Рекомендую! Марк Мефёд написал вдохновляющий обзор книг о политическом сопротивлении животных. Могут ли животные бороться за свою свободу, если у них нет таких социальных инструментов как у человека? Оказывается, что да. Осьминоги, коровы, петухи, слоны, касатки и верблюды выбирают свободу от насилия и смерти.
Forwarded from Горький
Если животные не способны на осознанный протест, то почему люди снова и снова совершенствуют клетки для них? О том, что почитать по этому далеко не праздному, как может показаться, вопросу, рассказывает Марк Мефед.
https://gorky.media/context/hvost-i-volya/
https://gorky.media/context/hvost-i-volya/
«Горький»
Хвост и воля
Что почитать о сопротивлении животных
Я пропала, не успеваю сюда писать — пишу диссертацию, но еще пишу статьи. На днях в журнале Open Culture Studies вышел мой текст об экокритицизме в фильме «Каменный остров» М.Дженкина. Про эту картину я уже как-то рассказывала в блоге: она о женщине, которая пытается спасти редкий цветок на острове рядом с заброшенной шахтой, постепенно оказывается, что она и есть причина исчезновения растения.
Статью можно почитать в открытом доступе на платформе De Gruyter.
Статью можно почитать в открытом доступе на платформе De Gruyter.
De Gruyter
Call of the Earth: Ecocriticism Through the Non-Human Agency in M. Jenkin’s “Enys Men”
Based on the “vegetal turn” in film studies and posthuman philosophy, the article explores how experimental cinema can be a cultural mediator of vegetal forms of life. Posthumanist philosophy draws inspiration from cinema’s portrayal of both imaginary and…
В условиях, приближенных к временной эмиграции, оказалось очень целебным посмотреть фильм Хон Сан Су «Нужды путешественников». Главную роль играет Изабель Юппер, героини которой часто близки к пограничным психическим состояниям. Здесь она Ирис - таинственная француженка без прошлого в Корее. Натянутые интонации, торопливая походка, резкие жесты. Внутреннее напряжение в ее теле задается контрастом между культурами.
Мы познаем себя в другом, но каким будет это узнавание, если другой говорит на незнакомом языке? Вряд ли в этом случае поможет автоматический перевод, поэтому чувство отчуждения и его перенос внутрь неизбежны. Ирис необычным образом учит французскому молодую кореянку, она записывает для нее на карточках фразы, отсылающие к личному чувственному опыту ученицы. Девушка делится с ней: Я испытывала досаду, потому что играю на пианино недостаточно хорошо. Ирис переводит: Кто эта чужая женщина в моем теле? Все о кризисе идентичности в одном вопросе.
Молчание о прошлом, француженка, вдумчивый и осознанный молодой кореец - вот уже рисуется призрачная цитата. Образы вступают в диалог с великим фильмом «Хиросима, моя любовь». Хон Сан Су деликатно позволяет своей героине оставить память о прошлом за кадром. О местной травме напоминают только выгравированные на камне стихи великого поэта, погибшего в японской тюрьме. Щепотка брехтовских повторений тоже придает знакомый привкус критической европейской киномысли, но каждое повторение растворяется в лирической прямоте простых, слегка неправильных кадров.
Это похоже на чувство иностранца в чужом городе: осознать себя немного другим, но как будто местным жителем, потому что нашел что-то знакомое в новом.
Игра с ускользающими границами смыслов не была бы завершенной без сцены на зеленой крыше. Ирис итак часто пытается раствориться в зелени деревьев в своем зеленом кардигане. Слоняясь на крыше она сливается фоном как будто на хромакее. Ведь она сама и есть хроматический ключ, точка отсчета, которая совмещает невыразимое и знакомое, воображаемое и случившееся, свое и чужое.
Мы познаем себя в другом, но каким будет это узнавание, если другой говорит на незнакомом языке? Вряд ли в этом случае поможет автоматический перевод, поэтому чувство отчуждения и его перенос внутрь неизбежны. Ирис необычным образом учит французскому молодую кореянку, она записывает для нее на карточках фразы, отсылающие к личному чувственному опыту ученицы. Девушка делится с ней: Я испытывала досаду, потому что играю на пианино недостаточно хорошо. Ирис переводит: Кто эта чужая женщина в моем теле? Все о кризисе идентичности в одном вопросе.
Молчание о прошлом, француженка, вдумчивый и осознанный молодой кореец - вот уже рисуется призрачная цитата. Образы вступают в диалог с великим фильмом «Хиросима, моя любовь». Хон Сан Су деликатно позволяет своей героине оставить память о прошлом за кадром. О местной травме напоминают только выгравированные на камне стихи великого поэта, погибшего в японской тюрьме. Щепотка брехтовских повторений тоже придает знакомый привкус критической европейской киномысли, но каждое повторение растворяется в лирической прямоте простых, слегка неправильных кадров.
Это похоже на чувство иностранца в чужом городе: осознать себя немного другим, но как будто местным жителем, потому что нашел что-то знакомое в новом.
Игра с ускользающими границами смыслов не была бы завершенной без сцены на зеленой крыше. Ирис итак часто пытается раствориться в зелени деревьев в своем зеленом кардигане. Слоняясь на крыше она сливается фоном как будто на хромакее. Ведь она сама и есть хроматический ключ, точка отсчета, которая совмещает невыразимое и знакомое, воображаемое и случившееся, свое и чужое.
Ввожу рубрику #фемфильм и хочу начать с фильма, к которому я уже полгода периодически возвращаюсь мыслями. Он о том, что личный опыт можно передать точно, если отрефлексировано телесное измерение.
В документальной работе Анны Хинтс "Сестринство бани по-чёрному" героини парятся в традиционной эстонской бане и рассказывают о своей любви, отношениях с матерями и детьми, об изнасиловании, первой менструации, беременности. Гипнотическая сосредоточенность фильма возникает в прямоте, с которой героини повествуют о своих жизнях, и в радикальном отказе от объективации при демонстрации обнаженного женского тела. Солидарность между женщинами раскрывается в фильме как акт коллективного сопротивления травматическому опыту и процесс принятия своего тела. Но особенно мощная здесь обезболивающая поэтика двух связанных пространств — закрытого, клаустрофобного, почерневшего деревянного сруба бани и открытой природы с её сезонной цикличностью: зелёными лесами и летней духотой, снегами и ледяной водой реки.
В документальной работе Анны Хинтс "Сестринство бани по-чёрному" героини парятся в традиционной эстонской бане и рассказывают о своей любви, отношениях с матерями и детьми, об изнасиловании, первой менструации, беременности. Гипнотическая сосредоточенность фильма возникает в прямоте, с которой героини повествуют о своих жизнях, и в радикальном отказе от объективации при демонстрации обнаженного женского тела. Солидарность между женщинами раскрывается в фильме как акт коллективного сопротивления травматическому опыту и процесс принятия своего тела. Но особенно мощная здесь обезболивающая поэтика двух связанных пространств — закрытого, клаустрофобного, почерневшего деревянного сруба бани и открытой природы с её сезонной цикличностью: зелёными лесами и летней духотой, снегами и ледяной водой реки.
Помните, был у Дени Клэр такой фильм «Мне не спится» с Катей Голубевой в главной роли? Те, кому знакома бессонница - знают, что лучше ей сдаться и провести время с пользой, если повезет еще и с удовольствием или она будет тебя медленно, всю ночь убивать. Меня бессонница часто приводит на сайт Вавилон ру, на который я наткнулась случайно и очень давно, блуждая ночью в интернете, когда училась в старших классах. И вот, снова это волшебство - найти в чьих-то еще чужих рифмах что-то свое. Самое любимое мое ночное рандеву.
***
Нет у меня ни черта, ни зги, ни окурка, ни светлячка,
Чтобы тебе отдать
Разве что вот: в щепотку складывается рука
И продолжает ждать
И стекается невероятный воздух отовсюду
В сложенные клювом пальцы
И пьет невероятный воздух
Новорожденная птица
И отдают невозможный воздух
Обычные пальцы
Только дотронься до меня
Дотронься
Анастасия Афанасьева.
И как-то незаметно пролетает время и даже хочется бессонницу снова в гости.
***
Чтобы тебе отдать
Разве что вот: в щепотку складывается рука
И продолжает ждать
И стекается невероятный воздух отовсюду
В сложенные клювом пальцы
И пьет невероятный воздух
Новорожденная птица
И отдают невозможный воздух
Обычные пальцы
Только дотронься до меня
Дотронься
Анастасия Афанасьева.
И как-то незаметно пролетает время и даже хочется бессонницу снова в гости.
Все тексты сданы, дедлайны остались позади, можно пуститься во все тяжкие…
Вот, например, фотографии ню мировых классиков, перелистала на днях для насмотренности с несколько десятков работ, у самой наконец случилась такая съемка, я давно хотела снять ню.
И вот что (не)удивительно: у фотографов мужчин подавляющее количество снимков женского тела пронизано желанием. Снимки Хельмута Ньютона меня даже раздражают, у него женщина почти всегда должна демонстрировать себя целиком, чтобы было видно обе груди и длину ног, почти всегда слегка раздвинутых. Исключение разве что Роберт Мэпплтроп, у него тела присваивают себе животную сексуальную энергию и более эротично он смотрит на мужское тело. И Эдвард Уэстон, он в целом натуралист, исследователь формы.
Другое дело снимки женщин фотографов, там тело принадлежит себе, существует с наготой как естественным состоянием у Жермены Круль и Имоджен Каннингем или ведет диалог с самим собой как у Рут Бернхардт.
Вот, например, фотографии ню мировых классиков, перелистала на днях для насмотренности с несколько десятков работ, у самой наконец случилась такая съемка, я давно хотела снять ню.
И вот что (не)удивительно: у фотографов мужчин подавляющее количество снимков женского тела пронизано желанием. Снимки Хельмута Ньютона меня даже раздражают, у него женщина почти всегда должна демонстрировать себя целиком, чтобы было видно обе груди и длину ног, почти всегда слегка раздвинутых. Исключение разве что Роберт Мэпплтроп, у него тела присваивают себе животную сексуальную энергию и более эротично он смотрит на мужское тело. И Эдвард Уэстон, он в целом натуралист, исследователь формы.
Другое дело снимки женщин фотографов, там тело принадлежит себе, существует с наготой как естественным состоянием у Жермены Круль и Имоджен Каннингем или ведет диалог с самим собой как у Рут Бернхардт.
В дождливые холодные дни хочется вспомнить солнце, под лаской которого можно расслабить мышцы, задремать и вернуться к себе. Еще в дождь хочется читать, но если солнце литературное или философское предстает теплым и нежным, то превращается в банальность. Поэтому любопытно как в философии солнце всегда выходит за пределы той функции заботы, которая в пределе дает жизнь.
Первый образ солнца, к которому я возвращаюсь осенью — это жгущее солнце Камю из «Постороннего». Безразличное, иссушающее и ослепительное, в смысле лишающее различающего взгляда — оно вызывает головную боль, требующую признать одиночество, признание дает свободу от навязчивого поиска смысла.
Второй образ — солнце Батая в его порнолатрической прозе, которая родилась из жеста «ненависти к поэзии». Батай пишет, что солнце любит только ночь. Мне кажется, это очень похоже на правду, потому что с приближением ночи солнечный свет становится теплее. «Золотой час» заката похож на прощальный поцелуй солнца с грядущей ночью. Любовь к ночи дает солнцу у Батая сакральную силу, которая выворачивает содержание психики его персонажей наизнанку. Их желания определяются пределом — областью, где они только зарождаются, поэтому они воспроизводят формы насилия, боли или разрушения. Отдаляясь от приемлемой социальной реальности таким образом, человек приближается к сакральному как экстатическому и освобождающему.
Последний образ — черное солнце Юлии Кристевой из ее работы про меланхолию. К этому тексту тоже хочется возвращаться осенью. Для меня это вариант такой кружевной изысканной селф-хелп литературы, кинематографическим двойником которой будет «Орфей» Жана Кокто. Театральная игра, поцелуи величавой королевы, черные князья, тяжелые волны океана аффектов, «мертвые», изнуряющие себя женщины — это вычурная постструктуралистская поэтика траура очень созвучна осенней погоде. Черное солнце - это знак депрессии, которая светит нарциссическим холодным светом сложных отношений с собой, основой которых является инверсия отвержения вещи или другого. Если обычное солнце — источник жизни, то черное солнце — источник творческой сублимации, где «я» утверждается на территории художественного вымысла, всегда невероятное,но также всегда недостоверное. Прикладываю в первом комментарии текст Кристевой, если вам тоже захочется философского солнца.
Первый образ солнца, к которому я возвращаюсь осенью — это жгущее солнце Камю из «Постороннего». Безразличное, иссушающее и ослепительное, в смысле лишающее различающего взгляда — оно вызывает головную боль, требующую признать одиночество, признание дает свободу от навязчивого поиска смысла.
Второй образ — солнце Батая в его порнолатрической прозе, которая родилась из жеста «ненависти к поэзии». Батай пишет, что солнце любит только ночь. Мне кажется, это очень похоже на правду, потому что с приближением ночи солнечный свет становится теплее. «Золотой час» заката похож на прощальный поцелуй солнца с грядущей ночью. Любовь к ночи дает солнцу у Батая сакральную силу, которая выворачивает содержание психики его персонажей наизнанку. Их желания определяются пределом — областью, где они только зарождаются, поэтому они воспроизводят формы насилия, боли или разрушения. Отдаляясь от приемлемой социальной реальности таким образом, человек приближается к сакральному как экстатическому и освобождающему.
Последний образ — черное солнце Юлии Кристевой из ее работы про меланхолию. К этому тексту тоже хочется возвращаться осенью. Для меня это вариант такой кружевной изысканной селф-хелп литературы, кинематографическим двойником которой будет «Орфей» Жана Кокто. Театральная игра, поцелуи величавой королевы, черные князья, тяжелые волны океана аффектов, «мертвые», изнуряющие себя женщины — это вычурная постструктуралистская поэтика траура очень созвучна осенней погоде. Черное солнце - это знак депрессии, которая светит нарциссическим холодным светом сложных отношений с собой, основой которых является инверсия отвержения вещи или другого. Если обычное солнце — источник жизни, то черное солнце — источник творческой сублимации, где «я» утверждается на территории художественного вымысла, всегда невероятное,но также всегда недостоверное. Прикладываю в первом комментарии текст Кристевой, если вам тоже захочется философского солнца.
Пока некоторые говорят, что надо учиться критически мыслить и деконструировать имперский дискурс — до нас, простых смертных, снизошла с кинофестивальных небес фантастическая «Империя» Брюно Дюмона. Да, он сам себя цитирует, да на таком уровне описания метанарративов финал не очень удивляет, но все-таки это остроумно.
Дюмон красиво разворачивает цитирование классической научной фантастики, расцвет которой пришелся на период холодной войны, что напоминает нам, по прежнему простым смертным: от политики на Земле до космического противостояния достаточно подать рукой и преклонить колено. Поэтому, посмотреть на довольного императора (на самом деле бесформенную черную кляксу), вещающего торжественные речи в нынешние дни выборов президента в США будет актуально.
Ловкое жонглирование с принципами диалектики выстраивает образную метафорику на нескольких уровнях: в драме секуляризации на примере разных архитектурных принципов готики и классики/барокко, через опыт сложных отношений виртуального и телесного в цифровой культуре (вы узнаете голос Сири) и в образах социального неравенства. Приправлено это блюдо щепоткой противостояния патриархального и феминистского. Наверно, без последнего сейчас на приличный фестиваль вообще не пускают.:) Между делом, как обычно в своих фильмах, Дюмон успевает потроллить французских жандармов и показать, что апокалипсис случился уже давно.
А к летающим тарелкам, которые занимают здесь не последнее место, можно присмотреться и в других картинах. Мне лично близка идея позднего Юнга о том, что нло как феномен культуры — это современный миф, образ божественного, на что указывают описания опыта «очевидцев» и характерные обтекаемые и абстрактные описания визуальных форм объектов. Пик свидетельств об нло, кстати, тоже приходится как раз на время ядерных угроз. В общем, рекомендасьон.
Дюмон красиво разворачивает цитирование классической научной фантастики, расцвет которой пришелся на период холодной войны, что напоминает нам, по прежнему простым смертным: от политики на Земле до космического противостояния достаточно подать рукой и преклонить колено. Поэтому, посмотреть на довольного императора (на самом деле бесформенную черную кляксу), вещающего торжественные речи в нынешние дни выборов президента в США будет актуально.
Ловкое жонглирование с принципами диалектики выстраивает образную метафорику на нескольких уровнях: в драме секуляризации на примере разных архитектурных принципов готики и классики/барокко, через опыт сложных отношений виртуального и телесного в цифровой культуре (вы узнаете голос Сири) и в образах социального неравенства. Приправлено это блюдо щепоткой противостояния патриархального и феминистского. Наверно, без последнего сейчас на приличный фестиваль вообще не пускают.:) Между делом, как обычно в своих фильмах, Дюмон успевает потроллить французских жандармов и показать, что апокалипсис случился уже давно.
А к летающим тарелкам, которые занимают здесь не последнее место, можно присмотреться и в других картинах. Мне лично близка идея позднего Юнга о том, что нло как феномен культуры — это современный миф, образ божественного, на что указывают описания опыта «очевидцев» и характерные обтекаемые и абстрактные описания визуальных форм объектов. Пик свидетельств об нло, кстати, тоже приходится как раз на время ядерных угроз. В общем, рекомендасьон.