Большие Мозги или встреча с @cleanponds747 (Ethnically Clean Ponds)

(мозги - это здание Президиума РАН на заднем плане 😁)

Еще одним примером хорошей зарубежной науки об этничности является книга «Coethnicity», написанная коллективом авторов во главе с Джеймсом Хабиариманой. (Возможно, он сын покойного президента Руанды, с убийства которого все там в 1994 году и началось, но в сети их связь не афишируется).


Книга, изданная в 2009 году, была писком моды в университетах лиги Плюща на рубеже нулевых и десятых. И – не просто так. Ребята применили методологические достижения поведенческих экспериментов в экономике к решению насущного вопроса – почему этническое разнообразие отрицательным образом связано с созданием общественных благ. А общественные блага и их «низовое» производство, самоорганизация и проч. – тема в науке обсуждаемая и важная (например, за нее в 2009 году получила Нобеля по экономике Элинор Острем) – потому что не государством единым. Но какую роль здесь может играть этничность? Да, из многих исследований известно, что чем выше разнообразие, тем ниже вероятность, что сообщество договорится и произведет благо (вспашет поле, выкопает колодец или асфальтирует дорогу), но почему?


И с этим почему – загвоздка. Большой натяжкой в исследованиях чаще всего является даже причинная связь (да-да, это вытатуированное на мозге первокурсника факультета социальных наук correlation is not causation), не говоря о механизмах. И эксперименты, которые позволяют, последовательно и занудно меняя условные обстоятельства, в которых испытуемые должны принимать некоторые решения, позволяют как минимум попытаться ответить на вопрос о механизме. Но с экспериментами есть проблема -- экстраполируемость. Другой известный научный мем – это то, что психология под видом психологии человека изучила психологию студента-второкурсника американского университета. И это касается и «экономических» экспериментов тоже. Вряд ли (возвращаясь к сабжу) этничность связана с производством общественных благ одним единственным образом по всей планете, а значит открыв что-то в Штатах и России и экстраполировав это на Бразилию или Индию, мы рискуем сильно просчитаться. И поэтому ребята… взяли лабораторию с собой в Уганду. И там – в по-правильному занудном ключе формулируя разные механизмы, которые могут быть ответственны за негативную связь между разнообразием и производством благ, и операционализируя их посредством серии экспериментов-игр – они и попытались ответить на вопрос, почему жители некоторых пригородов Кампала никак не могут договориться о том, чтобы совместными усилиями очистить от мусора оросительные каналы, а мусор вывезти.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

Как были устроены эксперименты? Были классические типа Dictator game, где испытуемый должен был разделить некоторую сумму денег (реальную, это, кажется, важное методологическое условие) между собой и двумя людьми, принадлежавших к тем или иным этническим категориям. Были и необычные – скажем, для того, чтобы проверить плотность социальных сетей и выделить эффект этничности, они выдавали испытуемым письмо, фотографию адресата (адресата они не знали), и, если испытуемый находил адресата меньше, чем через три часа – ему платили сумму, эквивалентную 20 тысячам рублей. И дальше они смотрели, занимал ли поиск в среднем меньше времени в случае, если и испытуемый, и адресат принадлежали к одной и той же этнической категории.


Что у них получилось? Для начала, они показали, что механизм «мне хорошо оттого, что хорошо людям моей этнической категории, которых я не знаю лично» не работает – представителям той же этнической категории распределяли даже чуть меньше денег, чем представителям других категорий. Но в тот момент, когда условием эксперимента было то, что о распределении кто-то узнает, вероятность распределения денег «в пользу» представителей той же этнической категории сильно росло. Но – почему? И, если речь идет о доступности санкций за нарушение нормы, как эти санкции устроены и о какой норме идет речь? Реализовав еще несколько экспериментальных дизайнов – авторы приходят к выводу – что есть и универсальная норма сотрудничества с людьми вне зависимости от категории, которая, однако, эффективнее «инфорсится» (кто-то настучит по голове в случае нарушения) в более связном ко-этничном сообществе, но есть и партикулярная норма сотрудничества с людьми «своей» категории, которая также эффективнее «инфорсится» представителями той же категории. В результате у них получается, что общественные блага хуже создаются в этнически разнообразных сообществах прежде всего за счет ограниченных возможностей инфорсмента в сравнении с – в среднем – более сплоченными, связными монокатегориальными сообществами.


Тут надо отдать должное авторам – эта книга такое классическое исследование поджарых аспирантов лучших вузов, которые, объединив немалые интеллектуальные, дисциплинарные и материальные ресурсы, имея возможность советоваться с лучшими учеными в области, и мотивированные блестящей карьерой в академии, создают концептуально и методологически выверенное исследование. Но кажется было там не все так гладко. Скажем, надежным и важным выглядит их результат, согласно которому представителям той же категории не дают больше, если никто не видит, а если видят – начинают давать (при этом сами они делают большую оговорку, что этот эффект работает только среди т.н. «эгоистов»). Но уже интерпретация этого вызывает вопросы – скажем, из экспериментов выходит, что представители одной категории лишь немногим больше знакомы между собой, равно как и скорость нахождения адресата письма в ко-этничной и не-коэтничной среде не сильно различается, но здесь – вполне допускаю – я уже не смог нужным образом вникнуть в их крайне детализированное описание.

ОКОНЧАНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО И СЕРЕДИНА ВЫШЕ

Но самое главное – и в начале они пишут об этом – есть и другие методы, позволяющие ответить на этот вопрос. Например, изучение случаев. И они действительно предпринимают попытку верифицировать результаты посредством серии интервью, однако как будто бы, хоти они не столько методологической инновации, сколько ответа на вопрос, почему public goods производятся хуже в ethnically diverse communities – они бы использовали свои очевидно немалые ресурсы и сделали бы что-то типа полевой антропологии, которая бы все – уверен – расставила бы по местам. Это, впрочем, не должно обесценивать попытки авторов, которая действительно достойна подражания, улучшения и применения, но уже не как «посмотрите, как круто мы сделали», а как рабочего инструмента для ответа на вопрос о природе этничности.


Впрочем, и здесь мы уже узнали немало. Действительно, удивительно, что простой ин-групповой фаворитизм не сработал. А нет ли такого, что, когда мы считали, что люди «по природе» любят себе подобных, они просто всю дорогу боялись дубины, которая достигнет их головы с большей вероятностью, если будет в руках «своего» - он ближе, да и знает о тебе больше. Но здесь встает и еще один вопрос – кого мы считаем своим, а кого чужим и как это меняется со временем, и меняется ли оно в том числе и оттого, что мы с до того чужими успешно произвели какой-нибудь public good. Что будет если, как предлагает Канчан Чандра, поменять местами зависимую и независимую переменные с учетом того, что «работают» только те категории, в которые верят люди (с этим авторы тоже работают, но, на мой взгляд не оптимально). В общем, есть над чем подумать. Возможно, к этой работе я еще вернусь и «проверну» ее через мое исследование того, как договаривались о прокладывании электричества в полиэтничном пригороде Махачкалы Семендере, о чем расскажу в канале. Stay tuned и хорошей пятницы!

Но вообще -- вспомнилось мне в контексте обзора выше -- когда я впервые услышал об этой книге, а доступа к ней не было, я предположил, о чем может быть книга с названием "Coethnicity". И получилось у меня нечто похожее, но гораздно менее экономико-политологичное и концептуально скорее "перевернутое". В общем, одна из функций этнических категорий -- это координация, и, с одной стороны, действительно логично ожидать, что в этнически разнообразных сообществах координация будет меньше, но примерно так же логично ожидать, что там, где есть "запрос" на координацию, снижаться будет и категориальное разнообразие. Классическим примером этого является национализм, который, как следует из наиболее ходовых теорий, является как раз следствием необходимости координации, взаимозаменяемости и интеграции в капиталистическую эпоху. Но похожим образом это может работать и в других контекстах. Согласно еще одной теории, ислам с его вшитым в базовые настройки страхом "раскола" и нелюбовью к категориям рода, возник как идеология унификации в момент, когда "средства производства" к этому уже были готовы (а до того случилась экологическая катастрофа, которая выкосила существовавшие на тот момент и бравшие на себя координационные функции государства). И здесь мы и выходим на большую повестку дня, в которой разного рода координация (а она действительно может быть очень разной) и запрос на нее взаимодействуют с разного рода категоризациями, и ситуации разрешаются по-разному. Но здесь действительно важно, как завещала Чандра, по умолчанию не считать, что этническое разнообразие это что-то единожды данное и неизменное. И действительно попытки разных игроков увеличить координацию -- будут вести к изменению и "ландшафта" этнических категорий. И это не так умозрительно, как может показаться. Скажем, часто задаваемый вопрос -- нужны ли национальные республики в России и не мешают ли они "национальному единству" -- это вопрос из этой же области. В общем, есть о чем думать и куда двигаться с исследованиями дальше.

Дружественный канал Урбанизм как смысл жизни и еще более дружественный его автор Петр Иванов попросили что-то сказать на тему событий в Челябинской области и им подобных, в рамках которых цыгане совершают преступления, это вызывает возмущение окружающих не-цыган и затем это все выливается в погромы. «Как будто бы требуются титанические культуральные сдвиги, чтобы изменить ситуацию» -- пишет Петр в канале, а лично – задается вопросом «Где грань между анализом и расизмом». Что могу сказать по этому поводу?

А могу сказать, что этот вопрос – очень практического толка – плотно сцеплен с большим теоретическим вопросом, который я все не решался поднять в канале (слишком неподъемный), о том, как связаны между собой этничность и культура. Об этом, я надеюсь, будет еще много, но для первого раза попытаюсь быть краток.

Итак, 1. этничность и культура – это две отдельные, но связанные друг с другом переменные, 2. этничность – базово связана с категоризациями людей, 3. культура – это совокупность материальных и духовных адаптаций человека к окружающему миру, 4. категоризации (а точнее их авторы) в качестве обоснования, почему одни люди относятся к одной категории, а другие к другой – используют культуру (да-да, те самые конструируемые сходства и различия), 5. культура одновременно диктует, какие категории людей существуют в мире, и таким образом влияют на категоризации «в обратную» сторону, 6. культуры у двух отдельно взятых людей всегда будут одновременно и похожи и отличаться, 7. это же можно сказать про две любые совокупности людей с той лишь разницей, что в них и люди будут различаться между собой, 8. категоризация организует сети коммуникации, 9. это в том числе происходит посредством культуры, в той мере, в какой культурные паттерны сообщают, кому с кем можно общаться, 10. сети коммуникации влияют на циркуляцию культурных паттернов между людьми. Если кратко – все, такова базовая модель.

А теперь про цыган. Существует воспроизводящаяся в обществе категоризация связанная с категорией «цыгане». С этой категорией, с одной стороны, связывается какое-то количество стереотипов, но самое главное, что она является крайне смыслообразующей для тех, кто к этой категории приписывается обществом – и «цыганами» и «нецыганами». Важный культурный смысл этой категории (по разному работающий для «цыган» и «нецыган») организует коммуникацию, задавая правила общения с теми, кто принадлежит к этой категории, и тем, кто к ней не принадлежит. Организуется то, что называют "закрытое сообщество" (хотя где оно начинается, а где кончается – неясно, и тут слово «сообщество» оказывается неудачным, но для простоты продолжим пользоваться им). В этом «сообществе» начинают воспроизводиться культурные паттерны разного характера. К ним, среди многого прочего (о чем в следующий раз, но пока сделаю отсылку к «мешку со всякой всячиной» и «ящику с инструментами» -- двум когнитивно-социологическим метафорам) относятся модели успеха. И если модели, сопряженные с преступной деятельностью как средством достижения успеха, умножаются на «внутренние» нормы коммуникативной закрытости, и все это возводится в степень «внешней» негативной стереотипизацией – эти будут воспроизводиться, какими бы сомнительными они ни были с точки зрения большего общества.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

Что делать? На этот вопрос всегда хочется ответить другим вопросом – «Кому?» Но если все же смоделировать воспроизводящуюся ситуацию «нормативных меньшинств», воспроизводящихся по описанной логике, и посмотреть на ситуацию «нормативного большинства», общий ответ будет простой. Должна быть обеспечена более равномерная циркуляция культуры, в результате чего в «сообщество» будут проникать паттерны успеха и другие элементы культуры из «внешнего мира». Но для этого должна быть ослаблена коммуникативная нормативность, с этническими категориями связанная. И это вопрос, в общем, ко всем – цыганам, не-цыганам, властям и проч. Но легко сказать, а как сделать. И тут на авансцену выходят программы школьной интеграции цыган. Я знаком с некоторыми людьми, которые этим всерьез занимались – и там противодействие «сообщества» было сильным (детей просто не пускали в школу), и помножено оно было на незаинтересованнность в этом "большого мира", что выражалось в финансировании интеграционных программ по остаточному принципу. Но – только так. Среди детей, через школу, последовательно, гибко и рефлексивно размывать коммуникативную границу и организовать нормальную циркуляцию культуры. Это долгосрочное решение. А хороших краткосрочных – нет.

Но именно когнитивный поворот в исследованиях этничности обладает достаточными теоретическими и методологическими инструментами для практической работы с такого рода ситуациями.

Хотел еще с утра написать, но вот только сейчас открылось окошечко.

Итак, утро рабочей недели началось попыткой вспомнить и перевести в слова последний кусок недосмотренного сна.

В нем многолетняя участница наших экспедиций задумчиво (и узнаваемо для тех, кто ее знает) сказала следующее: "Для того, чтобы сконструировать что-то незападное, сначала надо деконструировать что-то западное".

Что ж -- за исключением того, что конструкты скорее существуют в конкуренции -- по модели описанной постом выше -- все так и есть. Но остается вопрос -- а нужно ли оно.

Во введении к книге «Культивируя различия: символические границы и производство неравенства» Мишель Ламон и Марсель Фурнье – в первой же фразе – пишут следующее: «Если есть один единственный тезис, с которым согласятся все социологии культуры, то он состоит в том, что человечество не является единым обществом, а состоит из социальных групп, различающихся практиками, верованиями и институтами». Дело было в 1992 году. Книга часто цитируется в статьях про этничность. Но пройдет всего только 10 лет, и Брубекер напишет сначала статью (2002), а потом и книгу (2006) «Этничность без групп» (а в последнюю войдет и его статья «Этничность как познание», в журнале вышедшая в 2004 году) после которой согласие с этим тезисом оказывается невозможным, потому как, ребята, ну какие группы, ну какие границы – только категоризации, постоянно производящиеся и одновременно отлитые в институтах и практиках.

Почему не группы? Потому что а где они начинаются, а где заканчиваются? Эта метафора (хотя для большинства это не метафора, но даже если), тянет за собой идею цельности, а если говорить про группы людей – больших сходства и координированности и одновременно «отгороженности» и отличия от остальных, чем обычно имеют место. Почему не границы? Границы между чем и чем? И когда мы оказываемся в ситуации чуть более сложной, чем была в Сватской долине, где Барт изучал как пушуны, «проштрафившиеся» с точки зрения кодекса чести пуштунвэли, становятся белуджи, – например в современном городе, где категорий больше двух (а их обычно везде больше двух, и в Сватской долине тоже) – метафора перестает работать. Но именно этот путь и проделала социальная наука о различиях и, в частности, об этничности: от групп через границы к категоризациям. Подойдя в этот момент вплотную к тому, чем занимается когнитивистика, отчего большая коммуникация между социальными и когнитивными науками оказывается не блажью, а необходимостью.

Встает, впрочем, вопрос, а какие именно категоризации и категории являются этническими и не нужно ли как-то иначе подойти к этому вопросу, чем подходят даже «в лучших аудиториях»? Пока этот вопрос мы подвесим, а если хотите подумать о чем-то интересном в день народного единства – подумайте над тем, как различаются те категоризации, которые мы обычно называем этническими (например, по национальностям), и принципиально не-этнические, например, возрастные.

Lamont, Michèle, and Marcel Fournier, eds. Cultivating differences: Symbolic boundaries and the making of inequality. University of Chicago Press, 1992.
Brubaker, Rogers. Ethnicity without groups. Harvard university press, 2006.
Barth, Fredrik. Ethnic groups and boundaries: The social organization of culture difference. Waveland Press, 1998.

Были ли события в Амстердаме еврейским погромом? А этническим конфликтом?

Как мы уже «проходили» на этом канале, этнический конфликт – это этнизированный конфликт, то есть такой конфликт (в определения и социологию конфликта сейчас не полезем), который на том или ином этапе «считался» в этнической терминологии и через истории, «прикрученные» к этнической категории, и такого рода интерпретации оказались значимыми для его развертывания. При том, что каждому из участников или – шире – акторов, в той или иной степени повлиявших на ход конфликта в голову не залезешь, в точности отделить этнический конфликт от неэтнического – задача эмпирически почти нереальная, да и, строго говоря, задачи такой нет. Скорее важно понимать роль этничности – то есть этнических считываний – в разворачивании событий, и – в той мере, в какой люди что-то говорят и как-то действуют в отношении кого-то – какие-то реконструкции возможны.

Амстердамские события в мгновение ока считались как минимум русскоязычной еврейской публикой через этнический мастерключ: как Хрустальная ночь – еврейские погромы в Европе в 1938 году. Хрустальная ночь – в рамках этого нарратива – является, кроме того, «предисловием» Холокоста. Альтернативная, неэтническая, интерпретация – это фанатские разборки, поскольку все происходило вокруг футбольного матча Аякс – Маккаби. Но это уже «постфактум» считывания (которые, разумеется, важны не менее), а мы все же хотим понять роль этничности в разворачивании событий. Для этого возьмем по возможности объективную реконструкцию. В определения объективности тоже не полезем (да, каждый текст пишется из какой-то позиции), но в качестве индикатора возьмем то, что история, которую автор реконструкции рассказывает, не является plain, потому что plain истории – признак идеологии, а не попытки разобраться.

Я взял вот эту реконструкцию, и получилось у меня следующее. События действительно были этнизированы, и, с одной стороны, визит Маккаби уже был «прочитан» многими акторами в Амстердаме «через» историю и современность условного арабо-израильского конфликта (проще говоря – ждали не просто болельщиков Маккаби, а как минимум израильтян, свидетельством чего является история с митингом), с другой – этнизация произошла со стороны израильских болельщиков, которые срывали палестинские флаги с домов. Мы зафиксировали этнизацию, но важно в отношении каких категорий она произошла. С учетом того, что человек не живет в дискретных четких категориях с не менее четкими «эмпирическими референтами», это задача непростая. Чтобы было от чего отталкиваться, сформулируем альтернативные гипотезы. Гипотеза 1 – этнизация произошла в отношении «евреев» (это следует и из нарратива про Хрустальную ночь), гипотеза 2 – в отношении «болельщиков-израильтян». Это проверяется частью по устным текстам (которые могли попасть на видео или остаться в качестве цифровых следов), частью – по дальнейшему ходу событий. И, если не вдаваться в детали (там есть много и другой аргументации), первая гипотеза, в целом, опровергается тем, что, если бы это был «еврейский погром», громили бы в том числе амстердамские еврейские улицы. А с учетом того, что атаковали гостиницы – скорее ближе к истине гипотеза 2, и объектом атаки были «болельщики-израильтяне». Это, однако, не значит, во-первых, что на следующей итерации «пламя» бы не перекинулось на связанных дискурсивно с Израилем неизраильских евреев, во-вторых, что среди множества интерпретаций со стороны атакующих и их сторонников, «еврейских» интерпретаций не было. Вполне возможно были, но – судя по событиям – они не были доминирующими. И – если нужен «бинарный» ответ – нет, это не был еврейский погром, это был конфликт, этнизированный через интерпретации ближневосточных событий.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

То, что я пишу выше – это интерпретация интерпретации, поэтому я могу, вслед за автором или сам по себе, ошибаться в деталях и даже в «выводе». Мне, однако, важно показать здесь примерный ход мысли исследователя этничности «после когнитивного поворота», который берется разбираться с «этническим конфликтом». Такой анализ – это анализ цепочки считываний-действий-считываний-действий и выявление в этой цепочке (прежде всего в считываниях) «этнических линз». Почему важны именно эти линзы? Почему этнический конфликт хуже неэтнического? И вообще почему важно изучать этничность? Ну, прежде всего, не всегда он хуже. Но особенности этнического конфликта две. Во-первых, вся эта цепочка считываний, расширяющая охват конфликта с непосредственно конфликтующих до всех тех, кто относится к тем же этническим категориям, к которым относятся конфликтующие, вовлекает в него все больше людей. Во-вторых, в той мере, в какой этничность «завязана» на сложные нарративизированные эмоции, зачастую связанные с коллективными травмами, этнические интерпретации оказываются насыщеннее и принудительнее, чем прочие. В результате, этничность оказывается чем-то типа многочисленных бензиновых дорожек для тлеющего костра – мало того, что костер вспыхивает, он еще и расширяется до людей и контекстов, в этот конфликт не вовлеченных. Иллюстрацией чего является и этот пост – ну где я, а где фанаты-арсы (израильский аналог российских гопников) Маккаби, но понедельничное утро занято ими.

P.S. Важно заметить, что, во-первых, внутри событий происходили миллиарды считываний и категориальных стягиваний, лишь только какие-то болельщики Маккаби срывали флаги, и какие-то нидерландские мусульмане участвовали в атаках. И в идеале анализ осуществляется применительно к этим «элементарным» микро-считываниям и микро-стягиваниям. Но, как говорилось, это очень сложно. Во-вторых – (зададим общую рамку) понять конфликт не значит оправдать кого-то, социология не занимается приговорами, она занимается пониманием людей и объяснением хода событий, и это часто приходится повторять.

Как менялся смысл категории «башкиры» на протяжении истории?

Много копий сломано, да и ломается до сих пор, в отношении того, являются ли башкиры народом или сословием. С точки зрения современных социальных наук, этот вопрос не имеет ни ответа, ни, по большому счету, смысла – башкиры (татары, русские, евреи, американцы) это категория в языке, которая всякий момент времени делает некоторую работу, и смысл имеет разобраться с тем, какой была (и есть) эта работа. Это возможно только если внимательно «слушать» устные и письменные разговоры настоящего и прошлого. И вот, в отношении категории башкиры я нашел такую реконструкцию за авторством американского историка-русиста Чарльза Стейнведеля.

Итак, начинает он с 16 века, когда – в отношениях между Москвой и некоторым (вполне возможно, возникшим «на волне» этих отношений) политическим органом тюркских родовых организаций, участники которых вели кочевой образ жизни – был заключен договор, субъектом которого были «башкиры». Башкиры, согласно этому договору, наделяются вотчинным правом на землю, при этом конкретная земля «расписывается» между родами, тем самым связывая рода и родовую организацию с категорией «башкир». В ответ – башкиры обязуются нести военную службу за свой счет. Далее происходили разного рода изменения – например, были введены территориальные кантоны, призванные привязать башкир к земле и управлять ими в том же режиме, что и казаками – однако разного рода земельные привилегии за категорией «башкир» сохранялись. Быть башкиром было престижно и не-башкирское население (мешари, тептяри и представители разных прочих учетных и вернакулярных категорий) разными способами пыталось «записаться» в башкиры. Так продолжалось до Великих реформ, когда башкиры были уравнены в правах с прочим населением империи и из них были выделены дворяне и крестьяне. Домодерные земельные права преобразовались в модерную собственность на землю, в результате чего земля была распродана, а башкирское население, до того имевшее высокий статус, довольно резко обнищало и в статусе потеряло. А «на дворе» конец 19 века, расцвет идеологии романтического национализма и частью башкиры (потерявшие привилегии и «вброшенные в модерн» потомки тех, кто когда-то под лейблом башкир заключил союз с российским государством, а также потомки примкнувших к ним на протяжении последующих столетий) стали выражать свои grievances в качестве народа, частью – в качестве такового стали они считываться российскими властями, для которых в принципе называть разного рода инородческие политические единицы «племенами» и «народами» без особой этнографической детализации было вполне органично. И так категория «башкир», институционально обессмыслившись, однако оставшись в обиходе, и обросла новыми национальными смыслами. А дальше – 1920-е, советская национальная политика, о которой известно гораздо больше, и вот уже башкиры – это одна из народностей/национальностей СССР, вместе образующих большую и дружную семью народов. И получается, что категория башкир прошла путь от названия контекстуального племенного политического объединения, через отдельный правовой статус к национальности. ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

НАЧАЛО ВЫШЕ

Здесь важно сделать несколько оговорок. Прежде всего, реконструкция выше (или, реконструкция реконструкции Стейнведеля, как в предыдущем посте) – неизбежно редуцирует разнообразие смыслов за категорией. В конечном счете, народом башкир называли и в 17 веке. Тут, конечно, важно понимать, что и смысл слова «народ» тогда и сейчас был разным, но я имею в виду прежде всего то, что любой такого рода анализ – это анализ того, как в формальных и неформальных, институциональных и неинституциональных контекстах употреблялась та или иная категория. И можно изучать и разнообразие этих значений в определенный период, и – динамику этого разнообразия. Это и имеется в виду, когда я пишу о «пути», который «прошла» категория. Другая оговорка состоит в том, что категория «башкир» (и ее вариации, в том числе тюркоязычные) была осмысленна и до 16 века, и неверно думать, будто «Иван Грозный сделал башкир» -- скорее политические отношения тогда и там shaped смыслы этой категории определенным образом, и именно этот, относительно новый смысл, будучи поддержан институционально, оказался превалирующим (равно как затем изменился и он). И важно понять, в каких контекстах категория «башкир» употреблялась до 16 века и что значила. Ну и третья оговорка – в такого рода реконструкциях не должно быть ничего обидного для тех, кто с соответствующей категорией идентифицируется. Напротив, то, что называется «знать историю своего народа», если ориентироваться на современную науку, есть смысл переименовать в «знать историю своей категории идентификации». И именно такого рода реконструкции использования разных категорий, той «работы» которую они совершали в разные времена, должны лечь в основу этого знания.

Steinwedel, Charles. "Tribe, Estate, Nationality?: Changing Conceptions of Bashkir Particularity Within the Tsar's Empire." Ab Imperio 2002.2 (2002): 249-278.

А стоит ли опровергать Смита?

Прокрастинация перед обсчетом огромного массива привела меня на веб-страницу последнего выпуска журнала Studies in Ethnicity and Nationalism. А там – среди прочего – статья некоторых новозеландцев Александра Максвелла и Ханны Дэвид, которая называется «Ливанское финикийство: опровергая этносимволизм Энтони Смита». Ну и дальше – если в двух словах – через аргумент, что дельцы от национализма/этничности могут собирать свои символические ряды в довольно произвольном режиме, буквально изобретая их из ничего, и эти ряды оказываются вполне жизнеспособны – они и «опровергают Энтони Смита». С точки зрения современного когнитивизированного конструктивизма, однако, сама постановка вопроса кажется странной. Ведь, в той мере, в какой люди коалируются на основании категорий и связанных с ними символов, и это и есть основной их смысл, эти связки должны быть работающими сейчас, и такие работающие связки могут быть как старыми, так и новыми, более того, старые – де-факто – это не старые, а тоже новые, просто пересобранные под прагматику момента в похожем на старые виде. И, по всей видимости, во многих ситуациях действительно когнитивно и социально "экономичнее" полагаться на уже существующие связки категории-символы-прочее, потому что они, что называется, «намоленнее», с ними связаны индивидуальные когнитивные схемы (какие-нибудь теплые воспоминания из детства, в которых любимая мама молится, говорит о ком-то хорошо или участвует в демонстрации) и, за счет этого, они проще актуализируются и политизируются. Но бывает и наоборот – эти связки оказываются слишком громоздки, тянут за собой много ненужного и неудобного и, в результате, прагматика момента позволяет (и в некотором смысле заставляет) собрать что-то новое или – как в случае с финикийцами – достать из закромов что-то реально исчезнувшее и «пересобраться» на этой основе. И вопрос оказывается в том, какие политические и социальные arrangements благоволят реальной символической преемственности, а какие – разрывам. И в такой логике никакого Смита опровергать не надо, а надо наоборот инкорпорировать и проапдейтить его идеи и, переставив акценты, заняться нормальным эмпирическим исследованием. Окей, это исследование будет непростым теоретически и методологически, но на уровне онтологии и подхода, кажется, все прозрачно и верно.

Maxwell, Alexander, and David Hannah. "Lebanese Phoenicianism: Rebutting Anthony Smith's Ethno‐Symbolism." Studies in Ethnicity and Nationalism (2024).

Сохранение языков, национальная политика, партикулярное/универсальное и всё-всё-всё

Нужно ли сохранять национальные языки. Вопрос – мягко говоря дискуссионный и вызывающий эмоции с разных сторон. Но это не значит, что не надо пытаться его обсуждать. В качестве отправной точки возьмем более частный вопрос – кому нужно. Есть два предельных ответа. Очень условно «ответ справа» состоит в том, что нужно только языковым активистам и локальным националистам, которые на этом пиарятся. Очень условно «ответ слева» состоит в том, что нужно всем нам для организации более справедливого и эффективного общества. Эти ответы не являются в полной мере рядоположенными, потому что, во-первых, исходят из разных воображаемых общностей и обществ (от очень небольших до глобального), во-вторых, по-разному соотносятся со status quo. «Ответ слева» в его группистском варианте предполагает, что существуют народы, у которых есть языки, которые находятся под катком государственного национализма (империализма) и борьба за языки – это борьба за существование народов. Но есть и конструктивистский извод ответа «слева». Он, впрочем, тоже скорее инструментализирует язык, рассматривая его как средство коллективной борьбы за права в ситуации империи и идентификацию себя в анонимном мире модерна. Естественными союзниками этой позиции, однако, оказываются те, кто, наоборот, ценит языки, культуры и разнообразие как таковые вне каких бы то ни было политических соображений. И тезисы, и аргументация и конкретные «требования» этой стороны будет различаться в зависимости от политического контекста и позициональности говорящего, но в российском случае здесь будут «топить» за дополнительные часы местных языков, расширение прав всевозможных меньшинств и проч. «Ответ справа» не является «свободным» от идентификаторного смысла, в рамках которого язык является инструментом национализации («зачем нужны региональные языки, когда у нас единая страна») однако часто язык в его рамках рассматривается в прагматическом ключе – как средство коммуникации, а значит – как инструмент создания единого коммуникативного пространства, обеспечивающий как возможность коммуникации всех со всеми, так и отсутствие ситуаций языкового исключения. И по этой линии образуется естественный союз националистов-государственников и универсалистов, которые «топят» за объединение человечества, хотя бы потому, что языки неизбежно – как минимум ситуативно – оказываются инструментом коммуникативного исключения, но также – основанием для политических партикуляризмов. Это «общий план», как он мне видится, но сразу же в нем начинаются нюансы и контекстуальности. Скажем, «левые» могут видеть ценность универсализма и «враждовать» с современными национальными государствами еще и по этой линии, видя в локальных идентичностях и, соответственно, языках, орудие универсализации «через голову» государств, и в этом смысле они могут поговорить и найти точки соприкосновения с «правыми» универсалистами, которых может бесить локальная партикуляризация (и за счет этого они могут казаться со стороны государственниками-националистами), но одновременно они не большие фанаты национальных государств, понимая их в неоэволюционистском ключе как неизбежный шаг на пути к универсализации. Одновременно, впрочем, дискуссия может свернуть в сторону вопроса об общественном благе в рамках существующих границ и «в ход» могут пойти уже более конкретные аргументы – например, насколько партикуляризмы (языковые, политические, а скорее и языковые и политические) полезны для производства общего блага, борьбы с неравенством и проч. Это все – рациональная, языковая сторона. Но начал пост я с того, что дискуссия оказывается эмоциональной, и другим важным вопросом на разобраться является то, почему. Гипотеза – это несколько разных эмоций по разным поводам, которые, суммируясь, дают «заряженное» поле. Как оно устроено – важно понимать отвечая на вопрос о природе этничности в широком смысле и об этом я напишу позднее. А пока – в виде эксперимента – небольшой опрос о вашей позиции по этому вопросу и о том, как вам видится моя позиция.

Естественные модели

В деле понимания общественных явлений хорошую службу могут сослужить т.н. естественные модели. Это такие явления, которые удовлетворяют трем условиям: (1) они проще и ограниченнее во времени чем те явления, моделью которых они являются, (2) исследователи не имеют к ним отношения, (3) они связаны отношениями подобия с более сложными и продолжительными явлениями. Скажем, дорожное движение или очередь зачастую являются хорошей естественной моделью того, как «работает» соответствующее общество, его институты, в принципе. Выбор дорожки в бассейне – это хорошая естественная модель того, как люди распределяются в пространстве вообще. А профессиональный спорт (немного другая, но синхронная мысль) так интересен для зрителей не в последнюю очередь потому, что карьера спортсмена – это модель жизни, умещающаяся в 20 лет, таких жизней пожилой болельщик успевает пронаблюдать множество, и это частью завораживает, частью – очень поучительно (достаточно посмотреть, как самый талантливый футболист эпохи, Килиан Мбаппе, сливает в унитаз свою карьеру, не совладав со своим нарциссическим характером и сребролюбием).

К чему это я. Хорошей естественной моделью этнической идентификации является боление за спортивную, допустим футбольную, команду. Вдумайтесь, человек может всю жизнь эмоционально зависеть от некоторой (при этом постоянно меняющейся в том, что касается непосредственного состава) группы людей, на которую он почти никак не может повлиять, он радуется ее победам как своим, переживает в случае поражений, а на время ее игр его собственный мир для него оказывается не так важен и менее ярок, чем то, что происходит на поле (или в телевизоре). Аналогична эта история этнической идентификации потому, что человек как бы распространяет свое я на те вещи, которые – в отличие от, скажем, его рук и ног, поведения или результатов труда – оказываются далеко за пределами его контроля. А в качестве модели ее можно взять потому, что нелогичность боления – в отличие от идентификации с этнической категорией – бросается в глаза на первом же повороте. Эмпирически, конечно, футбол и любой другой спорт может оказаться связан с этнической и иной категориальной идентификацией и/или «вплетен» в более «естественную» сеть отношений (район города, профсоюз/ведомство и проч.), но все равно случай вопиющий.

Навеяно проигрышем Локомотива от Спартака в эту субботу со счетом, стыдно говорить, 5:2.

Что видно с глобального юга

В канале Anthropologs разворачивается спор относительно этой картинки. Если его реконструировать, автор канала говорит о том, что так это все странно для нас выглядит, потому что глядя оттуда (с глобального юга, из Индии) все это и сливается, и нерелевантно. Его оппонент – говорит, что наоборот индийцы знают мировую историю хорошо, а вообще-то глобальный юг – это не «оттуда», а «отсюда» и не «они», а «мы». Мне показалось, что все это довольно просто социологизировать и тем самым опредметить спор. Получилось вот что (выношу из комментариев):

Кажется, спор разрешается посредством такой схемы: 1. Да, конечно, местные реалии интересуют людей в первую очередь, 2. Да, конечно, какие-то не-местные реалиии виднее других, популярнее, 3. Да, конечно, разные контексты различаются в том, что касается того, насколько людей интересуют не-местные реалии, 4. Да, конечно, находящееся ближе больше дифференцируется, а находящееся далеко сливается, 5. Да, конечно, сливается оно (а на самом деле и находящееся близко тоже сливается) исходя из социальных когнитивных схем и разметок мира. И дальше конкретный случай будет вариацией внутри этих переменных.

Добавлю еще пункт 6, что контексты можно попробовать кластеризовать в том, что касается типичных ракурсов и схем, и таким образом проверить гипотезу про «юг» и «север» (хотя тут может начаться, с одной стороны, наперсточничество в отношении того, какие страны к чему относятся и – одновременно – более осмысленный разговор о том, что страны сильнее дифференцированы внутри себя, чем между).

Но вот, что мне вспомнилось в этой связи. В моей магистратуре, в которой я учился в Израиле, был примерно такой состав студентов – процентов 40 американцы и прочие «англосаксы», процентов 25 – израильтяне, а оставшиеся – с миру по нитке: Южная Америка, Восточная Европа, немного Африка. Значительную частью приходной части бюджета программы составляли деньги американских студентов, да и в принципе Израиль в своей повседневности сильно америкоориентирован, отчего часть преподов пыталась «работать» на этих студентов в том, что касается примеров на лекциях и проч. Меня это в какой-то момент начало доставать и, когда (в рамках кажется задания по теории игр) в очередной раз нам предложили назначить встречу в определенном месте и в определенное время в Нью-Йорке, где я тогда еще ни разу не был, я не выдержал и сказал, что время пусть будет 11 сентября 2001 года, 9:04, а место – Всемирный торговый центр. Сидевшая передо мной студентка-американка развернулась, назвала меня по имени и сказала: «That’s not funny!». С моей же стороны это был действительно довольно некрасивый, но бунт против глобального неравенства, разворачивающегося в отдельно взятой аудитории. Затем – через некоторое время – была экскурсия в Сдерот, город, самый близкий к сектору Газа. И среди прочего нам показывали детские площадки, находящиеся в металлических, возможно, бронированных или как-то иначе укрепленных, ангарах, что должно было спасти израильских детей от ракет. Мы прослушали основную информацию про эти площадки, но затем часть людей осталась беседовать с экскурсоводом, а часть… бросилась на эту площадку играть (25-летние лбы), потому что в нашем детстве ничего подобного и близко мы не видели. Надо ли говорить, что первые были в основном американцы, а вторые – все остальные: чехи, колумбийцы, аргентинцы, турки, ну и я, «русский», среди них. Так я, до кучи, понял, что я рос в третьем мире или, как говорят сейчас, на глобальном юге. А какие площадки были с другой стороны находящейся в километрах десяти стены – об этом я стал активно думать примерно через месяц после этого в связи с событиями, о которых еще напишу.

Такого рода контексты и события – важное и интересное поле для изучения того, как, говоря конструктивистски, и производится глобальный порядок, глобальное неравенство и проч. И – хорошая тема для эссе (это сообщение студентам).

Не-академические варианты социологии знания

Социология знания – одно из самых интригующих для меня направлений, которое занимается тем, почему мы верим в то, во что мы верим. Ведь действительно все, что мы якобы знаем, сначала было где-то сформулировано, затем выиграло конкуренцию у прочих версий и интерпретаций, затем как-то оказалось рядом с нами, затем – прошло «внутреннюю» фильтрацию, затем – оказалось нам полезным для чего-то, отчего запомнилось и стало нашим знанием. И к каждому такому этапу можно задать много вопросов: как исследовательских, о том, как это вообще устроено, так и личных, позволяющих понять, почему каждый из нас такой, какой он есть, и думает, что думает.

Социология знания важный элемент моей теории этничности: в конечном счете, «естественная» для нас идея, согласно которой люди делятся на народы, народы существуют такие-то, имеют такие-то характеристики и проч. – это тоже знание в какой-то момент приобретенное и в том или ином смысле полезное практически.

Но вот что интересно. Существует академическая традиция социологии знания, стоящая на фундаменте феноменологической социологии, феноменологии в целом, символического интеракционизма и проч. Но в той мере, в какой социология знания имеет важный прикладной, политический аспект – люди действуют исходя из того, во что они верят и, соответственно, для управления людьми, нужно сделать так, чтобы они во что-то поверили, более того, это «экономнее», чем заставлять их что-то делать – социология знания неизбежно является орудием в руках политиков и режимов, и тем эффективнее режим, чем больше он «стоит» на социологии знания. Но вряд ли [подставьте фамилию любого политика] так уж корпел над трудами [подставьте фамилию любого социолога знания] – социология знания в целом это довольно сложное с теоретической и языковой точки зрения направление. А значит, существуют разные, неакадемические, «вернакулярные» варианты социологии знания. «Конечно, это же называется пропаганда», скажете вы и будете правы. Но чтобы пропаганда работала, нужно, чтобы принципы, на которых она стоит, верным образом описывали бы реальность. А это уже социология знания, пусть она, что называется, об этом и не знает. Более того, в той мере, в какой эффективность академической (преимущественно западной) социологии в деле интерпретации реальности строго говоря, тоже не прошла всестороннюю проверку и скорее является объектом веры, далеко не факт, что такие, неакадемические, версии социологии знания, хуже, а теории в их рамках существуют более слабые. Отдельно интересен вопрос о фактическом соотношении между этими версиями социологии знания – читают ли друг друга, как относятся друг к другу, в чем сходятся, а чем различаются. Надо ли говорить, что описанные вопросы – вполне хороши для исследования в области… социологии знания.

Навеяно регулярно доносящимися новостями, что в МГУ открылась «прилепинская» магистратура, где уже полгода как готовят специалистов в области «информационного противоборства», и цитатами из преподавателей оттуда типа «Когнитивная война поглотила информационные войны как составляющую. На первый план выходят технологии, меняющие сознание человека».

Сам я, в общем, понимаю, какими именно местами академическая социология знания лучше, но, как говорится, землю пахать при желании и достаточном финансировании можно и каменным топором. Но чтобы получать это финансирование – нужно… быть хорошим социологом знания!

Когнитивный поворот в исследованиях этничности – что это?

С одной стороны, это «пост-брубекерианская» конструктивистская социология этничности, отрефлексировавшая и габитуализировавшая идею, согласно которой в основании этничности (да и социальных отношений в целом) лежит категоризация. С другой – это уже следующий шаг, в рамках которого (1) категории (потому что они в языке, а язык – это не вся реальность) оказываются лишь «половиной истории», и фокус переносится на восприятие, (2) в связи с этим – открывается большое окно для исследования спонтанного, имплицитного и эмоционального, (3) используются методы на стыке социальных наук и психологии в широком смысле, при этом эксперименты оказываются «field-lab» (то есть моделирующие не сферическую в вакууме социальную жизнь, а некоторый контекст), а в фокус социологического исследования помещаются когнитивные концепты (типа того же восприятия).

Почему это нужно? Потому что скорее всего там, на пересечении восприятий, которые не только языковые и текстовые (но и такие тоже) и «водится» как этничность, так и социальная жизнь в целом. Но об этом надо научиться говорить и думать, не говоря уж о том, что это еще только предстоит научиться исследовать.

Можно считать, что это тизер важного анонса, который вскоре воспоследует. Я же – hurray – после всех осенних отчетов приоткрою дрожащей рукой виртуальную папку с летними дагестанскими интервью и попробую понять, в чем смысл дагестанских национальностей – как социальный, так и когнитивный.

Биография в этно-когнитивной перспективе

Родился информант в 1950 году в [кусок истории скрыт в целях анонимизации]. Сходил в армию. По квоте для «нацменов» (цит.), без экзаменов поступил в педагогический, на учителя математики. В качестве такового и стал работать в своем селе, заменив затем учительство на управление образованием, а затем и выйдя на пенсию.

То, что в Дагестане есть разные народы, каждый народ – это свой язык, и он среди этого – кумык, он знал с детства. Национальности, однако, в его случае не сильно структурировали что-либо, например, дружбы – в университетские годы он и жил, и дружил с разными людьми. При этом национальность была как бы «приделана» к каждому человеку, о ней узнавали при знакомстве – достаточно было спросить о районе, откуда человек, и послушать его ответ, но не только содержательный, но и на предмет акцента в русском. И такие вопросы при встрече задавались в виде почти обязательного ритуала. В общем, национальности были фоновым, но не сильно релевантным для чего-нибудь (кроме как поговорить на своем языке или добиться преференций у преподавателя той же национальности) знанием.

Вокруг начала 1990-х, однако, в его районе стала базироваться кумыкская национальная организация «Тенглик». Он вовлекается в ее деятельность, проникается дискурсом, и – постепенно – реальность начинает переописываться для него в национальных терминах. Равнинные земли (в том числе земли села) становятся кумыкскими, на них претендуют аварцы, мулла-даргинец из Ленинкента (который, кстати, раньше назывался Атлыбоюн, чисто кумыкское слово!) разрешает строить мечеть только спросив разрешения у соответствующего сельского сообщества, потому что это его земля, несмотря на то, что формально она государственная, а чиновник-аварец не пускает к себе представителей нескольких сел, потому что они будут добиваться справедливости. Его глаз настраивается видеть разного рода подвохи в отношении кумыков – например, в некотором учебнике он обнаруживает, что в параграфе «тюркские языки Северного Кавказа» отсутствует кумыкский и начинает обращать на это внимание других людей – тем более, что аж ректор Стамбульского университета признает, что именно кумыкский язык самый тюркский из всех тюркских! Более того, из прошлого, в котором он не сильно обращал внимание на такие вещи, он начинает «доставать» истории, в которых аварцы оказываются плохими или определяются в качестве таковых не-кумыками: он и его однокурсник-андиец (кстати, отлично говоривший по-кумыкски!) в начале 1970-х собирали виноград (вероятно, аналог «картошки» для Дагестана) вместе с аварцами, и андиец зашипел по-кумыкски – выгнать мол их всех отсюда надо. Почему он такой злой на них был? Потому что аварцы насильственно записывали андийцев в аварцы, а андийцы (как и многие другие) – это никакие не аварцы! При этом не все аварцы плохие, есть и хорошие, но таковыми являются только те, кто признает право кумыков на землю.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ