спасибо герману лукомникову за всё

ПОТРЯСАЮЩИЙ СПОСОБ ОСВОЕНИЯ ЯЗЫКА

Вот уже пять лет я практически каждый день смотрю английские, американские и другие англоязычные фильмы и сериалы — без дубляжа, с английскими субтитрами. Так я посмотрел больше фильмов, не говоря уже о сериалах, чем за всю предыдущую жизнь. Таким образом, я пять лет ежедневно часами слушаю английскую речь — и всё равно ни хера не понимаю.
Но мне нравится!

Эгоэлегия 

День встал на колени и умер или просто спит, твердя 
знакомые имена, пока я хромаю со стрелой в сердце, 
вся хлипкая от тумана. Из одной глазницы моей рев 
памфлетный доносится, какого не слышали здесь 
с тех пор, как Альбиона не стало; из другой — рог 
руиной торчит. Вместо волос — копошится гнездо 
пустое, ловушка для птиц без птенцов. Разницы 
с прежней мной мало, но сон застиг за игрой врасплох, 
а играть, как известно, дурная примета, когда сон 
норовит упасть рядом со днем, падающим кадавром. 
Серпы, секиры на небе, лун нет; крик оленей, которых 
не видели здесь с тех пор, как мы родились, — 
все такое же странное, как топонимы странные, 
которые я любила твердить в одиночестве: Тайн-
энд-Уир, Хэм-шир, Страт-форд, Корн-хилл; странное, 
как выдуманные пророчества — их привыкли считать 
стихами. Так вот, когда я вернусь стрелой в сердце, 
хлипким туманом, из глазницы торчащим ревом как 
оленьим рогом, опорожненным гнездом в волосах, 
бездетных птиц завлекающим, день будет кадавром 
спать, на коленях стоя, и твердить имена памфлетом.

Коллеги и друзья объявляют новый набор! В этот раз контекст и темы ещё интереснее. Присмотритесь:

Есть нечто удивительное в неустаревании ранней фотографии. Многие стихи и романы 1800-х невозможно читать, настолько невыносимыми бывают не столько даже высказывающиеся в них мысли, сколько их форма. “Such starv’d ignoble nature; nothing throve / For flowers—as well expect a cedar grove!”.

Стайхен, Атже, О’Салливан, Кюн и прочие — так не воспринимаются, и нет никакой очевидной причины почему они не должны так восприниматься. Они дети одной эпохи, одного стиля, и о них нельзя сказать, что они были “впереди своего времени”, потому что корни художественной фотографии лежат не в печати, а в масляных набросках en plein air.

Фотографии 1800-х в худшем случае чрезмерно картинны — но их не высмеивают. Они не вызывают вопроса, как что-то подобное вообще могло кому-то когда-то нравиться. В ранней фотографии нет эквивалента “It was a dark and stormy night” или почётного звания худшего поэта в истории.

И да, я знаю, что у этого есть типа объяснения, я и сам могу выдумать десять объяснений прямо сейчас экспромтом. В сравнении с самим фактом — они не особенно интересны (потому что недостаточно странны).

Спасибо большое Валерию Горюнову и всей команде «Всеализма»!

В журнале опубликована поэма Владимира Кошелева "Путём ночного города" из книги поэта "my blue song".

Ссылка на предзаказ книги

Монтаж поэмы похож на фильмы сюрреалистов, где в основе лежат сочетания образов из подсознания — эти сплетения "вспышек", не имеющих явных связей между собой, кроме линейного движения кадров (в поэме: "парада"). "Начинается сон" — пишет Владимир, но внутри сна: "Говорит (из-под ног впереди)..." — есть еще и голос тени/теней вокруг, вспыхивающих и меняющих очертания под фонарями ночного города.

Небо и земля сливаются воедино в темноте, и размуровываются фантастические образы, например, "человек с головою коня" — перевернутый кентавр, возможно, отсылающий к сборнику гравюр и стихотворений "Бредоград" Владимира Ковенацкого ("В эту ночь посетил меня / Человек с головою коня"). В гравюрах этого сборника сочетаются неожиданные образы: Георгий Победоносец убивает не дракона, а динозавра, присутствуют сатиры, шуты, НЛО, гробовщики и пьяницы рядом со сказочными волками, черными кошками и роковыми женщинами.

Так и в поэме Владимира Кошелева есть "плоский Рак", "сердце-Собака", "дракончик", "Кусто", "крейсер Жанна д'Арк", "крысолов-Парфенон" и так далее. Но общий с Ковенацким сюрреалистский вектор на самом деле является переосмыслением фантасмагорических средневековых гравюр, а в контексте поэмы — изменениями форм теней, следующими за переживаниями ("театр теней").

Герой произведения находится везде ("Повсюду центр мира — страшный луч" Е. Ш.), и потому в завершающей строфе он "теряет свой вид" и находит новый, но сон оканчивается расталкиванием-гавканьем сердца-Собаки в груди, и весь сюрреальный парад теней возвращается в тело.

Ясно, что за каждым образом скрывается важная история и чувство, но в процессе чтения их не хочется расшифровывать — только наблюдать появления и исчезновения, как в пугающем и одновременно притягательном сновидении.

4. Парад продолжается

4.1. Кто-то очень большой

Сколько времени здесь! Как по колбочкам, в пышном глазу —
Выше крыши, но я эту пену губами снесу,
А за ней, за пивной кутерьмой, проявляясь, как кит,
Кто-то больше кита — (но не больше Титаника) — спит;
За опущенным веком, как карты, меняется свет:
Это танец внутри, как в заснеженных просеках след —
(Спустя несколько лет, глубоко затерявшись, в слоях
Вроде торта, утоп между строк в торфяных словарях).

Наблюдаем за празднеством, где торжествует Кусто —
(Как манто инфракрасным проглочен) — он спорит с Манто:
Она знает, что будет — (как тот, кто пустил бумеранг
В темноте) — и поёт саксофоном за ней акваланг.
Мы стояли у глаза морского чудовища, — он
Перед нами раскрылся, как сердце бычачье — бутон, —
Но подвинулась глыба — себя же объявший пузырь,
И мы поняли, что она всем — (кто за ней) — поводырь.

Владимир Кошелев "Путём ночного города"

Мило, что этот комментарий появился за несколько дней до памятной даты — дня рождения каммингса, о котором я часто вспоминаю. А сейчас, кажется, ещё чаще.

Спасибо Дмитрию Гуревичу за внимательность и экскурс в кое-какие исторические эпизоды.

Прочитать стихотворение можно в журнале POETICA.

С днём рождения, e.e.!

Я бы определил жанр этого стихотворения как большая элегия большому поэту или, вернее, большим поэтам, потому что кроме Каммингса в тексте явно или неявно присутствуют предшественники Кошелева в этом жанре. Бродский (“Большая элегия Джону Донну”) появляется в виде очевидной отсылки к “Пилигримам” и чуть менее явной к “Колыбельной Трескового Мыса” (ср. “Фонари в конце улицы, точно пуговицы у / расстегнутой на груди рубашки…” ). Цветаева (“Новогоднее”, о котором Бродский же написал большое эссе) названа в тексте по имени, и там ее Дрезден и ее же верблюд из записных книжек. Можно увидеть в этих блуждающих по Москве фигурах и еще кого-то — Рильке, Пастернака или Тарковского, например.

Почему Каммингс? Малоизвестный в России, Каммингс — одна из ключевых фигур англоязычного модернизма. Я думаю, что для Кошелева важно это заполнение белых пятен на карте нашего модернизма и сшивание этой карты с листами нам более известными. На определенную программность этого стихотворения указывает и то, что оно дало название новой книге Кошелева, выходящей в издательстве Soyapress.

Почему Каммингс сейчас? Например, потому что Каммингс был в Москве в 1931 году, в момент окончательной кристаллизации диктатуры. Приехал он под влиянием Арагона и с симпатией к Советам, но очень быстро поставил диагноз происходящему. Об этой поездке он написал большой модернистский текст, “Eimi”, который стал его главным достижением в прозе. Там его альтер эго говорит соотечественнику, увлеченному происходящим в СССР: “Русские. Все они внутри коммунизма; не вне его, как вы. Все они живут (или, скорее, умирают) в беспрецедентном эксперименте, а не просто наблюдают за ним аналитически, тем более не предаются сентиментальным мечтам о нем. Я хочу сказать об этом, потому что могу сделать то, что не могут эти миллионы людей – говорить.” Еще в этой книге есть эпизод, в котором герой пытается объяснить советскому пограничнику цель визита: “Так вы едете в Россию как писатель и художник? Так ведь? Нет, я еду только как я”. Индивидуализм модернизма — прекрасное противоядие восторгу масс и коллективной истерии, на которые опирается любой тоталитаризм.

#комментарий_Дмитрия_Гуревича

***

начало: стулья принесены из-за кадра на них усаживаются
те кто там притворяются нами
пьеро играется надвое белая и черная армии отражают друг друга
как задиапазонные ноты и неслышимый шепот
висящий на крае мельничного жернова окружившего шею

голос измалывается в чужевременный снег
поколения негативов сменяются с его выпадением
значит несколько будущих маленьких бьющихся лет
сократятся в майский покровский холод
полупустые ямы следов от ударов с темными ломкими краями
обломки метеорита собираются для коллекции выставлены на маркетплейсах

который день замирания оборачивается шлейфом замерзшей пыли
тело пытается почувствовать землю
сердце сокращается парцелляцией воротник расстегнут
голубиные глаза автомобилей вытягиваются в артерию
повисая меж белым полем и черным небом

Цирк проездом в нашем городе:

Шамшад Абдуллаев
(1 ноября 1957 — 23 октября 2024)

ИДУЩИЙ МИМО

В конце улицы стелется пустырь,
где ты однажды замедлил шаг,
прежде чем спуститься в пологое, русое безлюдье,
словно хотел свести счёты
с неясными голосами вдали,
за пустым, песчаным стадионом в предместье.
В просвете между пахсовых жилищ островерхие холмы
видны в глинистых блёстках
над колониальной крепостью XIX века,
на хребте солнечного тумана, как Ретабло.
Им зримый очерк лепит какой-то здешний пробел,
чествующий чинную четкость вещей
в конце шаганий. В общем,
остается свести счёты
с неясными голосами вдали,
за пустым, песчаным стадионом в предместье,
которое, как Ницше, стоит открыть, — потом его не забудешь,
которое само напомнит: тихому — тишь.

Захожу как-то раз в книжный магазин Фламмеманн, а там: