queer joy

возможно, тот выпуск «квирографии» в калининграде –
икринки воздуха, лолита милявская,
новогоднее обращение

свидания в измайловском парке,
когда я с ужасом разрывала наш поцелуй,
и мы прислонялись головами к листве,
кротовые гнёзда цепляли, как броши,
пережидая йод, ложась ноздрями
в шашлычные лужи, ружья
отводя в амфитеатры трутовиков

изящные локти читателей кузмина,
стриженные ногти шкапской,
владислав-мамышев монро,
стоящий с рабиным в лианозовском канале,
пока утки кружат над дамбой,
а батоны в их нежных руках
уменьшаются до патронов помад
и красятся, как вокзальный свисток

лиа мишель, или джейк джилленхол,
или чапель роан, кто ещё
пройдётся по этим хрущёвкам
в латексных сапогах? поиск
страшного русского ренессанса,
затянутого эскалатором, как шнурки –
ты забудешь о снеге, пока он
забьётся тебе под ногти

невольная музыка
среди оставшихся ледяных фигур,
вплетённых в октябрьский виноградник,
сосульки из туши,
ты и я, пережившие собственную любовь
предоставленные этому дню, как пирсинг –
груша из крови
в микродермалах кроны

нас мало совсем

от ветра срываются заусенцы

не слышно бродвея, и, теннесси покидая,
хочу посчитать, как цыплят,
этих первертов, уродов и маргиналов,
сёстер и названых братьев,
учащих поцелуям, снящихся
в берлине и алматы,
тянущих эстроген
сахарным тростником

это не стоит мне ничего,
я просто хочу,
чтобы мы дожили до тридцати

Лекция Галины Рымбу «Феминистская философия любви» теперь доступна на нашем YouTube.

Запись на курс «Феминистские поэтики любви» продолжается до 7 ноября. Регистрация.

***

Думаю о Евдокии Лось, играющей в шахматы у реки, ладьях уток, гамбитах, которым бы защищать любимых. О бижутерии ос, от которых деревенеют мочки и звенит в наводи.

Ждём снега, как музыкальных катушек.

И Евдокия Лось, говорящая о себе «онкологическая раба», и моё малодушие. Разбитая в пух ворона у Свислочи, её трепещущий родничок.

Всё, что мне не хватило смелости не простить.

Влюблённые синхронисты в разбеге перед прыжком, их ладони, стройные, как дубовые листья.

Дни вповалку из шерсти, желёз щитовидных. О Евдокии Лось, её костном мозге, лёгком трубчатом веществе на простыни.

Воробьи, спасшие Бараўляны от ночных радиотерапий. Римляне с вафельными полотенцами, дикая мята в лузах на подоконнике. Язвы земли, окаменевшей от йода.

Картофельные очистки в ветвях, изменницы занимают койкоместа на проводах.

О распаде плутония и открытках, плывущих в редакцию. Мирные атомы, кошки, близкие.

Хватит о выходе к морю, пора полюбить буйки лучащихся вязей – без очков видно. Горизонт близок, как край противня. Фольга тёплого снега.

О плескании белых медведей, тяжёлом и мокром мехе. Пора взяться за скверы освободителей, ставить мишени, близкие, словно марши. Научится пристальности, быть маяком в радиосумерках. Обходиться с замшей и известью, как галькой и мхом.

Высолы, микровзморья апсид и ступеней.

Думаю о том, как ты пишешь в солёной воде кафедральных стен, и под нашими майками лимфатические узлы, подозрительные родимые пятна, новообразования.

Не вышедшие на море, мы обмякаем внутри континента, завёрнутые в газеты.

побочные эффекты возвращения


ем драже корсаже (не выспалась)


движения в плоскостях yz xz
ezzzz унесу тебя снова


курсовая устойчивость суден на мелководье изначально ухудшается


вот почему я бросаю всё на глубину
и держу там руки так долго пока они не намокнут по образцу


хочу ладони как у понтия пирата
а они у меня как у резиновой уточки
постоянной равнодушной и колеблющейся
(см. рис. 4.10)


рис. 4.10 изображение исчезающего поперечного колебания


прямая линия идущая через две точки
или нет (вычеркнуть)
пират на велосипеде минует мою вафлю на набережной в Колобжеге


с неё падает вихор сливок
белых как мимолётная рябь в море


центр плавучести перемещается по дуге колеса
и продолжается до погружения зубов


когда я вижу смерть пирата я вспоминаю
равновесие = опрокидывание


Александра Гурецка


пер. с польского Лизы Хереш, ред. Мацея Драгуна 🏴‍☠️

> Для себя я редко формулирую основания моих взглядов на поэзию; сформировавшиеся давно, они как будто не вызывают у меня вопросов и сомнений. Только недавно, снова начав много обсуждать стихи со Славой Глазыриным, чьи эстетические предпочтения сильно расходятся с моими, я поняла, насколько мне важно вновь услышать себя и свои положения.

Приглашаю в этот путь и вас: в подкасте «двуголосие» мы уделяем каждый выпуск одному более канонизированному и одному более молодому автору, обсуждаем их тексты, много болтаем и спорим! Новый выпуск будет появляться на всех платформах каждый второй четверг. Всем спасибо за поддержку, а поэту Стёпе Самарину — за обложку!

Подкаст «двуголосие» доступен в «Яндекс музыке» и «Apple podcasts». Также вы можете слушать его прямо в телеграме с помощью плеера от mave.

Я очень рада этой подборке! Мне кажется, у меня что-то получилось, и я благодарна редакции постнонфикшна! 🖤

* * *

Я знаю, что плохо готова
к тюрьме, или пыткам, или давлению
по ходу дела — как проект в универе,
думаю об этом и всё не начинаю готовиться.

Прежде всего, знаю слишком мало
стихов наизусть: современная поэзия
расхолаживает, она без рифмы; на выступлениях же
можно читать с листа. К другим условиям
читательская память не приспособлена.

А меня всегда завораживала способность
знать наизусть и много: столько мальчиков
влюбили в себя хранилищем Роальда Мандельштама,
Веденяпина, Гаричева, эти списки и списки грустных
стихов мужчин.

Скоро надеяться будет не на кого.

Когда я еду в такси и думаю, это последний раз,
и на всякий случай снова провожу рукой
по подлокотнику, запоминая, как плыла
узкая улица с дивными фонарями,
это задание возвращается ко мне:
доучить стихи. Уточнить детали: если это
зарубежная поэзия, чей брать перевод?
Перевести ли что-то самой? Учить в оригинале?
Какой перевес в сторону женщин
справедлив для моих предпочтений,
сколько из этих текстов будут взрываться
в горле, сколько подходят для того,
чтобы заплакать и успокоиться,
какие обмякнут, как ботинки, из которых
заставляют вынуть шнурки.

Навскидку это займёт два месяца подготовки.
Я смогу закалиться, вылечить зубы и привыкнуть
ко сну при лампе. Но пойдёт клубника,
поэты напишут ещё, и световой день
станет длиннее, как тень от игольных
листов, и у нас появятся дети, которым по мере
станут малы холмы, «…и другие стихотворения».

Лиза Хереш, «Радионалётчики включают гисметео»: стихотворения.

***

сейчас мне сложно объяснить своим двадца
тилетним друзьям для которых это большой
зазор куда ушли эти десять лет

Александра Цибуля


на слишком жирное молоко
день когда задержали ивана голунова
июньские заморозки
проспект сахарова, колыхающийся,
как пенка

на втягивание живота во время секса

мыши у лунных морей замёрзшего люка

подсчёт калорий в еде перед митингом
сколько нужно бегать по снегу и ходить в овд по кругу
отработать это добро? 

влажные клубни неба
белые ладьи автозаков, плывущие под дождём

рвота с красными пятнами
майская демонстрация

на голодный шум в голове, 
такие яркие светлые ночи, когда пьёшь только пиво и ненавидишь

полегчавшие тела наших мёртвых друзей 
бывших любимых

на дешёвые веган-передачки,
проверка состава вафлей, новогодний чай

чтобы никогда не встретить мир в лучшем виде
и низком весе: кормиться с шерстяных щёк и ветра

девочки и невезучие по всему миру,
ваше тело импичмента,
тело переворота
вязнет в песчаниках 

можно лакать этот холод
апостиль доброго века,
который мы вообразили 

диета к концу времён меняет курсор, 
становясь щадящей, как ток

мы мартовские доценты с тревожным расстройством 
монстрации белых хлопьев над нашими головами

ліза херэш

***

Думаю пра Еўдакію Лось, якая гуляе ў шахматы ля ракі, ладдзі качак, гамбіты, якім бы абараняць каханых. Пра біжутэрыю восаў, ад якіх дранцвеюць мочкі і звініць у павадку.

Чакаем снегу, як музычных шпуль.

І Еўдакія Лось, якая кажа пра сябе “анкалагічная раба”, і мая маладушнасць. Разбітая ў пух варона ля Свіслачы, яе трапяткая крынічка.

Усё, што мне не хапіла смеласці дараваць.

Закаханыя сінхраністы ў разбегу перад скокам, іх далоні, зграбныя, як дубовыя лісты.

Дні покатам з воўны, залозаў шчытападобных. Пра Еўдакію Лось, ейны касцявы мозг, лёгкае трубчастае рэчыва на прасціне.

Вераб’і, што ўратавалі Бараўляны ад начных радыётэрапій. Рымляне з вафельнымі рушнікамі, дзікая мята ў лузах на падваконні. Язвы зямлі, скамянелыя ад ёду.

Бульбяныя абіркі ў галінах, здрадніцы займаюць койкамесцы на дротах.

Пра распад плутонія і паштоўкі, што плывуць у рэдакцыю. Мірныя атамы, коткі, блізкія.

Досыць пра выхад да мора, час палюбіць буйкі прамяністых вязей – без акуляраў бачна. Гарызонт блізка, як край бляхі. Фольга цёплага снегу.

Пра пялёсканне белых мядзведзей, цяжкое і мокрае футра. Час узяцца за скверы вызваліцеляў, ставіць мішэні, блізкія, нібы маршы. Навучыцца пільнасці, быць маяком у радыёзмроку. Абыходзіцца з замшай і вапнай, як галькай і мохам.

Высалы, мікраўзмор’і апсід і сходаў.

Думаю пра тое, як ты пішаш у салёнай вадзе катэдральных сценаў, і пад нашымі кашулькамі лімфатычныя вузлы, падазорныя радзімыя знакі, новаўтварэнні.

Не выйшаўшы ў мора, мы абмякаем унутры кантынента, загорнутыя ў газеты.

пераклад з расейскай мацвей драгун

Доковидные, довоенные снимки Любови Поповой и Варвары Степановой. Дешёвый чартерный рейс в Париж.

Поля до химического оружия, до петлиц в пиджаках леса, до похорон, скарлатинного карантина, до пота на лбу и других ожерелий. Я постараюсь написать их, как пар от трактора, гудение сердца в оленьих заморозках. 

Широкое как зевок небо до войны, петухи со скипидарными хохолками, лежащие на небе, как на заевших прищепках, до войны; оспа и паводки.

Месячные до войны, бухты, засыпанные пыльцой и мехом. Двухдневные семена чабреца, отжатые в наших руках. 

Гвидо да Сиена после войны, беженцы в сиенских закусочных, Награбленные животные, бычьи артерии и ослиные хвосты, обмотанные во флаги. 

Сны до войны, отходящие от головы, как жёлтая малина от колпачка куста. Глаза, которые щипали хвойные кисти, потом длинный свет в ванной, умершие тельца в перчатках.

Атомы до ядерной реакции, стеснённые синяками земли. Их ядра, плавающие, как лимфа, в яблочной скорлупе.

Порох, облокотившийся на фитиль.

Доковидные лыжники, собравшиеся на латинском мосту. Берега Аппеля – вот тебе и лыжня. В июне между ногами моста плавают дрожжи и дротики, гвозди и чёрная рвота. 

Довоенная платформа. Незнакомые города, чёрточки букв, как пирсинг бровей. 
Люба Попова держит себя за руки, замыкая целое море.

Никогда в Яченку не впадали киты,
Не хлебали детские варежки ртом,
Не ела их губы белая ячневая крупа.

Бескостная речка, ледяной компост,
Всплываем игрушками резиновыми на ней,
Ни одного позвонка в стоячей волне.

Мягкие дёсна зубаток, мятые веки воды.
Мёртвых увозят на полигон в бору,
Чтобы стояли чистыми берега перепонки —
Утки, сщипавшие бахрому с горизонта.

Мёртвые бьются, кубики имбиря,
Тяжёлые головы первыми роют песок.
Ни одной медузы на пляже и липких рук,
Освещающих током аттракцион.

В Яченке нет требухи, только жилеты
Сдутые, как рыжие скаты, 
Точат зубы и лбы в мисках снежков.

Бросаемся, и нас ловят снова,
Вытаскивают, в ветер сморкают,
Живых, несчастных, щётки зрачков китовых.

Перечень сцен в артхаусном сценарии, стопка экспериментальных фотоснимков, таймлайн зыбкого сновидения — коллекция неких событий последовательно разворачивается в этом тексте. Упоминание снимков в начале, назывные конструкции и деление на отрезки настраивают на визуальное восприятие: кажется, что сейчас перед мысленным взором читателя пройдёт ряд картин, что представить себе/вообразить — именно то, что пригласит сделать стихотворение. Но всё оказывается сложнее и интереснее: «картинки» по большей части не складываются; как можно увидеть гудение сердца в оленьих заморозках или скипидарные хохолки петухов? Это столь же невозможно, как и невооружённым глазом — атомы (до ядерной реакции, стеснённые синяками земли). Непрозрачность письма, сосредоточенная на парадоксальных складках материи языка, занавешивает зрение — чтобы открыть иные способы умозрительной работы.

В результате в тексте образуются своего рода передышки — длительности, во время которых невозможно что-то себе представить, увидеть внутренним зрением; но только следить за упоительными движениями и трансформациями самой речи. Здесь можно отметить сразу два момента. Во-первых, это инновативно возражает устойчивым ожиданиям от поэтического текста, чью способность нарисовать в голове картинку принято воспринимать как безусловное достоинство и даже, возможно, условие художественной удачи. Во-вторых, сейчас визуальный канал восприятия предельно перегружен фото- и видеоконтентом во главе с кадрами военных действий, разрушений, мёртвых тел, катастроф, стихийных бедствий: калейдоскоп их образов не только беспрестанно окружает, но и вращается в памяти, продолжает вставать перед глазами, проникает в бессознательное и сны. Поэзия открывает лазейки в инобытие, чтобы вернуть нас по истечении текста в бытие не такими, как прежде, — и здесь по тому же принципу даёт утешительную передышку. Подожди, сейчас можно не видеть и не представлять — но открывать иные, полные фантастической внутренней свободы возможности взаимодействия с языком, миром и собой. (Как до войны?) Ненадолго прикрыть глаза, припасть к этой свободе — и снова идти и смотреть.

Кстати о времени: разнообразные точки его отсчёта рассыпаны по всему стихотворению; перефразируя Блока, на их остриях и растянуто пространство для языкового и перцепционного эксперимента. До войны, до ковида, до химического оружия, до ядерной реакции, после войны. Персонажи из 1920-х оказываются в доковидном времени — и ведь не поспоришь; а настойчивый предлог «до» перетекает в иную свою ипостась, доводя до пота на лбу. Из каждой точки отсчёта внахлёст простираются «до» и «после», их волны набегают друг на друга, и где-то между ними и везде, на пересечении электромагнитных полей — этот самый момент «сейчас», момент решимости: я постараюсь написать их.

#комментарий_Оли_Скорлупкиной

Дисторшны / скажэннi Яна Барщевского

Толчки от слонов, перешедших Мурзинку за трое суток. Вечный эразмус; мы выбираемся из общаги в Шушарах на пару дней, чтобы набрать люцерны и дар филь-филя. 

Jeszcze sierpień nie minął już minęło lato. По радио передают, что слон пропадает в окрестностях Шемахы, потом его, раздавленного, как морошку, находят в стопе ползущего ледника. Остальным уже преградили пути в Куньмине: экскаваторы, пиалы воды из котлованов. 

14 августа. Инфлянты присылают «Витьбу» с миндалём и кокосом. LMS снова ложится, грезя о Франциске Ксаверии. Его верные плачки ломают руки ветвей, дуют на воду, обжегшись о молоко. Ранние заморозки, завеi з латэкснага соку.

Из автобусного парка выезжают застенковые слоны. Они принимают оплату тензуем и мягко жуют туман, ожидая лунающих игл. Муни Палкапя не отвечает ни на один имейл; остаётся надеяться, что они переживут лимонные ветви, драгетную крошку прудов.

Слониха Сала сносит диктатора с постамента, как замшевый угол туфли. Его сбитые усы, окаменевшие от холода лимациды, покрывают сады. 

Ещё есть агитслоны, но они приходят в недели дынь, это самые ненадёжные поквартирники, трубящие в шахту лифтов полонезы и марши.

Мы скармливаем проспекту касторку, зажав все ноздри. По радио говорят об аллегории, линейных трамвайных маршрутах. 

Ночью в лужи выпали галчьи следы, мы черпаем их, как буквы с холодного супа. 

Придворная жадность к пузырям рыбьего жира: махауты колют мембраны ручьёв, захватывают зверинцы при воздушных шарах. 

O szczęśliwa niewinność, o szczęśliwe lata! Дуло военного перископа смотрит в упор. 
Оно бережёт гигантов, переступающих стачку 
осени и зимы.
 
В репортаже реки меняют местами, и вот уже Казимир находит в зубах гнездовья изюма и кураги.

Облачко пара из его рта — лёгкий компот, косточек сон вповалку. Соцветия нефов в бронхах, барочная хрипотца дыхания.

Война закончится, шепчет он, когда последний имперский слон прильнёт к самой маленькой речке, убив своего махаута. 

🌷 хайлайтс моего чтения в последние дни 🌷

> Лекция о том, какие слова в идише появились во время холокоста
> Статья про случайное и неслучайное забвение
> Статья про косплеи и тумаки
> Статья про стиляг и поражения

Почему-то в разговорах с Шамшадом Абдуллаевым мы постоянно возвращались к Италии. Прежде всего, я увидела, что Фергана — действительно итальянская, и нет никакой художественной сложности, чтобы объединить её с другим ландшафтом, она просто выглядит так. Мы говорили про кино, про Данте, которого, конечно, все наши новые ферганские знакомые цитировали наизусть (а я, три месяца читавшая «БК» в оригинале, могла только отговариваться интересными фактами из сносок в новом подстрочнике «Ада» Галины Муравьёвы). И ещё ША, узнав, что я перевожу с итальянского, назвал четыре имени, которые ему кажутся самыми интересными и неоткрытыми, в том числе итальянского языкового поэта Мило Де Анджелиса. Я пообещала что-то перевести, особенно эссе «О поэзии и судьбе» и его ранние статьи.

Если попробовать говорить о неочевидном, меня очень тронуло, как ША воплотил письменно ту сторону дружбы, которая обычно не покидает категории устного — теперь люди, никогда не бывавшие в Фергане, знают об Александре Ивановиче Куприне, «ферганском Сократе», не через портретную зарисовку, а ткань живого воспоминания, временную складку, взволнованную стенограмму.

Перевод ниже уже не становится своевременным удовлетворением этой просьбы; скорее, это то самое запечатление намерения, оставшееся воздушным, и поэтому неспешным. Эти два стихотворения Анджелиса не вошли в его первые сборники, хотя были написаны рано, и увидели свет только в 2017 году.

пс. Слово vellutandola, встречающееся в первом стихотворении, я, кроме как раз него, нашла только в стихотворении Джузеппе Унгаретти — автора, которого переводил Юсуф Караев, друг ША и ферганской группы. Это просто кажется мне милой связью, делающей всё вокруг этих людей и слов чуть менее хаотичным.

Мило Де Анжелис (р. 1951)

*

Способа прервать изящество
этих одежд, между танцами и вином
и прекрасными лицами:
не бывает. Туман вползает через окно,
мягкий, обёртывающий
любую жестокость, бархатящий. Уже тёплая зима,
в которой то, чего не хватает, объявляет о возвращении,
где агония зверей составляет строй
музыки.
Даже дырки от морфия
прячут кровь.


*

И среди ветхих кают —
страх, повсюду,
только кинешь взгляд на заброшенные буйки –
с утра вернёшься к мысли об окончании:
но эта пустыня, видишь, это только
пляж, замороженный бурей, секс,
которому мы отдаёмся, поскольку ты тут,
в халате, который снимаешь. Но прежде всего
жалость, слова, что нам помогают,
потому что есть страх – всё закончится,
а они об этом не скажут. Это не то чтобы
действие, но оно – сейчас, чтобы занять нас,
пока этот тёмный песок 
не будет осмыслен.


Перевод с итальянского Лизы Хереш