Кстати у пидаров (раненых, пленных и примитивных) часто все очень неплохо со стоицизмом. В плане принятия неизбежного, посланного судьбой либо их богом, жизни "в здесь и сейчас" (лежания со связанными руками). Делает ли пидаров этот стихийный стоицизм лучше? Вопрос риторический. Какому логосу они служат? Высранному из жопы дугина.

Готфрид Бенн в “Морге” хотел выглядеть ужасным ледяным циником, но теперь-то я уже по стихам вижу и понимаю, как его в том морге перепаяло со всех сторон

"Точка нуль" Чеха – наверное лучшее, что написано про ту войну, не с точки зрения отдельных эпизодов, но в целом передавая ее цвет, вкус, запах, вообще стиль и способ бытования.
И это лишний раз подтверждает мое подозрение, что та война и эта – две разных, хоть и с одним врагом. Та, суровый реализм и равномерность усилий, эта – скрученные в жгуты и груды битые осколки тел, техники, характеров и эмоций. Такой сверхэкспрессионизм, его язык подходит, но и он недостаточен, нужно больше, глубже и острее. Нас не интересуют оторванные руки, как буквы экспрессионистского языка, пусть это будут руки с характером, с иронией и со своей историей. Не стальной клинок, но обсидиановый, режет тоньше.
Но как тут напишешь дальше и глубже, когда с каждым месяцем даже статистически все для тебя печально. Дни идут за годы, так что приходится писать только отрывки или стихи, за что всегда немного стыдно.

Этот рык, дробящий все в равномерную труху. Арте проще сразу убить дом или рощу, чем человека.
Но особенно жаль не людей, но котов, которые бегут обдирая лапки. Для них это апокалипсис, пришествие какого-то неимоверного хищника.
В артиллерии, особенно старой, есть что-то из эпохи динозавров; огромная мощь помноженная на отсутствие мозга.

Закину на время сюда, хоть это и канал для высокомудрых текстов.

Пацаны нажмурили, а я распаковываю и комментирую:

Питомий вкраїнчик андрій бондарь доебался до Херсонского уже даже за стилистику. Мол, пишет как бродский, не может тонкая душа домашнего опинион мейкера вынести имперского эпигонства. Я не люблю стихов Херсонского, хоть и люблю его как эссеиста и не люблю за переход на украинский в попытке спастись от бондарей. Но доебы за стилистику, это вообще что-то за гранью. Потому я и считаю, что воевать и помогать армии мы все обязаны, а вот писать українською - это по возможности и желанию. Один хуй доебутся. Попіл Амелиной ему в груди стучит, видишь как. Культурный фронт, это типа лгбт фронта, только ссыкливее.

Если что, я обожаю всяческий бурлеск, дружу с геями и лесбиянками, не верю ни в какие традиционные ценности, равно как и права человека и считаю лгбт-движ абсолютно омерзительной идеологией, которую нужно выжигать напалмом. Вообще, человек – это охуенная проблема и противоречие. Почему так трудно это признать?

– Оружие все в грязи и ржавчине, магазины грязные, аптечки грязь. Я надеюсь, их сержанта вы тоже убили, со своими обязанностями он явно не справлялся...

Мы часто читаем доисторическое искусство как “буквальное”. Если Венеры с огромными бедрами и без головы - то это Венеры с бедрами и без головы, большие родючие женщины. На самом деле, за ними стоят тысячи лет аскетической, непредставимой для нас традиции. Первобытной теологии, внутри которой эта Венера может быть чем-то очень сложным, символическим, концептуально и религиозно сжатым. Ну типа Христос висит на кресте или Один на дереве, вообще не потому, что им это нравится. Ну или тот же Один, главный бог маскулинной мифологии правого движа, не совсем понятно зачем изучает женскую магию сейда, наверное не от хорошей жизни. Смысл этой всей путаницы в том, что в любой мало мальски развитой иконографии визуальный образ совсем не то, чем кажется. А тут тысячи лет первобытной иконографической традиции. Я хотел бы их стихи почитать

Нас никогда не учили горевать о погибших друзьях. Мы ищем свои способы, открываем колодцы крика хоть раз в году, хотя память всегда рвется наружу
Для меня ты всегда был далеким другом – ироничным, спокойным, самодостаточным. Казалось, ты всегда знаешь что делать, а если не знаешь, то будешь выяснять, спокойно и методично. This is fine, когда все горит, но ведь так правильнее всего.
Было и смешное и страшное. Рытье окопов. Как ты нападал на меня с ложкой и нас хлестали минами. Когда ты месил пьяный солдатский сброд, приводя в чувство, а я им кровь останавливал. Как наши позиции разбирал танк, как мы отбивались от дронов и ты сам обезвреживал сбросы.
Ты заботился о своем взводе, выстраивая все по справедливости. Справедливость, солдату этого не хватает больше всего. У тебя никогда не было идиотской мантры "это армия" в ответ на армейский идиотизм. А если задача была идиотская, ты шел вместе со всеми.
Мы помним тебя, друг и командир, Тоха, Антин, Белый. Мы помним, друже и без тебя хуево.

Когда Гёльдерлин переписывался с Диотимой, она писала намного талантливее. По крайней мере, если сравнивать ее письма с текстом “Гипериона” (его писем кажись не осталось). Ироничный какой-то феминизм выходит в совсем черной романтичной истории.
Ах как же она его любила, причем кажется именно его, а не его талант, которого тогда и не было.
До “Hilfte des Lebens” мне стихи Гёльдерлина в принципе читать тяжело и неинтересно, а над письмами Диотимы хотелось плакать.

Жужжание больших и малых дронов очень органично вписывается в гул насекомых этого малого вьетнама. Трупы в зарослях понемногу прорастают, но добраться до них (например за черепом) нет никакой возможности из-за плотного минирования.
В лесу опять истончается эго. Не до метафорических тени либо контура, у них по крайней мере есть форма. До песка может быть, золотого и серого песка. Миллионы лет назад здесь было море и мы уже были песком, песком вышли из моря и возвращаемся в лес песком и морской соленостью крови. То-то человек как рыба рот разевает, я видел.
Не осталось ни морали, ни права, ни свободных мыслей. Чистая функциональность задачи, обглоданная военной математикой до скелета. Блуждающее марево чувств, когда есть время, огни болотного эльма, парящие под деревьями, дыхание еще живых и животных солдат. Мы единственные животные этого леса, как чума единственное живое вымершего города.
Не существует героизма, вернее, его достаточной меры. Он достаточен только у самодостаточных мертвых, да и то не всегда.
Все подростки хотят выйти за пределы добра и зла, даже если не осознают это. Мы вышли и обнаружили там лес и болото.
В каждом снаряде есть немного горелой плоти. В мине нечто от затаившейся рептилии.
Я вполне отдаю себе отчет, что повторяю и переповторяю одни и те же образы, но для того, что от меня осталось, они не повторяются, длятся.

Чувствую себя попеременно то назгулом, у которого из рукавов и волос постоянно сыплются какие-то странные болотистые насекомые, то персонажем стихотворения Бенна "комочком слизи в теплых болотах".
Культура наше все, без нее кто я – сырое и грязное нечто, а с ней лавкрафтианский персонаж.
Из всего, что ночью снилось, осталась одна фраза: "чтобы приблизиться к истине придется понизить силуэт". Регулярно практикую