Весь ноябрь слушала большой и увлекательный роман Гилберт, до которого хотела добраться годами. Это отличное чтение для тёмного безвременья, когда солнца не видно и кажется, что оно никогда не появится снова.
Forwarded from Театр To Go
Что читала редакция книжной рубрики в первую неделю зимы (и период проведения главной книжной ярмарки Non/fiction) – можно посмотреть тут.
Одна из наших рецензий:
Настя Толочкова (тг-канал разговор чужими словами)
Элизабет Гилберт. Происхождение всех вещей/ пер. с англ. Ю. Змеевой — М.: Рипол-Классик, 2013. — 512 с.
Объёмный роман о сильной и непохожей на других женщине, опередивший своё время. Действие происходит в начале XIX века, в центре — жизнь Альмы Уиттакер, дочери эксцентричного ботаника и одного из богатейших бизнесменов Филадельфии. Альма растёт в огромном поместье, за обеденным столом которого постоянно собираются интереснейшие люди своей эпохи. Она слушает и впитывает их разговоры, проводит целые дни в полях и лесах, собирает и каталогизирует растения, пишет труды о мхах и пытается охватить всё, что предлагает ей повседневность. Переплетаясь с многолетними исследованиями растений, события жизни Альмы приводят её к формулированию эволюционной теории, предваряющей теорию Дарвина. Роман охватывает почти целый век и облетает вокруг земного шара: Америка, Гаити, Амстердам. Опасные морские плавания и островные христианские миссии, размеренный ритм жизни в поместье и смертельные ботанические экспедиции, всё переплетается в один витальный клубок из растений, любви к своему делу и неугасимого любопытства. Вдохновляющий, тонкий, местами иронично-игривый, прекрасно написанный роман о призвании и поиске себя.
Одна из наших рецензий:
Настя Толочкова (тг-канал разговор чужими словами)
Элизабет Гилберт. Происхождение всех вещей/ пер. с англ. Ю. Змеевой — М.: Рипол-Классик, 2013. — 512 с.
Объёмный роман о сильной и непохожей на других женщине, опередивший своё время. Действие происходит в начале XIX века, в центре — жизнь Альмы Уиттакер, дочери эксцентричного ботаника и одного из богатейших бизнесменов Филадельфии. Альма растёт в огромном поместье, за обеденным столом которого постоянно собираются интереснейшие люди своей эпохи. Она слушает и впитывает их разговоры, проводит целые дни в полях и лесах, собирает и каталогизирует растения, пишет труды о мхах и пытается охватить всё, что предлагает ей повседневность. Переплетаясь с многолетними исследованиями растений, события жизни Альмы приводят её к формулированию эволюционной теории, предваряющей теорию Дарвина. Роман охватывает почти целый век и облетает вокруг земного шара: Америка, Гаити, Амстердам. Опасные морские плавания и островные христианские миссии, размеренный ритм жизни в поместье и смертельные ботанические экспедиции, всё переплетается в один витальный клубок из растений, любви к своему делу и неугасимого любопытства. Вдохновляющий, тонкий, местами иронично-игривый, прекрасно написанный роман о призвании и поиске себя.
Театр To Go
Книги выбирают нас: что читала редакция 2 – 8 декабря | Театр To Go
Нам хочется чаще говорить с вами о прочитанном, но большие форматы трудоемки – готовить длинные аналитические материалы в еще большем количестве бывает проблематично. Так редакция придумала новую «быструю» еженедельную рубрику. Нет, мы не будем ориентировать…
С опозданием на шесть постфилфаковских лет прочитала наконец прозаический opus magnum Бориса Поплавского, поэта и эмигранта первой волны, роман «Аполлон Безобразов», который создавался на рубеже 1920 и 30-х годов, а полностью был издан только в начале 90-х, почти случайно уцелев.
Роман Поплавского складывался будто из отдельных разновременных частей, рождая фантасмагорический калейдоскоп очень неравных по звучанию и силе отрывков текста. Первые несколько глав — сильнейшие — помню, что открыла их и ровно час читала с открытым ртом, завороженная ритмикой текста и эпатажной декадентской образностью, от которой отвыкла.
«Аполлон Безобразов» — это расползающийся гипнотизм языка и эстетика экспрессионистской цветописи, апокалиптические мотивы, много мортальной метафорики, душная атмосфера морока и междусонья. Много аллюзий на французскою декадентскую поэзию и русский символизм, особенно на Рембо и Блока, а еще — излюбленный мотив двойничества, начинающийся с названия и главного персонажа и тянущийся сквозь весь роман дымной змейкой.
Пространство Парижа первых глав — постоянное заглядывание "между" и "сквозь", состояние зыбкого перехода и подвешенности. Главные герои олицетворяют собой модное тогда явление фланёртсва — бесцельное, местами одухотворенное, шатание по Парижу, бесконечное сидение в кафе до рассвета, посещение кинематографа посреди ничем не занятого дня и еле понятные разговоры мистического толка о каббале и картах Таро.
Гипноз и сила первых глав расползается и рассеивается ближе к середине, в текст вклиниваются почти чужеродные отрывки то ли жития, то ли богословского эссе. Персонажи троятся, оторванность их от реальности возрастает, смысл ускользает. Если помнить, что через три года после окончания работы над романом Поплавский погибнет молодым от наркотиков, то трагизм текста, странная расколотость и потеря себя звучит громче и безысходнее, лопаясь натянутой струной в конце.
Роман Поплавского складывался будто из отдельных разновременных частей, рождая фантасмагорический калейдоскоп очень неравных по звучанию и силе отрывков текста. Первые несколько глав — сильнейшие — помню, что открыла их и ровно час читала с открытым ртом, завороженная ритмикой текста и эпатажной декадентской образностью, от которой отвыкла.
«Аполлон Безобразов» — это расползающийся гипнотизм языка и эстетика экспрессионистской цветописи, апокалиптические мотивы, много мортальной метафорики, душная атмосфера морока и междусонья. Много аллюзий на французскою декадентскую поэзию и русский символизм, особенно на Рембо и Блока, а еще — излюбленный мотив двойничества, начинающийся с названия и главного персонажа и тянущийся сквозь весь роман дымной змейкой.
Пространство Парижа первых глав — постоянное заглядывание "между" и "сквозь", состояние зыбкого перехода и подвешенности. Главные герои олицетворяют собой модное тогда явление фланёртсва — бесцельное, местами одухотворенное, шатание по Парижу, бесконечное сидение в кафе до рассвета, посещение кинематографа посреди ничем не занятого дня и еле понятные разговоры мистического толка о каббале и картах Таро.
Гипноз и сила первых глав расползается и рассеивается ближе к середине, в текст вклиниваются почти чужеродные отрывки то ли жития, то ли богословского эссе. Персонажи троятся, оторванность их от реальности возрастает, смысл ускользает. Если помнить, что через три года после окончания работы над романом Поплавский погибнет молодым от наркотиков, то трагизм текста, странная расколотость и потеря себя звучит громче и безысходнее, лопаясь натянутой струной в конце.
Рубрика «сохраненные обложки книг на пинтересте, которые я бы купила не глядя»
Новые поступления этой недели: доехала посылка от Лимбаха и две книжки от Самоката.
Взяла любимого Пеннака и его манифест читателя в новом оформлении, еще очаровательную зимнюю детскую историю бельгийской иллюстраторки Анн Эрботс о котёнке Калачике и жучке Хоботке, любви к книгам, снеге и дружбе.
У Лимбаха две новинки, филологические насквозь рассказы Соболева и дневник горевания и утраты Мартыновой и две старинки, первые мемуары о ГУЛАГЕ, вышедшие зарубежом — книга польского писателя Герлинг-Грудзиньского, отсидевшего два года на Севере в начале 1940-х и книга воспоминаний советского диссидента Сергея Григорьянца «Тюремные записки» о своем политзаключении уже в 1970-80-х годах.
Взяла любимого Пеннака и его манифест читателя в новом оформлении, еще очаровательную зимнюю детскую историю бельгийской иллюстраторки Анн Эрботс о котёнке Калачике и жучке Хоботке, любви к книгам, снеге и дружбе.
У Лимбаха две новинки, филологические насквозь рассказы Соболева и дневник горевания и утраты Мартыновой и две старинки, первые мемуары о ГУЛАГЕ, вышедшие зарубежом — книга польского писателя Герлинг-Грудзиньского, отсидевшего два года на Севере в начале 1940-х и книга воспоминаний советского диссидента Сергея Григорьянца «Тюремные записки» о своем политзаключении уже в 1970-80-х годах.
Обсуждая и пересказывая формальный прием романа Мейсона «Северный лес», вспомнили с коллегами о графическом романе «Здесь» Ричарда Макгуйра, который почти десять лет назад выпустили, внезапно, Corpus.
Это целое объемное повествование об одном углу комнаты, неизменная перспектива, но сменяемое время — от динозавров через индейские племена и эпоху Гражданской войны в Штатах, до современности и будущего с голограммами. Каждый разворот рябит и мерцает разными временами, рождая ощущение симультанности бытия. Размышление о времени и повторяемости в такой коллажно-графической форме — новаторское и очень говорящее, но и у Мейсона вышел отличный роман на тему, о котором тоже расскажу.
Это целое объемное повествование об одном углу комнаты, неизменная перспектива, но сменяемое время — от динозавров через индейские племена и эпоху Гражданской войны в Штатах, до современности и будущего с голограммами. Каждый разворот рябит и мерцает разными временами, рождая ощущение симультанности бытия. Размышление о времени и повторяемости в такой коллажно-графической форме — новаторское и очень говорящее, но и у Мейсона вышел отличный роман на тему, о котором тоже расскажу.
Новый роман Дэниела Мейсона полюбился мне даже больше «Зимнего солдата», хотя куда уж. Издали его Фантом пресс с позолоченной софт тач обложкой, которая в кое-то веке правда отлично раскрывает и отражает суть текста, замечательный перевод Светланы Арестовой, ученицы Борисенко и Сонькина (которые, в свою очередь, переводили «Зимнего солдата»), всё сошлось.
«Северный лес» — изящный и взвешенный эксперимент с формой и композицией. Роман, сконцентрированный вокруг места, желтого дома в глухих лесах Массачусетса. Дом и несколько акров яблоневого сада и леса вокруг становятся axis mundi, осью мира, тем местом, в котором потустороннее соединяется с посюсторонним. Через дом проходит с десяток человеческих судеб на протяжении пяти веков: от бежавших влюбленных из пуританской колонии и дочерей яблоневого фермера до охотника на бежавших рабов, художника эпохи романтизма, спиритических сеансов и современного запустения. Истории людей, здесь живших, нарастают на недвижимое место, как пласты мха, обвивая его, уплотняя пространство своим присутствием и костями в земле.
Время и его ход — основной герой романа. Через природную возобновляемость Мейсон поэтично и ненавязчиво показывает суть мира — его флюидность, изменчивость, подвижность. Роман мастерски стилизован под разное письмо: мифологическую сказку, воспоминания благочестивого отца, эпистолярный любовный роман и современный реалистический рассказ. Все эти отрывки не звучат анахронично из-за слегка просвечивающей постиронии Мейсона, добавляющей капельку озорного "смотрите, как могу".
Получилось любопытное и сильное высказывание, вполне встраиваемое в экологические тексты о природе. Но не только: здесь, конечно, много и о человеческих страстях, непреходящих от века к веку, и о литературе, и о жизни и смерти.
«Северный лес» — изящный и взвешенный эксперимент с формой и композицией. Роман, сконцентрированный вокруг места, желтого дома в глухих лесах Массачусетса. Дом и несколько акров яблоневого сада и леса вокруг становятся axis mundi, осью мира, тем местом, в котором потустороннее соединяется с посюсторонним. Через дом проходит с десяток человеческих судеб на протяжении пяти веков: от бежавших влюбленных из пуританской колонии и дочерей яблоневого фермера до охотника на бежавших рабов, художника эпохи романтизма, спиритических сеансов и современного запустения. Истории людей, здесь живших, нарастают на недвижимое место, как пласты мха, обвивая его, уплотняя пространство своим присутствием и костями в земле.
Время и его ход — основной герой романа. Через природную возобновляемость Мейсон поэтично и ненавязчиво показывает суть мира — его флюидность, изменчивость, подвижность. Роман мастерски стилизован под разное письмо: мифологическую сказку, воспоминания благочестивого отца, эпистолярный любовный роман и современный реалистический рассказ. Все эти отрывки не звучат анахронично из-за слегка просвечивающей постиронии Мейсона, добавляющей капельку озорного "смотрите, как могу".
Получилось любопытное и сильное высказывание, вполне встраиваемое в экологические тексты о природе. Но не только: здесь, конечно, много и о человеческих страстях, непреходящих от века к веку, и о литературе, и о жизни и смерти.
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
NY Times выкатил свой топ обложек года и там есть вот такая книжка — как будто бы это что-то похожее на Барнса и Лэнг одновременно: автофикциональность, ироничность, переживание болезни (рак) и осознание смертности, отталкивание от своих ощущений и размышление о других писателях и их текстах о страданиях и теле. Пока энтузиазм со мной (первые десять минут) — заказала себе «The body in the library» на logobook 🐇
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Как же иногда хорошо ничего не ждать от книги, столько удивления она может принести. Колумбийская писательница Пилар Кинтана и её роман «Бездны» получил несколько престижных наград, громко прозвучал на многих языках и наконец добрался до нас в переводе Марии Малинской, а издали Popcorn Books.
«Бездны» — душно-липкая шкатулка с запаянным детством, в которую заглядываешь, падаешь в теплую темноту, а крышка захлопывается и становится не по себе. История рассказывается восьмилетней Клаудией, её взглядом мы смотрим на дисфункциональную семью: на отца с медвежьей внешностью и каким-то "спящим чудищем" внутри, на тётушек и нянек, на отстраненную мать и её ухудшающуюся депрессию. Всё это на фоне жаркого колумбийского солнца, экзотических цветов и растений, скалистых бездонных ущелий и заползающих в деревенские дома ядовитых змей.
Клаудия постепенно начинает видеть все несовершенства своей мамы, подмечать её отстраненность, внимательнее слушать её тревожные истории, пытаться её растормошить, спасти, заслужить. Клаудии часто снятся страшные сны, в которых вируньяс — ночной демон колумбийского дома, скребущийся под крышей и питающийся туманом — заплетает косы лошадям и пугает их, заползает внутрь сестры и остаётся там навсегда. Сны про то, как внутри самой Клаудии распухает и раскрывается черная бездна, как внутри её матери, тёти, дальней знакомой и незнакомой женщины из глянцевого журнала.
Очень сухой, сдержанный и тревожный роман о материнстве, депрессии, патриархальном давлении, внутренних демонах и тотальной нелюбви, подёрнутый лёгкой дымкой магического реализма.
«Бездны» — душно-липкая шкатулка с запаянным детством, в которую заглядываешь, падаешь в теплую темноту, а крышка захлопывается и становится не по себе. История рассказывается восьмилетней Клаудией, её взглядом мы смотрим на дисфункциональную семью: на отца с медвежьей внешностью и каким-то "спящим чудищем" внутри, на тётушек и нянек, на отстраненную мать и её ухудшающуюся депрессию. Всё это на фоне жаркого колумбийского солнца, экзотических цветов и растений, скалистых бездонных ущелий и заползающих в деревенские дома ядовитых змей.
Клаудия постепенно начинает видеть все несовершенства своей мамы, подмечать её отстраненность, внимательнее слушать её тревожные истории, пытаться её растормошить, спасти, заслужить. Клаудии часто снятся страшные сны, в которых вируньяс — ночной демон колумбийского дома, скребущийся под крышей и питающийся туманом — заплетает косы лошадям и пугает их, заползает внутрь сестры и остаётся там навсегда. Сны про то, как внутри самой Клаудии распухает и раскрывается черная бездна, как внутри её матери, тёти, дальней знакомой и незнакомой женщины из глянцевого журнала.
Очень сухой, сдержанный и тревожный роман о материнстве, депрессии, патриархальном давлении, внутренних демонах и тотальной нелюбви, подёрнутый лёгкой дымкой магического реализма.
Недавно снова вспоминала одну из любимых поэтесс, американку Мэри Оливер, которую всё никак не переведут на русский. Я уже года два храню в электронных книгах айфона её сборник эссе «Upstream» и периодически открываю, чтобы прочитать страничку-другую. Так и со стихами. Они все прорастают из наблюдения за природными циклами, из мудрости растений, это такое по-настоящему природное письмо о красоте и сбалансированности мира. Вот, например, из любимого:
When I am among the trees,
especially the willows and the honey locust,
equally the beech, the oaks and the pines,
they give off such hints of gladness.
I would almost say that they save me, and daily.
I am so distant from the hope of myself,
in which I have goodness, and discernment,
and never hurry through the world
but walk slowly, and bow often.
Around me the trees stir in their leaves
and call out, “Stay awhile.”
The light flows from their branches.
And they call again, “It’s simple,” they say,
“and you too have come
into the world to do this, to go easy, to be filled
with light, and to shine.”
When I am among the trees,
especially the willows and the honey locust,
equally the beech, the oaks and the pines,
they give off such hints of gladness.
I would almost say that they save me, and daily.
I am so distant from the hope of myself,
in which I have goodness, and discernment,
and never hurry through the world
but walk slowly, and bow often.
Around me the trees stir in their leaves
and call out, “Stay awhile.”
The light flows from their branches.
And they call again, “It’s simple,” they say,
“and you too have come
into the world to do this, to go easy, to be filled
with light, and to shine.”
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Как-то много было литературных подкастов за последние недели, почти все хорошие, все точно любопытные:
старт нового сезона подкаста «Сообщницы» от wlag — разговор Светы Лукьяновой, Ани Фёдоровой и Даши Митякиной о своих текстах, бабушках, любви, семейной памяти и писательстве в целом, очень крутой и трогательный во многом выпуск
послушала два выпуска подкаста «Книжный сабраж» Любы Беляцкой из «Все свободны»: разговор о феминизме и литературе с Лаймой Андерсон и недавний выпуск с ребятами и девчонками из самого магазина об их истории, независимых книжных и любимом чтении
выпуск англоязычного подкаста «On being» с великой Мэри Оливер (Mary Oliver — "I got saved by the beauty of the world"): разговор о поиске красоты, поэзии и прозе, сложном детстве, любви к словам и хрупкости
выпуск «Будет Толк» с Евгенией Рыкаловой, который неожиданно оказался более интересным и выносимым, чем я ожидала: о статистике внутри книжного мира, всяких запусках и моделях внутри книг, в общем правда было любопытно послушать, хоть и почти всё, что происходит вокруг журнала и свежеиспеченного медиа "12" звучит для меня как олицетворение слова delulu
старт нового сезона подкаста «Сообщницы» от wlag — разговор Светы Лукьяновой, Ани Фёдоровой и Даши Митякиной о своих текстах, бабушках, любви, семейной памяти и писательстве в целом, очень крутой и трогательный во многом выпуск
послушала два выпуска подкаста «Книжный сабраж» Любы Беляцкой из «Все свободны»: разговор о феминизме и литературе с Лаймой Андерсон и недавний выпуск с ребятами и девчонками из самого магазина об их истории, независимых книжных и любимом чтении
выпуск англоязычного подкаста «On being» с великой Мэри Оливер (Mary Oliver — "I got saved by the beauty of the world"): разговор о поиске красоты, поэзии и прозе, сложном детстве, любви к словам и хрупкости
выпуск «Будет Толк» с Евгенией Рыкаловой, который неожиданно оказался более интересным и выносимым, чем я ожидала: о статистике внутри книжного мира, всяких запусках и моделях внутри книг, в общем правда было любопытно послушать, хоть и почти всё, что происходит вокруг журнала и свежеиспеченного медиа "12" звучит для меня как олицетворение слова delulu