Об иронии, о значении и переменчивости символов хорошо думается, когда с вольфсангелем на плече идешь мимо меноры через кирилловскую рощу
Сейчас желтые поля выстелены охрой, будто подготовлены к погребению. Огромные бледно-багряные круги трав, скрытые круги охры внутри распаханных курганов. Кости и кремни покроются солью, корни травы возьмутся изморозью поутру. Иногда в этих полях могут прорасти не зубы дракона, но и просто звериные, только не воинами, не воинами. Это такая мечта государства, но в отдаленных местностях вой левиафана слышно тише и еще есть пространство для маневра.
В детстве осенью сильнее всего пахли не цветы, а стебли. Огромный, соленый и зеленый запах. Карнавал, размером с небольшой мир, в лабиринте которого стебли сплетаются фигурой Бруно Шульца.
А я уехал в апофатичносолдатское. Чуток послушаю крики железа, может еще пригожусь. Это были хорошие два месяца, мы неплохо провели время
В детстве осенью сильнее всего пахли не цветы, а стебли. Огромный, соленый и зеленый запах. Карнавал, размером с небольшой мир, в лабиринте которого стебли сплетаются фигурой Бруно Шульца.
А я уехал в апофатичносолдатское. Чуток послушаю крики железа, может еще пригожусь. Это были хорошие два месяца, мы неплохо провели время
В Краматорске воздух прозрачный, аж кричит и совсем мало людей. Ожелтевшие деревья и почему-то огромная желтая звезда Давида на входе в рынок. Прекрасная способность деревьев быть цветом без цветов, через листья. Площадь перед вокзалом кишит цыганами в поисках жертвы, но даже они не раздражают.
Мир давно разбит на фрагменты, типа разорванной на звенья цепи. Ее нельзя собрать, права на это никто не имеет. Ни божество, ни человек, ни самая светлая и рациональная мысль. Сама идея блага багряно тлеет и может разве что оттенить высоту и резанную кору осенних деревьев, непокорно скрутившихся в небо и покорно сыплющих листья. Тучи вечером или клипот?
Мы путешествуем из фрагмента в фрагмент, не находя целого, не надеясь на целое, не имея на него права. Текстуры обрывка налитые, плотные, серое с голубым оттенком, почти не-воен-ные. Низкое небо высокая земля. Старуха, которая требовала убрать машины и взбесила, но плакала когда уезжали и этим взбесила еще раз. Кошки и псы, мины и тротил, судороги земли, крылья в небе, рев дизеля целую вечность. Сотня бессмысленных движений как сотня порезов.
Бесконечное кружение дорог так, что почти въезжаешь иногда с разбитого асфальта в низкую равнину неба. Тревога и страх городов и городков где военная зелень течет по улицам.
Когда остановил машину, вороны брызнули с деревьев как разлитые чернила прямо в ртутное небо что, вероятно, было каким-то знаком.
Две вещи двигают сами себя, ужас и похоть, остальные движут друг друга. Два цвета правят, черный и розовый, и каждый изнанка другого.
Мы путешествуем из фрагмента в фрагмент, не находя целого, не надеясь на целое, не имея на него права. Текстуры обрывка налитые, плотные, серое с голубым оттенком, почти не-воен-ные. Низкое небо высокая земля. Старуха, которая требовала убрать машины и взбесила, но плакала когда уезжали и этим взбесила еще раз. Кошки и псы, мины и тротил, судороги земли, крылья в небе, рев дизеля целую вечность. Сотня бессмысленных движений как сотня порезов.
Бесконечное кружение дорог так, что почти въезжаешь иногда с разбитого асфальта в низкую равнину неба. Тревога и страх городов и городков где военная зелень течет по улицам.
Когда остановил машину, вороны брызнули с деревьев как разлитые чернила прямо в ртутное небо что, вероятно, было каким-то знаком.
Две вещи двигают сами себя, ужас и похоть, остальные движут друг друга. Два цвета правят, черный и розовый, и каждый изнанка другого.
Forwarded from МЕТАРОМАНТИКА
Дощ усе перетворює на багно, воно множиться і заповнює собою всі поля, посадки, окопи, нори.
Ми спимо, їмо, ховаємося і блукаємо в багні.
Ми багно бойове, живе, але смертельно замучене.
Ми знаємо, як смердить багнюка, як роз’ятрює рани і як липне.
Ми грубо написані вогнем та олією на брудному і хворому полотні.
Багнюка ловить нас і ловить міни, двояко змішуючи добро зі злом.
Висмоктує наші сили, але маткою всмоктує смертельне залізо, скероване на нас.
Можна сказати, що до окопного багна однаково причетні і добре начало, і злий деміург.
З брудної матки бліндажа ми ініціюємося і народжуємося назовні — окопні тварини з тьмяними червоними німбами.
Це щоразу боляче.
І на тлі багна проступають грубі, досі приховані узори, перевернуті косі хрести на бліндажах і лопаторублені лики, що скаляться зі стінок окопів під час кожного удару танка.
Страждання не очищає,
а бруднить з ніг до голови.
Особисто я читаю хлопцям вечорами вірші в темній і мокрій ямі.
Іноді вони слухають.
— Дмитро Шандра
МЕТАРОМАНТИКА
Ми спимо, їмо, ховаємося і блукаємо в багні.
Ми багно бойове, живе, але смертельно замучене.
Ми знаємо, як смердить багнюка, як роз’ятрює рани і як липне.
Ми грубо написані вогнем та олією на брудному і хворому полотні.
Багнюка ловить нас і ловить міни, двояко змішуючи добро зі злом.
Висмоктує наші сили, але маткою всмоктує смертельне залізо, скероване на нас.
Можна сказати, що до окопного багна однаково причетні і добре начало, і злий деміург.
З брудної матки бліндажа ми ініціюємося і народжуємося назовні — окопні тварини з тьмяними червоними німбами.
Це щоразу боляче.
І на тлі багна проступають грубі, досі приховані узори, перевернуті косі хрести на бліндажах і лопаторублені лики, що скаляться зі стінок окопів під час кожного удару танка.
Страждання не очищає,
а бруднить з ніг до голови.
Особисто я читаю хлопцям вечорами вірші в темній і мокрій ямі.
Іноді вони слухають.
— Дмитро Шандра
МЕТАРОМАНТИКА
А потому что никто не любит слабых, вялых, теплохолодных деэскалаторов. Вривайся у третю світову.
Forwarded from ☨ ГОРДІЄНКО ☨
Кілька слів про книгу Дмитра Шандри "щільнийчорний".
Розпечений уламок снаряду, на якому викарбовано - "2022", фрагментарний і настільки ж щирий — позбавлений голівудської награності, зайвих художніх форм, комерційної театральності і бажання сподобатися "тусовці". Це так, як воно було, хаотично і яскраво.
Сержант НГУ Шандра постає таким собі самураєм сірої зони — персонажем Кретьєна де Труа, який нотує і дає характеристику оточуючому світу, не поглинаючи в нього настільки, щоби темрява заволоділа серцем автора.
Книжка фрагментарна і двомовна, в ній не прослідковується магістральна сюжетна лінія. Так треба, бо так це і відбувається — перебуваючи у пограничному психоемоційному стані свідомості, в який нас "вкидають" обов'язки щодо виконання бойового розпорядження, не до формування штучного цілісного сюжетного образу, підбирання красивих фраз українською, щоби сподобатися найкращій частині громадськості.
Колись я написав про "лицарів динамічного творіння", присвячуючи текст більше загиблим, ніж живим. Але chevaliers de la création dynamique все ж живуть поміж нас, продукують творчість в окопах, нагадують про те, що we never fade away.
Дякую тобі, друже.
Це те, що треба.
Розпечений уламок снаряду, на якому викарбовано - "2022", фрагментарний і настільки ж щирий — позбавлений голівудської награності, зайвих художніх форм, комерційної театральності і бажання сподобатися "тусовці". Це так, як воно було, хаотично і яскраво.
Сержант НГУ Шандра постає таким собі самураєм сірої зони — персонажем Кретьєна де Труа, який нотує і дає характеристику оточуючому світу, не поглинаючи в нього настільки, щоби темрява заволоділа серцем автора.
Книжка фрагментарна і двомовна, в ній не прослідковується магістральна сюжетна лінія. Так треба, бо так це і відбувається — перебуваючи у пограничному психоемоційному стані свідомості, в який нас "вкидають" обов'язки щодо виконання бойового розпорядження, не до формування штучного цілісного сюжетного образу, підбирання красивих фраз українською, щоби сподобатися найкращій частині громадськості.
Колись я написав про "лицарів динамічного творіння", присвячуючи текст більше загиблим, ніж живим. Але chevaliers de la création dynamique все ж живуть поміж нас, продукують творчість в окопах, нагадують про те, що we never fade away.
Дякую тобі, друже.
Це те, що треба.
Потому что если Дима кого-то записывает в мудаки ("список пидарасов" по терминологии коллеги Левого), то Дима всегда оказывается прав. Всегда.
Это я почитал пост Панича о том, как ж-ды ослоебов на погром провоцировали. Что же их всех так паяет на нечернобелом мышлении, яебу.
Это я почитал пост Панича о том, как ж-ды ослоебов на погром провоцировали. Что же их всех так паяет на нечернобелом мышлении, яебу.
Тираж "Плотныйчерный" в принципе усьо. Что-то ещё осталось по книгарням, но у нас с издателем книг нима.
Возможно ещё чуть допечатаем
Возможно ещё чуть допечатаем
Горячо внутри дома, сыро и холодно снаружи, плохо везде. Слова все чужие, чуждые, отстраненные, все вторично и поломано каким-то глупым образом. Это лишает смысла, лишает сердцевины и загибает вниз. Некому и нечего, потому что все ровносерое, равнодушное. От невозможности писать рассыпаются остальные возможности и уже все - ничего. Это больно. Это напоминает тяжелое похмелье, плату за то, чего не покупал и не просил, даже и не хотел поначалу. Как можно одновременно говорить об истинной несправедливости мира и цитировать стоиков, для которых все справедливо и разумно? Чтобы уменьшить боль конечно. Но я и такой возможности лишен.
Еще слово, еще, уже предложение, еще образ, обрывающийся посередине. Усилие, усилие, зафиксировать хоть что-то, уже не ради красоты но хотя бы ради правды этого чего-то, каким бы мелким оно ни было. Не так важно о чем писать, важно писать как. Потому меня забавляет и оскорбляет, когда людям может зайти текст “как мы гнили в окопе” и не зайти “как яблоко катится по асфальту”. Так понятно и так неправильно.
(Эдгару сиделка написала строчку про сани и дала перо, так получились “Колокола”, одно из красивейших стихотворений английский поэзии. Оно всегда пишется?) Выписывать невозможности, невозможность писать. Человек, не имеющий преодоления себя в себе, делает из преодоления театральное представление. Готовится как цирковая лошадь и красиво прыгает, под звон мудрых цитат. Для него это повод поговорить о самосовершенствовании. Человек, имеющий истинную потребность в преодолении себя, несет ее как болезнь, занимается этим постоянно и рутинно, что заметно намного меньше.
Хочется писать так, чтобы текст, оборванный в любой момент, мог читаться как готовое произведение. Чтобы часть равнялась сумме. Это невозможно и необходимо.
А может такая неговорящая немота логически вытекает из военной машины, внутри которой нахожусь. Так или иначе повторяется одно и то же и если оно близко хорошему, я длю его изо всех сил. А если плохо, то оно и само длится. Выживание на войне требует кроме постоянного волевого и физического усилия еще некоего усилия удачи, как бы молитвенного, непонятно куда. Разумного судьба ведет, глупого тащит, смелому сосет.
Еще слово, еще, уже предложение, еще образ, обрывающийся посередине. Усилие, усилие, зафиксировать хоть что-то, уже не ради красоты но хотя бы ради правды этого чего-то, каким бы мелким оно ни было. Не так важно о чем писать, важно писать как. Потому меня забавляет и оскорбляет, когда людям может зайти текст “как мы гнили в окопе” и не зайти “как яблоко катится по асфальту”. Так понятно и так неправильно.
(Эдгару сиделка написала строчку про сани и дала перо, так получились “Колокола”, одно из красивейших стихотворений английский поэзии. Оно всегда пишется?) Выписывать невозможности, невозможность писать. Человек, не имеющий преодоления себя в себе, делает из преодоления театральное представление. Готовится как цирковая лошадь и красиво прыгает, под звон мудрых цитат. Для него это повод поговорить о самосовершенствовании. Человек, имеющий истинную потребность в преодолении себя, несет ее как болезнь, занимается этим постоянно и рутинно, что заметно намного меньше.
Хочется писать так, чтобы текст, оборванный в любой момент, мог читаться как готовое произведение. Чтобы часть равнялась сумме. Это невозможно и необходимо.
А может такая неговорящая немота логически вытекает из военной машины, внутри которой нахожусь. Так или иначе повторяется одно и то же и если оно близко хорошему, я длю его изо всех сил. А если плохо, то оно и само длится. Выживание на войне требует кроме постоянного волевого и физического усилия еще некоего усилия удачи, как бы молитвенного, непонятно куда. Разумного судьба ведет, глупого тащит, смелому сосет.
Заебись, всего три месяца и весна. Всего три месяца – и больше трех лет на войне. Босх любит троицу, Босх любит тебя и потому ты живешь в его работах.
Незабываемый момент откровения детской и летней ночи. На кровати, полуколыбели, из переплетения вихрящихся темных лучей в которые свилось окружающее пространство, вещи, воздух, высеребрилось тонкое чувство. Единственное, а после и вовсе одно-единое, приподнятое надо всем, смеялось, смялось в ритм тканей, расцвело в зрачке. Белое и текучее ребро серебра это всегда так странно, что хочется плакать, от первого до последнего раза.
Рой и вой радуги; разрушение кристального моста идей в утробу материи; повторение всех мифов о падении за одну секунду; медленная нефть, плывущая по воде; семя презирающее время.
Здесь смерть ребенка и здесь начало чего-то. Ребенок не идет к смерти, она настигает его внезапно, прямая ли, косвенная. Но взрослый идет, зараженный неизбежностью стать больше себя и закончиться.
Рой и вой радуги; разрушение кристального моста идей в утробу материи; повторение всех мифов о падении за одну секунду; медленная нефть, плывущая по воде; семя презирающее время.
Здесь смерть ребенка и здесь начало чего-то. Ребенок не идет к смерти, она настигает его внезапно, прямая ли, косвенная. Но взрослый идет, зараженный неизбежностью стать больше себя и закончиться.
Щас расследователи запечные заспамят "распятым" алкашом все вокруг, чтоб непойдунцы в нереформированный совок попрятались ещё глубже под веники. Аватары – отдельный и низший вид сапиенсов и для того, чтоб тебя не пиздили, не брили на бабки, не кидали в яму и не оздоровляли земляными работами достаточно не бухать
Мертвого и тихого неба над головой в светлые от пожаров дни. Новокаиновых и кетаминовых нитей в теле, пытаясь избавиться от боли. Замерзшей земли с искрами льда. Чтобы все наши проклятия сбылись и умножились.