Соревнуясь в сложных описаниях симбиотических отношений правящих классов, радикальные теории редко видят в самой повседневности угнетённых что-либо ценное. Значительное пространство социологических размышлений отводится описанию последствий действий эксплуататоров и процессу подчинения новым реалиям. Но само богатство жизни, скрытое в позитивных повседневных взаимодействиях, помогает нам смягчать эффекты социальной депривации и несмотря ни на что раскрывать свой потенциал. Их описание, картографирование и анализ отличает анархическое социологическое воображение от методологий конкурирующих политический теорий.
Более подробно эту мысль я попытался раскрыть здесь. Добавил еще Сигму. Приятного чтения ✨
Более подробно эту мысль я попытался раскрыть здесь. Добавил еще Сигму. Приятного чтения ✨
Medium
Политика должна покинуть территорию принуждения
Политические теории претендуют на объяснение закономерностей существования организованных в государства обществ. Пора это изменить.
Стоит сделать еще небольшое дополнение к обсуждению анархистского (либертарианского) классового анализа. Производя различение между экономическими средствами самопроявления и политическими, он помогает нам увидеть в современности богатую оттенками картину, палитра которой состоит из самоорганизующихся «множеств», находящихся под постоянным давлением государственных институтов. Классики рыночного анархизма, вроде Годскина, Прудона и Такера, выделяли два социальных кластера, противостоящих друг другу: «индустриальный» или производительный класс, состоящий из тех, кто воспроизводит себя при помощи продажи собственного труда и участия в добровольных обменах (включающих как товарно-денежные связи, так и различные формы взаимопомощи, вроде общественных фондов социального страхования и безвозмездного трудового сотрудничества), и «паразитический» или политический класс, обладающий монополией на насилие или пользующийся покровительством тех, в чьих руках сосредоточены инструменты подавления.
Межклассовая динамика в такой оптике определяется степенью, в какой представители того или иного класса теряют или приобретают от государственных постановлений. Кластерные определения структур неравенства по правовому, а не имущественному принципу, делают прозрачными те демократические «множества», на поиски которых устремилась левая мысль в конце XX века. Производительный класс может включать себя не только наемных рабочих, но и мелких и средних предпринимателей, персон, угнетенных по гендерному признаку и сексуальной идентичности, эмигрантов и колонизированные народы, чьим правовым статусом, в отличие от «граждан» или представителей «титульных нации», чаще всего пренебрегают. Каждый из них, преимущественно пользуясь экономическими средствами для реализации социальной активности, формирует рыночный базис обмена всеми необходимыми благами, в чьи потоки постоянно вмешиваются алчные руки корпораций бенефициаров авторитарной государственной политики. Обнаружение положительных способов кооперации, преумножающих ресурсы и социальные возможности участников в ходе добровольных интеракций, делает устремление «растворить государство в экономическом организме» все менее и менее утопичным по сравнению с идеями учреждения «рационального» централизованного перераспределения продуктов автоматизированной промышленности, заточенной под перманентное перепроизводство.
Межклассовая динамика в такой оптике определяется степенью, в какой представители того или иного класса теряют или приобретают от государственных постановлений. Кластерные определения структур неравенства по правовому, а не имущественному принципу, делают прозрачными те демократические «множества», на поиски которых устремилась левая мысль в конце XX века. Производительный класс может включать себя не только наемных рабочих, но и мелких и средних предпринимателей, персон, угнетенных по гендерному признаку и сексуальной идентичности, эмигрантов и колонизированные народы, чьим правовым статусом, в отличие от «граждан» или представителей «титульных нации», чаще всего пренебрегают. Каждый из них, преимущественно пользуясь экономическими средствами для реализации социальной активности, формирует рыночный базис обмена всеми необходимыми благами, в чьи потоки постоянно вмешиваются алчные руки корпораций бенефициаров авторитарной государственной политики. Обнаружение положительных способов кооперации, преумножающих ресурсы и социальные возможности участников в ходе добровольных интеракций, делает устремление «растворить государство в экономическом организме» все менее и менее утопичным по сравнению с идеями учреждения «рационального» централизованного перераспределения продуктов автоматизированной промышленности, заточенной под перманентное перепроизводство.
Об идеологии
I
Спектром значений, сконцентрированных вокруг понятия «идеология», мы во многом обязаны марксистским исследованиям. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс предложили две стратегии критики и, следовательно, определений «ложного сознания»: эпистемологическую и политическую, которые в дальнейшим образовали крайние полюса современных интерпретаций. Эпистемологическая критика сводилась к материалистическому установлению генеалогии идей — обнаружению за интеллектуальной «сущностью» особого политико-экономического порядка, вызвавшего ее к жизни. Функция идеологии в данном случае сводится к искажению или сокрытию этой связи; в основном, к утверждению диктата «идеи» над «материей». Второе определение возникает из критики «господствующих идей» как идеального отражения господствующих материальных отношений; иначе говоря, идеология — это универсализация интересов правящего класса. Оба определения обладают серьезными недостатками, поскольку подразумевают, во-первых, субъекта, который способен выносить свои суждения из позиции вне господствующей идеологии, во-вторых, универсальные принципы, по которым можно судить об интеллектуальном «искажении» понимания социально-экономических процессов, в-третьих, активную роль идей в поддержании материального, т.е. «объективного» порядка.
Ни «родовая сущность» человека, ни диалектический и исторический материализм, как метанарративные практики, ни сама претензия на познание «объективной» реальности не справляются с вызовом, брошенным эссенциализму и телеологии постмодернизмом. Тем не менее задачи, стоявшие перед радикальной теорией прошлого, — объяснение того, почему угнетенные подчиняются своим угнетателям, и формулирование эффективных стратегий сопротивления господству — оказались в этой парадигме так же нерешенными. Признание структуралистами идеологии как непреложной и единственно доступной реальности институционального существования, или любой другой формы конституирования субъекта, вроде концепта «власти» у Мишеля Фуко, способствует новым проблемам: если нет никакой точки вне идеологии, значит не существует и никаких противоположных угнетению «сил», «интересов», «идей» — только «кривое» отражения наличествующих принципов контроля. Критический потенциал некогда подрывной концепции начинает таять на глазах.
С середины восьмидесятых годов анархисты предлагают принять иной взгляд на идеологию, обнаруживаемый ими в трактате «Единственный и его собственность» Макса Штирнера и, насколько это возможно, справляющийся с методологическими препятствиями, возникшими на пути радикальных критиков.
I
Спектром значений, сконцентрированных вокруг понятия «идеология», мы во многом обязаны марксистским исследованиям. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс предложили две стратегии критики и, следовательно, определений «ложного сознания»: эпистемологическую и политическую, которые в дальнейшим образовали крайние полюса современных интерпретаций. Эпистемологическая критика сводилась к материалистическому установлению генеалогии идей — обнаружению за интеллектуальной «сущностью» особого политико-экономического порядка, вызвавшего ее к жизни. Функция идеологии в данном случае сводится к искажению или сокрытию этой связи; в основном, к утверждению диктата «идеи» над «материей». Второе определение возникает из критики «господствующих идей» как идеального отражения господствующих материальных отношений; иначе говоря, идеология — это универсализация интересов правящего класса. Оба определения обладают серьезными недостатками, поскольку подразумевают, во-первых, субъекта, который способен выносить свои суждения из позиции вне господствующей идеологии, во-вторых, универсальные принципы, по которым можно судить об интеллектуальном «искажении» понимания социально-экономических процессов, в-третьих, активную роль идей в поддержании материального, т.е. «объективного» порядка.
Ни «родовая сущность» человека, ни диалектический и исторический материализм, как метанарративные практики, ни сама претензия на познание «объективной» реальности не справляются с вызовом, брошенным эссенциализму и телеологии постмодернизмом. Тем не менее задачи, стоявшие перед радикальной теорией прошлого, — объяснение того, почему угнетенные подчиняются своим угнетателям, и формулирование эффективных стратегий сопротивления господству — оказались в этой парадигме так же нерешенными. Признание структуралистами идеологии как непреложной и единственно доступной реальности институционального существования, или любой другой формы конституирования субъекта, вроде концепта «власти» у Мишеля Фуко, способствует новым проблемам: если нет никакой точки вне идеологии, значит не существует и никаких противоположных угнетению «сил», «интересов», «идей» — только «кривое» отражения наличествующих принципов контроля. Критический потенциал некогда подрывной концепции начинает таять на глазах.
С середины восьмидесятых годов анархисты предлагают принять иной взгляд на идеологию, обнаруживаемый ими в трактате «Единственный и его собственность» Макса Штирнера и, насколько это возможно, справляющийся с методологическими препятствиями, возникшими на пути радикальных критиков.
Об идеологии
II
Штирнер, предпринимая атаку на множественных «призраков» сознания — фиксированные идеи, транслируемые как институтами, так и самими субъектами социальных отношений в качестве нормирующих мысль и управляющих ею, — переформулирует понятие «субъекта идеологии». Критикуя Фейербаха и его «религию человечества» за ложное «возвращение» божественных качеств как «человеческих» a priori, он утверждает, любая попытка определить «сущность» человека должна классифицироваться, как идеологическая операция, имеющая своей целью производство идеальной контролирующей инстанции — образа «человека», того, что будет внушать ужас субъекту по отношению к самому себе. Подобные инстанции требуют подкрепления «моралью» — цепочкой суждений, определяющих возможности отпадения от идеала, которые могут быть исправлены, излечены или в крайнем случае, если они представляют угрозу самому существованию образа, уничтожены. Большинство политических идеологий построены на подобных «призраках», которые требуют своего морального эквивалента в социальных отношениях для постоянного самовоспроизводства. Так, социалисты апеллируют к интересам «общества», либералы — «личности» и верховенству «закона», консерваторы — к непреложным «традициям», анархисты — имманентности «свободы». Каждый из этих «призраков» внутри обозначенных парадигм есть единственная свободная сила, которой, в ущерб интересам субъекта, отдается приоритет. До тех пор, пока субъект ставит свой выбор в зависимость от соответствия «морали» «призрака», господство последнего будет оставаться нерушимо.
Власть государства онтологически требует нашей готовности поддерживать ее, руководствуясь конститутивными представлениями о «человеческом» в политике, экономике, сексуальности, религии, психологии, науке и т.д. «Призраки» перенаправляют внимание субъекта на угнетающие структуры как на объекты желания, в результате чего возникает «желание власти». Однако, как наглядно демонстрирует Штирнер самой своей критикой идеализации, т.е. избирательной эссенциализации, ни одна идеология не способна репрезентировать субъекта исчерпывающе, чтобы он не начал отбрасывать за собой тень «нечеловеческого» — характеристик, не укладывающихся в «призрачный» образ. Сол Ньюман видит аналог штирнеровского «Ничто», благодаря которому обнаруживается идеологический избыток, в лакановском «Реальном». Опора на «Ничто» дает Штирнеру возможность порвать с концепцией революции, утверждающей новые властные конфигурации с помощью наличествующих институциональных механизмов, в пользу идеи «восстания» против призрака «человека», претендующего на психологическое, социальное и политическое детерминирование субъекта. С этой точки зрения задача состоит в том, чтобы стать теми, кто не есть то коллективное «Мы», которому идеология приписывает первостепенное значение, и отдаться процессу становления «Другим», предполагающему «собственность» субъекта на конститутивную открытость новым способам и видам субъективации.
II
Штирнер, предпринимая атаку на множественных «призраков» сознания — фиксированные идеи, транслируемые как институтами, так и самими субъектами социальных отношений в качестве нормирующих мысль и управляющих ею, — переформулирует понятие «субъекта идеологии». Критикуя Фейербаха и его «религию человечества» за ложное «возвращение» божественных качеств как «человеческих» a priori, он утверждает, любая попытка определить «сущность» человека должна классифицироваться, как идеологическая операция, имеющая своей целью производство идеальной контролирующей инстанции — образа «человека», того, что будет внушать ужас субъекту по отношению к самому себе. Подобные инстанции требуют подкрепления «моралью» — цепочкой суждений, определяющих возможности отпадения от идеала, которые могут быть исправлены, излечены или в крайнем случае, если они представляют угрозу самому существованию образа, уничтожены. Большинство политических идеологий построены на подобных «призраках», которые требуют своего морального эквивалента в социальных отношениях для постоянного самовоспроизводства. Так, социалисты апеллируют к интересам «общества», либералы — «личности» и верховенству «закона», консерваторы — к непреложным «традициям», анархисты — имманентности «свободы». Каждый из этих «призраков» внутри обозначенных парадигм есть единственная свободная сила, которой, в ущерб интересам субъекта, отдается приоритет. До тех пор, пока субъект ставит свой выбор в зависимость от соответствия «морали» «призрака», господство последнего будет оставаться нерушимо.
Власть государства онтологически требует нашей готовности поддерживать ее, руководствуясь конститутивными представлениями о «человеческом» в политике, экономике, сексуальности, религии, психологии, науке и т.д. «Призраки» перенаправляют внимание субъекта на угнетающие структуры как на объекты желания, в результате чего возникает «желание власти». Однако, как наглядно демонстрирует Штирнер самой своей критикой идеализации, т.е. избирательной эссенциализации, ни одна идеология не способна репрезентировать субъекта исчерпывающе, чтобы он не начал отбрасывать за собой тень «нечеловеческого» — характеристик, не укладывающихся в «призрачный» образ. Сол Ньюман видит аналог штирнеровского «Ничто», благодаря которому обнаруживается идеологический избыток, в лакановском «Реальном». Опора на «Ничто» дает Штирнеру возможность порвать с концепцией революции, утверждающей новые властные конфигурации с помощью наличествующих институциональных механизмов, в пользу идеи «восстания» против призрака «человека», претендующего на психологическое, социальное и политическое детерминирование субъекта. С этой точки зрения задача состоит в том, чтобы стать теми, кто не есть то коллективное «Мы», которому идеология приписывает первостепенное значение, и отдаться процессу становления «Другим», предполагающему «собственность» субъекта на конститутивную открытость новым способам и видам субъективации.
Левые философы, развивающие раннюю «гуманистическую» мысль Маркса, стараются обнаружить корреляты между марксистским и феноменологически-экзистенциальным пониманием отчуждения и создать цельную объяснительную модель чувственной жизни при позднем капитализме. Мне кажется, что подобный синтез требует пересмотра данного Марксом определения, достигнутого путем серьезной редукции психологических мотиваций к труду. Для этого я привлек Карсона, Сэна и Гудмана.
Сигма
Медиум
Сигма
Медиум
syg.ma
Отчуждение, депривация и игра
Марксистская концепция отчуждения в отношении труда страдает серьезным редукционизмом. Нам требуется пересмотреть подход к анализу эксплуатации.
Методологический анархизм
I
Школы анархистской мысли, соглашаясь друг с другом в области критики существующих институтов власти, расходятся в способах теоретизирования нормативных требований справедливости. Социалистическое крыло настаивает на первостепенности групповых прав и имущественном перераспределении в пользу угнетенных; рыночное — на индивидуальном суверенитете и прозрачных правилах владения собственностью. В академических дебатах политических философов, занимающихся вопросами справедливости, эти различия кажутся лишенными всякого смысла по одной простой причине — ни одна из школ не имеет на своем теоретическом горизонте единую институциональную форму конституирования «справедливых» отношений, способную силой принуждения защищать и проводить в жизнь предпочтительную ими политику.
Нетрудно заметить, что разговор о справедливости между анархистами и академическими теоретиками идет на разных языках. В то время, как анархистская мысль предполагает, что политика, и являющаяся ее составной частью проблема справедливости, определяется в ходе социальных интеракций множества акторов, включающих наравне с атомизированными индивидами и группами – социальные институты, нормы и отношения, вырабатывающиеся ими автономно или/и с оглядкой на государство, академические философы остаются на почве априорного утверждения о необходимости автономного носителя принципов справедливости, без которого состояние, называемое «обществом», не может быть достигнуто атомизированными социальными единицами.
Джейсон Ли Байяс и Билли Кристмас считают, что ответственность за укоренение этого предубеждения несет политический фреймворк (policy framework) — концептуальная рамка, в которой теории и требования справедливости рассматриваются как способы определения тех сфер, в которых государство могло или должно было бы действовать, но пока не действует, в результате чего и возникает несправедливость. Политический фреймворк не только отказывает большому числу социальных институтов в способности автономной реализации принципов справедливости, но и сводит разнообразие действий, имеющих политические последствия, к небольшому набору, вроде требований законодательных реформ и разработки нормативных актов, поддерживаемых (в менее экстремальной форме) при помощи гражданского неповиновения или (в крайне экстремальной форме) революционной борьбы. Внутри него политическим значением обладает только то, что напрямую направлено на изменение государства и реализуемой с помощью него политики — легитимного источника нормативных предписаний, обязательных к выполнению.
I
Школы анархистской мысли, соглашаясь друг с другом в области критики существующих институтов власти, расходятся в способах теоретизирования нормативных требований справедливости. Социалистическое крыло настаивает на первостепенности групповых прав и имущественном перераспределении в пользу угнетенных; рыночное — на индивидуальном суверенитете и прозрачных правилах владения собственностью. В академических дебатах политических философов, занимающихся вопросами справедливости, эти различия кажутся лишенными всякого смысла по одной простой причине — ни одна из школ не имеет на своем теоретическом горизонте единую институциональную форму конституирования «справедливых» отношений, способную силой принуждения защищать и проводить в жизнь предпочтительную ими политику.
Нетрудно заметить, что разговор о справедливости между анархистами и академическими теоретиками идет на разных языках. В то время, как анархистская мысль предполагает, что политика, и являющаяся ее составной частью проблема справедливости, определяется в ходе социальных интеракций множества акторов, включающих наравне с атомизированными индивидами и группами – социальные институты, нормы и отношения, вырабатывающиеся ими автономно или/и с оглядкой на государство, академические философы остаются на почве априорного утверждения о необходимости автономного носителя принципов справедливости, без которого состояние, называемое «обществом», не может быть достигнуто атомизированными социальными единицами.
Джейсон Ли Байяс и Билли Кристмас считают, что ответственность за укоренение этого предубеждения несет политический фреймворк (policy framework) — концептуальная рамка, в которой теории и требования справедливости рассматриваются как способы определения тех сфер, в которых государство могло или должно было бы действовать, но пока не действует, в результате чего и возникает несправедливость. Политический фреймворк не только отказывает большому числу социальных институтов в способности автономной реализации принципов справедливости, но и сводит разнообразие действий, имеющих политические последствия, к небольшому набору, вроде требований законодательных реформ и разработки нормативных актов, поддерживаемых (в менее экстремальной форме) при помощи гражданского неповиновения или (в крайне экстремальной форме) революционной борьбы. Внутри него политическим значением обладает только то, что напрямую направлено на изменение государства и реализуемой с помощью него политики — легитимного источника нормативных предписаний, обязательных к выполнению.
Методологический анархизм
II
Значительное количество негласных допущений делает политический фреймворк уязвимым для критики.
Во-первых, как уже было сказано ранее, академическая политическая философия принимает за базовое утверждение, что социальный порядок достигается исключительно посредством создания автономного от общества агента, наделенного суверенной властью. Позиционируя государство как институт, выключенный из общей динамики социальных отношений, они лишают его каких-либо историко-культурных корней, чем создают пустоту, заполняемую телеологическими, а не эмпирическими аргументами. Однако государство, являясь продуктом определенных социальных отношений, постоянно отражает их — только на другом уровне.
Во-вторых, предубеждения академических философ, воспитанных в традиции Томаса Гоббса, нивелируют стимулы, побуждающие отдельных индивидов к созданию и даже к участию в создании общественных благ, идеализируя «над-общественное» положение государства, как гарант надежности и безопасности социальных интеракций. Поскольку государственные институты управляются людьми, выросшими внутри определенных социальных систем, нет никаких оснований думать, что институты государства не подвержены в своей деятельности тем же проблемам и кризисам стимулов, что и коммерческие или социальные институты.
В-третьих, государство в текстах теоретиков справедливости предстает как нейтральный инструмент, которому может быть назначена цель, в корне меняющая его структуру (мощное фискальное государство Роулза), или функция подкрепления общественного мнения, реализующаяся в форме правовых актов (экспрессивный ретрибутивизм Нозика). Что касается «дистрибутивной справедливости», деисторизация, равно как и предположение о расширении полномочий, как положительной трансформативной силе, приводит к опасным политическим последствиям – когда стремление к равенству посредством «прогрессивной» политики может укрепить предшествующие ей дисбалансы и злоупотребления, а в худшем случае — создать новые. В противоречие с эксклюзивными ожиданиями государственного ретрибутивизма вступают социальные нормы. Регулируя отношения между людьми, они, как показывает практика, могут иметь санкционную силу, превосходящую по влиянию эффекты наличия карательных институтов государства, а потому — считаться достаточными для «сдерживания» деструктивных моделей взаимодействия, определяемых относительно общественных представлений о поведенческой «норме».
Чрезмерная «морализация» государства, производимая при помощи проецирования потенциально полезных качеств и функций, которыми оно могло бы обладать и выполнять, в качестве обоснования его привилегированного статуса в системе общественных отношений, крепко-накрепко связывает реализацию принципов справедливости с репрессивным аппаратом, гражданской ненавистью и лишением дееспособности низовых структур, возникающих в ответ на критические вызовы благополучию сообществ.
II
Значительное количество негласных допущений делает политический фреймворк уязвимым для критики.
Во-первых, как уже было сказано ранее, академическая политическая философия принимает за базовое утверждение, что социальный порядок достигается исключительно посредством создания автономного от общества агента, наделенного суверенной властью. Позиционируя государство как институт, выключенный из общей динамики социальных отношений, они лишают его каких-либо историко-культурных корней, чем создают пустоту, заполняемую телеологическими, а не эмпирическими аргументами. Однако государство, являясь продуктом определенных социальных отношений, постоянно отражает их — только на другом уровне.
Во-вторых, предубеждения академических философ, воспитанных в традиции Томаса Гоббса, нивелируют стимулы, побуждающие отдельных индивидов к созданию и даже к участию в создании общественных благ, идеализируя «над-общественное» положение государства, как гарант надежности и безопасности социальных интеракций. Поскольку государственные институты управляются людьми, выросшими внутри определенных социальных систем, нет никаких оснований думать, что институты государства не подвержены в своей деятельности тем же проблемам и кризисам стимулов, что и коммерческие или социальные институты.
В-третьих, государство в текстах теоретиков справедливости предстает как нейтральный инструмент, которому может быть назначена цель, в корне меняющая его структуру (мощное фискальное государство Роулза), или функция подкрепления общественного мнения, реализующаяся в форме правовых актов (экспрессивный ретрибутивизм Нозика). Что касается «дистрибутивной справедливости», деисторизация, равно как и предположение о расширении полномочий, как положительной трансформативной силе, приводит к опасным политическим последствиям – когда стремление к равенству посредством «прогрессивной» политики может укрепить предшествующие ей дисбалансы и злоупотребления, а в худшем случае — создать новые. В противоречие с эксклюзивными ожиданиями государственного ретрибутивизма вступают социальные нормы. Регулируя отношения между людьми, они, как показывает практика, могут иметь санкционную силу, превосходящую по влиянию эффекты наличия карательных институтов государства, а потому — считаться достаточными для «сдерживания» деструктивных моделей взаимодействия, определяемых относительно общественных представлений о поведенческой «норме».
Чрезмерная «морализация» государства, производимая при помощи проецирования потенциально полезных качеств и функций, которыми оно могло бы обладать и выполнять, в качестве обоснования его привилегированного статуса в системе общественных отношений, крепко-накрепко связывает реализацию принципов справедливости с репрессивным аппаратом, гражданской ненавистью и лишением дееспособности низовых структур, возникающих в ответ на критические вызовы благополучию сообществ.
Методологический анархизм
III
Актор, полагающий себя безначальным и трансцендентальным, не должен вызывать такого суеверного доверия, особенно когда дело доходит до «последнего слова» в разрешении конфликтов. Обладание монополией на насилие не означает, что именно она делает государство финальной юридической инстанцией. Сама власть государства зависит от норм, допускающих подчинение ему, т.е. от идеологии. Несоблюдение норм — в такой же степени проблема общества, в какой и проблема государства, в отношении которого нормы формируют определенного рода ожидания. Ни что не мешает нам сказать, что социальные нормы могут обуславливать порядок функционирования альтернативных государству социальных институтов и ложиться в основу организаций и объединений, контролирующих их работу. Весь социальный активизм построен вокруг изменения общественного мнения относительно тех способов решения общественных проблем, которые более кажутся неудовлетворительными, и укоренения новых норм, позволяющих справиться с историческими провалами государства и рынка.
Политический фреймворк имеет слишком высокие эмпирические издержки, чтобы продолжать руководствоваться им, когда мы пытаемся решать вопросы, связанные с достижением социальной справедливости. Анархисты, с самого начала отказываясь от претензий на гегемонистскую позицию, предлагают оживить эти дискуссии, снизив идеологическую недосказанность, направлявшую их ранее, посредством принятия методологического анархизма. Эта оптика предполагает последовательный институциональный агностицизм — проведение четкого различения между абстрактными принципами справедливости и конкретными видами политических практик, направленных на их реализацию, сопровождающееся включением в сферу своего внимания как государственных, так и негосударственных институтов в качестве потенциальных источников и одновременно объектов применения теоретически отстаиваемых принципов.
Методологический анархизм, расширяя рамки гуманитарных аналитических дисциплин, вместе с тем переформатирует мыслимое пространство политических действий, лишая идею «борьбы за (государственную) власть» метанарративного положения в политической теории.
Когда анархисты говорят о прямом действии — они занимаются тем, что ищут точки приложения усилий по реализации принципов справедливости вне укоренившихся в социальном пространстве государственных институтов. Для того, чтобы обеспечить социальную защиту обездоленных, не ставя их в зависимое положение от структур благотворительности и распределительной политики государства, в частном порядке формируются общества взаимопомощи, обеспечивающие как финансовое, так и инфраструктурное добровольное социальное страхование. Для контроля над частной властью и противодействия насилию в семье, религиозных организациях, коммерческих предприятиях и т.д. на протяжении истории создавались параллельные структуры, например, профсоюзы, независимые службы безопасности, ограниченные в своих полномочиях общими правовыми нормами, и юридический арбитраж, помогающий наладить восстановительные процедуры для деэскалации конфликта.
III
Актор, полагающий себя безначальным и трансцендентальным, не должен вызывать такого суеверного доверия, особенно когда дело доходит до «последнего слова» в разрешении конфликтов. Обладание монополией на насилие не означает, что именно она делает государство финальной юридической инстанцией. Сама власть государства зависит от норм, допускающих подчинение ему, т.е. от идеологии. Несоблюдение норм — в такой же степени проблема общества, в какой и проблема государства, в отношении которого нормы формируют определенного рода ожидания. Ни что не мешает нам сказать, что социальные нормы могут обуславливать порядок функционирования альтернативных государству социальных институтов и ложиться в основу организаций и объединений, контролирующих их работу. Весь социальный активизм построен вокруг изменения общественного мнения относительно тех способов решения общественных проблем, которые более кажутся неудовлетворительными, и укоренения новых норм, позволяющих справиться с историческими провалами государства и рынка.
Политический фреймворк имеет слишком высокие эмпирические издержки, чтобы продолжать руководствоваться им, когда мы пытаемся решать вопросы, связанные с достижением социальной справедливости. Анархисты, с самого начала отказываясь от претензий на гегемонистскую позицию, предлагают оживить эти дискуссии, снизив идеологическую недосказанность, направлявшую их ранее, посредством принятия методологического анархизма. Эта оптика предполагает последовательный институциональный агностицизм — проведение четкого различения между абстрактными принципами справедливости и конкретными видами политических практик, направленных на их реализацию, сопровождающееся включением в сферу своего внимания как государственных, так и негосударственных институтов в качестве потенциальных источников и одновременно объектов применения теоретически отстаиваемых принципов.
Методологический анархизм, расширяя рамки гуманитарных аналитических дисциплин, вместе с тем переформатирует мыслимое пространство политических действий, лишая идею «борьбы за (государственную) власть» метанарративного положения в политической теории.
Когда анархисты говорят о прямом действии — они занимаются тем, что ищут точки приложения усилий по реализации принципов справедливости вне укоренившихся в социальном пространстве государственных институтов. Для того, чтобы обеспечить социальную защиту обездоленных, не ставя их в зависимое положение от структур благотворительности и распределительной политики государства, в частном порядке формируются общества взаимопомощи, обеспечивающие как финансовое, так и инфраструктурное добровольное социальное страхование. Для контроля над частной властью и противодействия насилию в семье, религиозных организациях, коммерческих предприятиях и т.д. на протяжении истории создавались параллельные структуры, например, профсоюзы, независимые службы безопасности, ограниченные в своих полномочиях общими правовыми нормами, и юридический арбитраж, помогающий наладить восстановительные процедуры для деэскалации конфликта.
Методологический анархизм
IV
Прямое действие минимизирует насилие и хаос, сопровождающие революционные события, позволяя рассредоточенным агентам экспериментировать с вариантами решения социальных проблем в локальном масштабе и анализировать результаты своей деятельности, находясь в непосредственной связи с сообществом, на рост благополучия которого эта деятельность была ориентирована. В отличие от реализации масштабных государственных реформ прямое действие имеет более низкий порог входа в политическое поле, поскольку не требует для начала работы формирования коалиции внутри аппарата власти (которое в обычной жизни затруднено целым рядом процессуальных предписаний). Также оно стремится минимизировать риск непредсказуемых последствий за счет более открытых информационных обменов и прозрачных управленческих структур, снижающих уровень политического «невежества» агентов и контрагентов. Свобода включения в политическое поле в долгосрочной перспективе может обеспечить и смягчение противоречий между различными школами политической мысли, благодаря нейтрализации центра монополизации власти и проверки принципов в конкурентных моделях, ограниченных в своих действиях масштабом коммуникации между непосредственными участниками, их личными ресурсами и взаимоотношениями со множеством акторов-посредников.
IV
Прямое действие минимизирует насилие и хаос, сопровождающие революционные события, позволяя рассредоточенным агентам экспериментировать с вариантами решения социальных проблем в локальном масштабе и анализировать результаты своей деятельности, находясь в непосредственной связи с сообществом, на рост благополучия которого эта деятельность была ориентирована. В отличие от реализации масштабных государственных реформ прямое действие имеет более низкий порог входа в политическое поле, поскольку не требует для начала работы формирования коалиции внутри аппарата власти (которое в обычной жизни затруднено целым рядом процессуальных предписаний). Также оно стремится минимизировать риск непредсказуемых последствий за счет более открытых информационных обменов и прозрачных управленческих структур, снижающих уровень политического «невежества» агентов и контрагентов. Свобода включения в политическое поле в долгосрочной перспективе может обеспечить и смягчение противоречий между различными школами политической мысли, благодаря нейтрализации центра монополизации власти и проверки принципов в конкурентных моделях, ограниченных в своих действиях масштабом коммуникации между непосредственными участниками, их личными ресурсами и взаимоотношениями со множеством акторов-посредников.
Равенство и свобода кажутся противоречащими друг другу ценностями в том случае, если первое преподносится как условие, предохраняющее от непредсказуемых последствий, а второе — как условие, угрожающее непредсказуемостью.
Защищая социально-экономическое равенство возможностей и результатов, социалистические теоретики вынуждены говорить о свободе, как о продукте равенства, а не условии его достижения. Под свободой понимается достижение согласованности коллективных действий, проистекающая из социально-экономических ограничений, наложенных на всех акторов, составляющих общность, и предсказуемости их производственной активности. В обратном случае, «избыток» экономической свободы, т.е. рассогласованности, вызванной отсутствием общих ограничений, по их мнению, приводит к диспропорции в распределении материальных и культурных благ, тождественной неравенству власти.
Шаг за шагом эгалитарный идеал в устах социалистов предстает препятствием для роста индивидуальной автономии, сужая потенциал принятия уникальных решений в рамках межличностных обменов необходимостью следовать норме, удерживающей всю производственную активность в рамках принятой стратегии распределения. Желание обуздать непредсказуемость служит социалистам (даже самым радикальным) моральным оправданием авторитарных политических механизмов реализации их идеала. Исторический опыт показывает, что под гнетом коммунистической тирании, «равенство» легко оборачивается в непосильную ношу для тех, кто вынужден подчиняться.
Неделимость свободы и равенства, их взаимная обусловленность, находится в центре анархистского мировоззрения. Признавая независимость индивида базовым условием правовой и социально-экономической активности, либертарная мысль требует равенства во власти всех акторов, принимающих участие в процессах обмена, во избежание использования кого бы то ни было в качестве средства достижения корыстных целей, упраздняющих независимость. Равенство во власти предполагает, что ни одна группа людей, институт или хозяйственная единица не могут обладать большей правоспособностью, чем отдельный частный субъект. Отсутствие политического вмешательства в обменные процессы и наличие доступных средств разрешения возникающих споров максимизируют свободу и создают положительный социальный климат для доверительного сотрудничества. Как следствие, свободные, непредсказуемые обмены закладывают основу согласованных правоприменительных практик. Как пишет Родерик Лонг, анархистское понимание свободы основывается на заботе о равенстве, которая предполагает устранение силового давления, принуждающего против воли принять строго определенную модель распределения, и выработку мирных механизмов ликвидации негативных последствий угнетения, восстановление равенства во власти и независимости субъектов.
Когда мы исповедуем свободу, как всеобщую согласованность, достигаемую через ограничение экономической активности, то мы волей-неволей принимаем сторону правящих классов, монополистов и чиновников, пытающихся поставить под учет и контроль все больше и больше сфер человеческой активности, в целях максимизации поведенческой предсказуемости угнетённых.
Без признания индивидуальной автономии как правового фундамента, «перегибы» в распределительной политике, осуществляющейся от лица государства или «большинства», неизбежно будут закладывать потенциал для «реакции», деформирующей развитие радикальных проектов.
Защищая социально-экономическое равенство возможностей и результатов, социалистические теоретики вынуждены говорить о свободе, как о продукте равенства, а не условии его достижения. Под свободой понимается достижение согласованности коллективных действий, проистекающая из социально-экономических ограничений, наложенных на всех акторов, составляющих общность, и предсказуемости их производственной активности. В обратном случае, «избыток» экономической свободы, т.е. рассогласованности, вызванной отсутствием общих ограничений, по их мнению, приводит к диспропорции в распределении материальных и культурных благ, тождественной неравенству власти.
Шаг за шагом эгалитарный идеал в устах социалистов предстает препятствием для роста индивидуальной автономии, сужая потенциал принятия уникальных решений в рамках межличностных обменов необходимостью следовать норме, удерживающей всю производственную активность в рамках принятой стратегии распределения. Желание обуздать непредсказуемость служит социалистам (даже самым радикальным) моральным оправданием авторитарных политических механизмов реализации их идеала. Исторический опыт показывает, что под гнетом коммунистической тирании, «равенство» легко оборачивается в непосильную ношу для тех, кто вынужден подчиняться.
Неделимость свободы и равенства, их взаимная обусловленность, находится в центре анархистского мировоззрения. Признавая независимость индивида базовым условием правовой и социально-экономической активности, либертарная мысль требует равенства во власти всех акторов, принимающих участие в процессах обмена, во избежание использования кого бы то ни было в качестве средства достижения корыстных целей, упраздняющих независимость. Равенство во власти предполагает, что ни одна группа людей, институт или хозяйственная единица не могут обладать большей правоспособностью, чем отдельный частный субъект. Отсутствие политического вмешательства в обменные процессы и наличие доступных средств разрешения возникающих споров максимизируют свободу и создают положительный социальный климат для доверительного сотрудничества. Как следствие, свободные, непредсказуемые обмены закладывают основу согласованных правоприменительных практик. Как пишет Родерик Лонг, анархистское понимание свободы основывается на заботе о равенстве, которая предполагает устранение силового давления, принуждающего против воли принять строго определенную модель распределения, и выработку мирных механизмов ликвидации негативных последствий угнетения, восстановление равенства во власти и независимости субъектов.
Когда мы исповедуем свободу, как всеобщую согласованность, достигаемую через ограничение экономической активности, то мы волей-неволей принимаем сторону правящих классов, монополистов и чиновников, пытающихся поставить под учет и контроль все больше и больше сфер человеческой активности, в целях максимизации поведенческой предсказуемости угнетённых.
Без признания индивидуальной автономии как правового фундамента, «перегибы» в распределительной политике, осуществляющейся от лица государства или «большинства», неизбежно будут закладывать потенциал для «реакции», деформирующей развитие радикальных проектов.
Демократический идеал и анархические принципы
I
Политическое сообщество — не сумма отдельных составляющих его частей, а нечто большее. С этим были согласны все греческие философы, чьи размышления о политике сегодня считаются классическими. К уникальным характеристикам политического сообщества можно отнести экономическую самодостаточность, политическую самоуправляемость и представление о счастливой жизни.
Аристотель считал, что в слишком маленьком, пусть и самоуправляющемся, сообществе достигнуть самодостаточности трудно: недостаток ресурсов, аккумулируемых самими участниками объединения, будет недостаточен для «хорошей жизни» и сообществу придется вступать в договорные отношения с другими группами, ради обмена идя на уступки и компромиссы, повышающие риск утраты политической автономии. Проблема крупных объединений прямо противоположная — крепкая ресурсная база, основанная на аккумуляции экономических благ большого количества участников, подрывает самоуправление, «конституционность» как таковую, поскольку нейтрализует «вместительные» способы и площадки, на которых каждый из участников мог бы высказываться, участвовать в принятии общественно важных решений и включаться в преобразовательную деятельность на равных с другими. Отсутствие самодостаточности и самоуправления в сообществе подрывает базовые принципы демократии: принятие коллективных решений по ключевым политическим вопросам и автономность частной жизни граждан. Когда эти два принципа не соблюдаются, сообщество сохраняется только с помощью насилия и принуждения к выполнению каких-либо обязательств, что приводит, говоря языком Аристотеля, к установлению «девиантной» конституции.
Философ Стивен Кларк устанавливает соответствие между этими классическими положениями и анархистскими принципами, чтобы предложить критику либертарианской концепции договорных юрисдикций. Он утверждает, следуя за греческой мыслью, что любой общественный договор, будь то торговые или оборонные соглашения, имеет силу только в том случае, если договаривающиеся стороны достаточно схожи в своем понимании того, что является «справедливым» и «правильным». Без этого общего интеллектуального фундамента невозможна выработка представлений о «счастливой жизни», отличающей политическое сообщество от любых других видов союзов, созданных по территориальному, торговому или оборонному принципу. Осознание морального блага, возникающего в ходе объединения, стимулирует участие в политической жизни сообщества. Но никакое благо не может быть реализовано без создания открытых площадок для общения и принятия коллективных решений между объединяющимися сообществами. Силовое вмешательство, отчуждение территорий, отказ в участии, поражение в правах, косвенные формы давления не поддерживают демократию, а разрушают ее, открывая дорогу различным формам тирании. Точно так же низведение политики до простого юридического посредничества в разрешении конфликтов, как это делается в концепциях «минимального государства», может стать прологом к возникновению иерархии знаний и ликвидации самоуправления.
Греческая свобода — eleutheria гораздо шире традиционного либерального следования закону, либертарианского невмешательства или социал-демократического компромисса между противоположными интересами. Eleutheria подразумевает способность жить вместе на равных. До тех пор, пока свобода будет связана исключительно с невмешательством в частное владение, она будет подвержена коррупции: сиюминутные выгодны, как правило, не имеют объединяющей силы. Счастливая жизнь возможна в условиях совместного гражданского воспитания, опосредованного не только участием в политике всего сообщества, но и гармоничным соотношением общего и частного в экономике, дающим возможность на уровне повседневности вырабатывать интеллектуальные формы взаимопонимания и ненасильственного перераспределения («гражданские добродетели»).
I
Политическое сообщество — не сумма отдельных составляющих его частей, а нечто большее. С этим были согласны все греческие философы, чьи размышления о политике сегодня считаются классическими. К уникальным характеристикам политического сообщества можно отнести экономическую самодостаточность, политическую самоуправляемость и представление о счастливой жизни.
Аристотель считал, что в слишком маленьком, пусть и самоуправляющемся, сообществе достигнуть самодостаточности трудно: недостаток ресурсов, аккумулируемых самими участниками объединения, будет недостаточен для «хорошей жизни» и сообществу придется вступать в договорные отношения с другими группами, ради обмена идя на уступки и компромиссы, повышающие риск утраты политической автономии. Проблема крупных объединений прямо противоположная — крепкая ресурсная база, основанная на аккумуляции экономических благ большого количества участников, подрывает самоуправление, «конституционность» как таковую, поскольку нейтрализует «вместительные» способы и площадки, на которых каждый из участников мог бы высказываться, участвовать в принятии общественно важных решений и включаться в преобразовательную деятельность на равных с другими. Отсутствие самодостаточности и самоуправления в сообществе подрывает базовые принципы демократии: принятие коллективных решений по ключевым политическим вопросам и автономность частной жизни граждан. Когда эти два принципа не соблюдаются, сообщество сохраняется только с помощью насилия и принуждения к выполнению каких-либо обязательств, что приводит, говоря языком Аристотеля, к установлению «девиантной» конституции.
Философ Стивен Кларк устанавливает соответствие между этими классическими положениями и анархистскими принципами, чтобы предложить критику либертарианской концепции договорных юрисдикций. Он утверждает, следуя за греческой мыслью, что любой общественный договор, будь то торговые или оборонные соглашения, имеет силу только в том случае, если договаривающиеся стороны достаточно схожи в своем понимании того, что является «справедливым» и «правильным». Без этого общего интеллектуального фундамента невозможна выработка представлений о «счастливой жизни», отличающей политическое сообщество от любых других видов союзов, созданных по территориальному, торговому или оборонному принципу. Осознание морального блага, возникающего в ходе объединения, стимулирует участие в политической жизни сообщества. Но никакое благо не может быть реализовано без создания открытых площадок для общения и принятия коллективных решений между объединяющимися сообществами. Силовое вмешательство, отчуждение территорий, отказ в участии, поражение в правах, косвенные формы давления не поддерживают демократию, а разрушают ее, открывая дорогу различным формам тирании. Точно так же низведение политики до простого юридического посредничества в разрешении конфликтов, как это делается в концепциях «минимального государства», может стать прологом к возникновению иерархии знаний и ликвидации самоуправления.
Греческая свобода — eleutheria гораздо шире традиционного либерального следования закону, либертарианского невмешательства или социал-демократического компромисса между противоположными интересами. Eleutheria подразумевает способность жить вместе на равных. До тех пор, пока свобода будет связана исключительно с невмешательством в частное владение, она будет подвержена коррупции: сиюминутные выгодны, как правило, не имеют объединяющей силы. Счастливая жизнь возможна в условиях совместного гражданского воспитания, опосредованного не только участием в политике всего сообщества, но и гармоничным соотношением общего и частного в экономике, дающим возможность на уровне повседневности вырабатывать интеллектуальные формы взаимопонимания и ненасильственного перераспределения («гражданские добродетели»).
Демократический идеал и анархические принципы
II
Действенная анархия, с точки зрения Стивена Кларка, глубоко политична, общительна и открыта. Она не следует однозначным теоретическим рецептам, оставаясь верна дискуссии, что должна помочь шаг за шагом обнаружить практики и подрывающие равенство структуры, избегая крайностей коллективистских и индивидуалистических идеологий. Кларк настаивает, что нам нужно чувство семьи, дома, дружбы и гражданской симпатии, чтобы обнаружить и другие трансцендентные обязательства по отношению к миру. В нашем нынешнем положении аристотелевский идеал маленьких политических сообществ, обладающих достаточной уверенностью в себе, чтобы сохранить дружеские и теплые связи между своими участниками, гибкость и адаптивность в принятии коллективных решений и индивидуальную свободу в частных обстоятельствах — отчетливо противостоит левиафану национальных государств и морально ущербному авторитаризму.
II
Действенная анархия, с точки зрения Стивена Кларка, глубоко политична, общительна и открыта. Она не следует однозначным теоретическим рецептам, оставаясь верна дискуссии, что должна помочь шаг за шагом обнаружить практики и подрывающие равенство структуры, избегая крайностей коллективистских и индивидуалистических идеологий. Кларк настаивает, что нам нужно чувство семьи, дома, дружбы и гражданской симпатии, чтобы обнаружить и другие трансцендентные обязательства по отношению к миру. В нашем нынешнем положении аристотелевский идеал маленьких политических сообществ, обладающих достаточной уверенностью в себе, чтобы сохранить дружеские и теплые связи между своими участниками, гибкость и адаптивность в принятии коллективных решений и индивидуальную свободу в частных обстоятельствах — отчетливо противостоит левиафану национальных государств и морально ущербному авторитаризму.
Позитивная политэкономия анархии
I
В какой точке сходятся политэкономия и методологический анархизм? Обе дисциплины направлены на изучение институциональных условий, при которых мирным путем достигается максимизация обширного пула благ.
Пытаясь ответить на вопрос «почему одни страны богатые, а другие бедные», классическая политэкономия выдвигает предположение, что качество работы эндогенных (уже имеющихся) институтов — поддержка равенства, плюрализма и обеспечения социальных благ — зависит от того, может ли группа, присвоившая себе монополию на насилие (государственную власть), обеспечить стабильное соблюдение прав частной собственности (дарения, передачи и купли-продажи) и тем самым сформировать рамку для торговли и накопления капитала.
Основная анархическая гипотеза сводится к тому, что достигнуть целей процветания можно и без монополизации права. Для этого необходимо понять, как происходит выработка эндогенных правил индивидами внутри конкретных обществ, не исключая из анализа фактор конкуренции, не прибегая к эссенциализации и не выводя за скобки угрозу применения силы со стороны разных акторов. Позитивная политэкономия анархизма, как утверждает либертарианец Питер Беттке, эмпирически исследует истоки возникновения правовых механизмов, правил и норм и при каких условиях принуждение для их выполнения может быть сведено к минимуму. Эта методологическая рамка должна дать возможность посмотреть на исторические примеры анархии, как на экспериментальные модели, открытые к анализу и теоретической корректировке. Если существуют провалы рынка и государства, то нет ничего странного в изучении провалов и успехов анархии.
Защита государственной собственности чаще всего строится на теории общественного блага, как неотчуждаемого и не подлежащего конкуренции. Согласно этой теории, доступ и воспроизводство такого блага лучше всего обеспечивается при монопольном владении, поскольку частный владелец, не имея возможности силой лишить пользователей выгод от получения этих благ или ввести такое ценовое ограничение, которое бы не привело к утрате благом статуса «общественного», неизбежно столкнется с быстрым исчерпанием ресурса. Противостоят этой точки зрения анархические концепции клубных благ и коллективной собственности, утверждающие, что даже неконкурентные блага в целях защиты от исчерпания могут быть ограничены в прямом использовании количеством пользователей, готовых вносить свой вклад в обеспечение его воспроизводства. С их точки зрения, сама концепция общественного блага содержит скрытое идеологическое предположение о том, что, не являясь конкурентным, оно де факто разделяется всеми и потому должно обеспечиваться за счет налоговых поступлений со всех граждан. Однако можно легко вспомнить примеры, когда строительство крупномасштабных проектов за государственный счет в одном месте не дало никаких выгод жителям других областей, чьи деньги ушли на благо, к которому они, например, по географическим причинами не смогли получить доступ (школы, больницы, рекреационные зоны). Конкуренция местных органов власти за бюджетные средства ставит под сомнение саму концепцию существования неотчуждаемых и неконкурентных благ.
I
В какой точке сходятся политэкономия и методологический анархизм? Обе дисциплины направлены на изучение институциональных условий, при которых мирным путем достигается максимизация обширного пула благ.
Пытаясь ответить на вопрос «почему одни страны богатые, а другие бедные», классическая политэкономия выдвигает предположение, что качество работы эндогенных (уже имеющихся) институтов — поддержка равенства, плюрализма и обеспечения социальных благ — зависит от того, может ли группа, присвоившая себе монополию на насилие (государственную власть), обеспечить стабильное соблюдение прав частной собственности (дарения, передачи и купли-продажи) и тем самым сформировать рамку для торговли и накопления капитала.
Основная анархическая гипотеза сводится к тому, что достигнуть целей процветания можно и без монополизации права. Для этого необходимо понять, как происходит выработка эндогенных правил индивидами внутри конкретных обществ, не исключая из анализа фактор конкуренции, не прибегая к эссенциализации и не выводя за скобки угрозу применения силы со стороны разных акторов. Позитивная политэкономия анархизма, как утверждает либертарианец Питер Беттке, эмпирически исследует истоки возникновения правовых механизмов, правил и норм и при каких условиях принуждение для их выполнения может быть сведено к минимуму. Эта методологическая рамка должна дать возможность посмотреть на исторические примеры анархии, как на экспериментальные модели, открытые к анализу и теоретической корректировке. Если существуют провалы рынка и государства, то нет ничего странного в изучении провалов и успехов анархии.
Защита государственной собственности чаще всего строится на теории общественного блага, как неотчуждаемого и не подлежащего конкуренции. Согласно этой теории, доступ и воспроизводство такого блага лучше всего обеспечивается при монопольном владении, поскольку частный владелец, не имея возможности силой лишить пользователей выгод от получения этих благ или ввести такое ценовое ограничение, которое бы не привело к утрате благом статуса «общественного», неизбежно столкнется с быстрым исчерпанием ресурса. Противостоят этой точки зрения анархические концепции клубных благ и коллективной собственности, утверждающие, что даже неконкурентные блага в целях защиты от исчерпания могут быть ограничены в прямом использовании количеством пользователей, готовых вносить свой вклад в обеспечение его воспроизводства. С их точки зрения, сама концепция общественного блага содержит скрытое идеологическое предположение о том, что, не являясь конкурентным, оно де факто разделяется всеми и потому должно обеспечиваться за счет налоговых поступлений со всех граждан. Однако можно легко вспомнить примеры, когда строительство крупномасштабных проектов за государственный счет в одном месте не дало никаких выгод жителям других областей, чьи деньги ушли на благо, к которому они, например, по географическим причинами не смогли получить доступ (школы, больницы, рекреационные зоны). Конкуренция местных органов власти за бюджетные средства ставит под сомнение саму концепцию существования неотчуждаемых и неконкурентных благ.
Позитивная политэкономия анархии
II
Процветающая, мирная и кооперативная анархия будет зависеть от того, насколько добровольно созданные институциональные механизмы будут способствовать социальному порядку. Политическая экономия рассматривает организацию социального порядка на двух уровнях: «верхнем» — правилах игры, отраженных в формальных и неформальных институтах, и их применении, и «нижнем» — взаимодействиях индивидов, направленных на достижение своих целей. Эту схему можно продуктивно использовать в анархических исследованиях, подчеркивая изначальность анархического состояния для определения условий, причин и следствий, сделавших возможным появление дисфункциональных институтов, подверженных коррупции, силовому захвату и государственной кооптации. Проблема коллективных действий не снимается после установления монополии на насилие. Она остается в той же степени острой для отдельных индивидов, что и для правительств, чья жизнеспособность зависит от ее решения. Дисфункциональным институтам могут противостоять новые способы коллективных действий, умножающие блага и степень участия большого количества акторов в принятии ключевых для достижения своих целей решений. Те самые «семена [новой жизни] в разрушающихся стенах», о которых писал Кропоткин.
II
Процветающая, мирная и кооперативная анархия будет зависеть от того, насколько добровольно созданные институциональные механизмы будут способствовать социальному порядку. Политическая экономия рассматривает организацию социального порядка на двух уровнях: «верхнем» — правилах игры, отраженных в формальных и неформальных институтах, и их применении, и «нижнем» — взаимодействиях индивидов, направленных на достижение своих целей. Эту схему можно продуктивно использовать в анархических исследованиях, подчеркивая изначальность анархического состояния для определения условий, причин и следствий, сделавших возможным появление дисфункциональных институтов, подверженных коррупции, силовому захвату и государственной кооптации. Проблема коллективных действий не снимается после установления монополии на насилие. Она остается в той же степени острой для отдельных индивидов, что и для правительств, чья жизнеспособность зависит от ее решения. Дисфункциональным институтам могут противостоять новые способы коллективных действий, умножающие блага и степень участия большого количества акторов в принятии ключевых для достижения своих целей решений. Те самые «семена [новой жизни] в разрушающихся стенах», о которых писал Кропоткин.