьба Эдипа явно достойна в большей мере слез, чем смеха. Поэтому, глядя на дурно живущих людей, мы видим, как через них черное ничто прорывается сквозь щели в треснувшем бытии, заполняя наш мир злом.