Последние сутки мне не дает покоя одна странная мысль, которую хочется высказать, разумеется, сугубо в рамках гипотезы.
Начиная с XII в. свободы университетской корпорации были определены императорской конституцией Authentica habita (1155) Фридриха Барбароссы, и касалась она в первую очередь Болонского университета. Однако следует обратить внимание на полную картину. 1155 год — время, когда в самом разгаре идет Ронкальский сейм, на который император созвал представителей свободолюбивых североитальянских городов, чтобы внести некоторый порядок в их сложные взаимоотношения. В результате Ронкальского сейма, например, в каждом свободолюбивом городе северной Италии появилось по императорскому представителю, — подеста. Произошло это в том числе благодаря ученым юристам из Болоньи: Гуго, Мартину, Булгару и Якобу, которые были приглашены императором в Ронкалью, возможно, именно для того, чтобы познакомить собравшихся с некоторыми положениями из недавно переоткрытых Дигест, например, о том, что то, что угодно императору, имеет силу закона.
Не хочется звучать банально, но между рассветом университетских свобод и закатом республиканских свобод, возможно, существует связь. То есть, отношения императора и четырех почтенных докторов выглядят взаимовыгодными: он им — автономию от городских властей, они ему — свою полную экспертную поддержку.
В итоге, правда, это не помогло императору: итальянцы коварны, сегодня соглашаются на все, а завтра уже основывают Ломбардскую лигу. Впрочем, республиканская свобода все равно почила. Единственные, кто остался в выигрыше — профессора и студенты, и не только Болоньи, но и всей Европы. Морали не будет, будет только хитрая академическая ухмылка.
Начиная с XII в. свободы университетской корпорации были определены императорской конституцией Authentica habita (1155) Фридриха Барбароссы, и касалась она в первую очередь Болонского университета. Однако следует обратить внимание на полную картину. 1155 год — время, когда в самом разгаре идет Ронкальский сейм, на который император созвал представителей свободолюбивых североитальянских городов, чтобы внести некоторый порядок в их сложные взаимоотношения. В результате Ронкальского сейма, например, в каждом свободолюбивом городе северной Италии появилось по императорскому представителю, — подеста. Произошло это в том числе благодаря ученым юристам из Болоньи: Гуго, Мартину, Булгару и Якобу, которые были приглашены императором в Ронкалью, возможно, именно для того, чтобы познакомить собравшихся с некоторыми положениями из недавно переоткрытых Дигест, например, о том, что то, что угодно императору, имеет силу закона.
Не хочется звучать банально, но между рассветом университетских свобод и закатом республиканских свобод, возможно, существует связь. То есть, отношения императора и четырех почтенных докторов выглядят взаимовыгодными: он им — автономию от городских властей, они ему — свою полную экспертную поддержку.
В итоге, правда, это не помогло императору: итальянцы коварны, сегодня соглашаются на все, а завтра уже основывают Ломбардскую лигу. Впрочем, республиканская свобода все равно почила. Единственные, кто остался в выигрыше — профессора и студенты, и не только Болоньи, но и всей Европы. Морали не будет, будет только хитрая академическая ухмылка.
Возможно, залог успеха — не оригинальность, а, наоборот, очень хорошее знание традиции.
…c’est ici, n’est-ce pas, // Que Dieu même a posé le centre du compas ? («Париж» Альфреда де Виньи, «…не здесь ли был Господь, // Успевший циркулем прибрежье проколоть?», пер. М. Яснова).
Меня всегда смущала такая деталь в христианской космогонии: с одной стороны, мир творится словом (Быт. 1:3), с другой — господа средневековые богословы, разумеется, чрезвычайно увлечены Платоном, а в «Тимее» Демиург творит мир числом. Именно поэтому Боэций настаивал на том, чтобы арифметику изучать первой в череде семи свободных искусств. Возможно, мое недоумение связано с недостаточным знанием древнегреческого и тонкостей слова λόγος, которое имеет оба смысла.
Но сегодня я обнаружила, что, кажется, я не одна: на миниатюре к французскому переводу из Августина я нашла Бога-геометра, который держит в руках книгу. Бог с циркулем — сюжет традиционный в Средние века. Но чтобы Он сверялся по книге,— такое вижу впервые! Кажется, миниатюрист так же, как и я, плохо знал древнегреческий (разумеется).
картинка: BNF Fr 22912 fol 2v
Меня всегда смущала такая деталь в христианской космогонии: с одной стороны, мир творится словом (Быт. 1:3), с другой — господа средневековые богословы, разумеется, чрезвычайно увлечены Платоном, а в «Тимее» Демиург творит мир числом. Именно поэтому Боэций настаивал на том, чтобы арифметику изучать первой в череде семи свободных искусств. Возможно, мое недоумение связано с недостаточным знанием древнегреческого и тонкостей слова λόγος, которое имеет оба смысла.
Но сегодня я обнаружила, что, кажется, я не одна: на миниатюре к французскому переводу из Августина я нашла Бога-геометра, который держит в руках книгу. Бог с циркулем — сюжет традиционный в Средние века. Но чтобы Он сверялся по книге,— такое вижу впервые! Кажется, миниатюрист так же, как и я, плохо знал древнегреческий (разумеется).
картинка: BNF Fr 22912 fol 2v
Древо битв
Несмотря на то, что я не большая охотница до художественной литературы (будучи отравлена ядом структурализма, я никогда ей не верю), у меня есть любимый роман, — «Симплициссимус» Якоба Гриммельсгаузена, великолепная пикареска о Тридцатилетней войне. Возможно, у меня дурной вкус: обожаю, когда изысканные ссылки на свод Юстиниана перемежаются сортирным юмором. Когда я впервые его читала, меня особенно поразил сон Симплиция, — тому на голодный желудок приснилось, а точнее «…привиделось, будто во сне», что все окружавшие его деревья оказались такими социальными миниатюрами:
«На каждой вершине сидело по кавалеру, а сучья заместо листьев убраны были молодцами всякого звания; некоторые из них держали долгие копья, другие мушкеты, пищали, протазаны, знамены, а также барабаны и трубы. Зрелище сие было весьма увеселительно, ибо все в таком строгом порядке расположилось по рядам и ярусам. Корень же был из незначащих людишек, ремесленников, поденщиков, а большей частию крестьян, и подобных таких, кои тем не менее сообщали тому древу силу и давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее; и они даже заменяли собою недостающие опавшие листья, себе самим еще на большую пагубу!»
Далее следует уморительное аллегорическое описание вертикальной (в буквальном смысле) мобильности вверх и вниз по этому древу войны (больше всего мне нравится лестница Подмазалия, Schmiralia), ученый диспут между фельдфебелем и дворянским прихвостнем о дворянах и ландскнехтах (который герой отказывается дослушивать), а в итоге герой видит, что все эти деревья были единым древом, «…простершим сучья свои над всею Европою, а на вершине его восседал бог войны Марс», и так сон простака становится буквально трактатом по политической философии.
Переводчик утверждает, что детали этого видения были заимствованы Гриммельсгаузеном у сатирика XVII в. Псевдо-Мошероша (кстати, настоящий Иоаганн Мошерош также увлекался жанром видений). Но мне картинка не давала покоя, и после некоторого чтения я бы утверждала, что корни этого древа войны уходят самое позднее в XIV в. Оно хорошо известно медиевистам, — это «Древо битв» Оноре де Боне (или Бове?), монаха-августинца, составленное для французского короля в 1389 г., посвященное правовым проблемам войны (например, вопрос: «должен ли потерявший доспехи возмещать их цену тому, кто ему их дал»), и ставшее безумно популярным в XV–XVI вв. Боне широко опирается на сочинения постглоссаторов: Джованни да Леньяно, Бартоло да Сассоферрато, Ольдрадо да Понте, Рикардо Малумбра.
У «Древа битв» большая рукописная традиция и богатая визуальная программа. Изначально на верхних ветках сидят папа и антипапа, французский король и император, а на самом верху, — Бог. Однако есть и вариации: с самим папой на вершине и с богиней Фортуной на вершине. Очень хочется, конечно, найти изображение с Марсом на вершине, но пока что не нашла.
У меня есть несколько выводов и несколько вопросов. Выводы: 1) (о форме) нет ничего обманчивее речи простеца, — откровения Симплиция это просто фигура без фигуры, на самом деле впаянная в язык и традицию; 2) (о сути) то, что в XVII в. называется естественным, — не более, чем отражение человеческой природы в кривом зеркале, мистическом зерцале, выплавленном в позднем Средневековье; 3) Жиль Делез не совсем прав, когда однозначно связывает фигуру дерева с философией тождества. Вопросы: 1) какое отношение по существу, по мысли, по теории имеют господа постглоссаторы к т.н. барочной политической философии? 2) кто на самом деле сидит наверху дерева?
Картинки (самое главное) прилагаю.
Несмотря на то, что я не большая охотница до художественной литературы (будучи отравлена ядом структурализма, я никогда ей не верю), у меня есть любимый роман, — «Симплициссимус» Якоба Гриммельсгаузена, великолепная пикареска о Тридцатилетней войне. Возможно, у меня дурной вкус: обожаю, когда изысканные ссылки на свод Юстиниана перемежаются сортирным юмором. Когда я впервые его читала, меня особенно поразил сон Симплиция, — тому на голодный желудок приснилось, а точнее «…привиделось, будто во сне», что все окружавшие его деревья оказались такими социальными миниатюрами:
«На каждой вершине сидело по кавалеру, а сучья заместо листьев убраны были молодцами всякого звания; некоторые из них держали долгие копья, другие мушкеты, пищали, протазаны, знамены, а также барабаны и трубы. Зрелище сие было весьма увеселительно, ибо все в таком строгом порядке расположилось по рядам и ярусам. Корень же был из незначащих людишек, ремесленников, поденщиков, а большей частию крестьян, и подобных таких, кои тем не менее сообщали тому древу силу и давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее; и они даже заменяли собою недостающие опавшие листья, себе самим еще на большую пагубу!»
Далее следует уморительное аллегорическое описание вертикальной (в буквальном смысле) мобильности вверх и вниз по этому древу войны (больше всего мне нравится лестница Подмазалия, Schmiralia), ученый диспут между фельдфебелем и дворянским прихвостнем о дворянах и ландскнехтах (который герой отказывается дослушивать), а в итоге герой видит, что все эти деревья были единым древом, «…простершим сучья свои над всею Европою, а на вершине его восседал бог войны Марс», и так сон простака становится буквально трактатом по политической философии.
Переводчик утверждает, что детали этого видения были заимствованы Гриммельсгаузеном у сатирика XVII в. Псевдо-Мошероша (кстати, настоящий Иоаганн Мошерош также увлекался жанром видений). Но мне картинка не давала покоя, и после некоторого чтения я бы утверждала, что корни этого древа войны уходят самое позднее в XIV в. Оно хорошо известно медиевистам, — это «Древо битв» Оноре де Боне (или Бове?), монаха-августинца, составленное для французского короля в 1389 г., посвященное правовым проблемам войны (например, вопрос: «должен ли потерявший доспехи возмещать их цену тому, кто ему их дал»), и ставшее безумно популярным в XV–XVI вв. Боне широко опирается на сочинения постглоссаторов: Джованни да Леньяно, Бартоло да Сассоферрато, Ольдрадо да Понте, Рикардо Малумбра.
У «Древа битв» большая рукописная традиция и богатая визуальная программа. Изначально на верхних ветках сидят папа и антипапа, французский король и император, а на самом верху, — Бог. Однако есть и вариации: с самим папой на вершине и с богиней Фортуной на вершине. Очень хочется, конечно, найти изображение с Марсом на вершине, но пока что не нашла.
У меня есть несколько выводов и несколько вопросов. Выводы: 1) (о форме) нет ничего обманчивее речи простеца, — откровения Симплиция это просто фигура без фигуры, на самом деле впаянная в язык и традицию; 2) (о сути) то, что в XVII в. называется естественным, — не более, чем отражение человеческой природы в кривом зеркале, мистическом зерцале, выплавленном в позднем Средневековье; 3) Жиль Делез не совсем прав, когда однозначно связывает фигуру дерева с философией тождества. Вопросы: 1) какое отношение по существу, по мысли, по теории имеют господа постглоссаторы к т.н. барочной политической философии? 2) кто на самом деле сидит наверху дерева?
Картинки (самое главное) прилагаю.
На прошлой неделе мы в Киноколледже проводили серию спецкурсов, и ваш покорный слуга взялся познакомить среднюю школу с "Песней о Роланде". В конце концов, как писал Жозеф Фабр: «К чему это множество археологических раскопок, исторических трудов, эволюционных теорий, <…> если бы из них не должно было происходить освобождение умов и сердец, в изучении вещей завершающее и оживляющее абстрактные наказы разума?». Фабр, конечно, гегельянец, но речь не о том. На занятие пришли мои выпускники и запечатлели, как я, увлекшись, для удобства взяла с учительского стола первое, что попалось -- линейку.
Получился учитель с линейкой, грозящий ледяным Коцитом всем предателям (предатель Ганелон, персонаж "Песни о Роланде", был Данте помещен на последний круг ада вместе с Иудой и Брутом).
Что же, хорошо, что на столе не лежали хирургические инструменты, -- которыми Грамматика у Марциана Капеллы вырезает ошибки в ученических текстах.
За фото спасибо @Artem1908
Получился учитель с линейкой, грозящий ледяным Коцитом всем предателям (предатель Ганелон, персонаж "Песни о Роланде", был Данте помещен на последний круг ада вместе с Иудой и Брутом).
Что же, хорошо, что на столе не лежали хирургические инструменты, -- которыми Грамматика у Марциана Капеллы вырезает ошибки в ученических текстах.
За фото спасибо @Artem1908
«Морализирующая историография и историография, строго излагающая события и пользующаяся неизменными категориями порядка, не могут прийти к тем синтезирующим категориям динамики, которые применяем мы теперь. Понятия типа «промышленный капитализм» или «натуральное хозяйство» обозначают целый синтетический пучок признаков и при этом особо применимы к определенным эпохам, а с другой стороны, такие понятия, как Возрождение, Просвещение, романтизм, обозначают в первую очередь эпохи, но синтезируют и их фактические признаки и нередко приложимы и к иным эпохам, не только к той, которая имелась в виду первоначально. Подобные понятия схватывают явления в их движении, динамике; признаки явлений прослеживаются поначалу в их возникновении, в их спорадическом проявлении, в их накапливании и сгущении, наконец, в их постепенном отступлении, отливе, преобразовании и исчезновения; для всех подобных понятий как раз и характерно то, что идея становления, изменения, превращения заложена в них с самого начала. По сравнению с такими понятиями моралистические и даже политические категории античности (аристократия, демократия и т.п.) — это априорные модели представлений, смысл которых твердо установлен, — начиная с Вико и вплоть до Ростовцева все современные историки заняты тем, что пытаются взломать их статичность, достичь практического, осязательного для нашего мышления образа вещи, который таится внутри неподвижности, — до него мы только и можем добраться, если выследим и заново перестроим все черты явления» (Ауэрбах, Мимесис).
Я все время спотыкаюсь о текст Ауэрбаха, потому что мне слышатся дискуссии, более или менее скрытые от читателя, — не знаю, всегда ли сознательные или нет, — с титанами немецкой филологии, но диалог в этом фрагменте слишком для меня значительный, поэтому не прохожу мимо. У историографии есть два рода понятий: 1) обозначающие «синтетический пучок признаков» и применимые целиком к конкретным эпохам; 2) синтезирующие фактические признаки конкретной эпохи, но приложимые и к другим эпохам. К первому роду понятий относятся «капитализм» или «натуральное хозяйство», «демократия»; ко второму, например, «Возрождение» — которое к 1940-м, когда Ауэрбах писал «Мимесис», уже давно известно не только как Возрожение XV в., но и как Возрождение XII в.
*Кстати, я так и не поняла, к какому роду относить феодализм, но вся существующая дискуссия о нем, очевидно, лежит в очерченной А. дистинкции.
Диалог, который здесь слышим мне (может, я ослышалась), — это диалог с Вальтером Беньмином о природе понятий — см. самое начало «О происхождении немецкой барочной драмы», где Б. пишет знаменитое «Идеи — это вечные созвездия, и благодаря тому, что элементы точками объединены в них, феномены оказываются одновременно подразделенными и спасенными. При этом элементы, вычленение которых из феноменов и составляет задачу понятий, наиболее ясно проступают в крайностях». Рискуя отождествить неотождествляемое, скажу, что понятия второго рода, о которых говорит А. («возрождение», «просвещение») охватывают признаки явлений так же, как понятия Б. вычленяют в феноменах их элементы, тем самым служа представлению идеи.
Зачем это отождествление?
Для того, чтобы не просто понимать, какие инструменты есть в мастерской историка, но еще и понимать, откуда эти инструменты туда попали (еще хуже: кто их туда положил и как их сделал), а то меня корили за то, что в моей готовящейся диссертации не хватает эвристики.
В итоге, конечно, остается больше требований, чем ответов. Первый: дайте почитать полностью переписку Б. и А., а то я нашла изданными только крохи (ну конечно, в биографии Беньямина политическая теология всяко интереснее!); второй: каким образом в историографию попадают понятия первого рода? (кажется, из других наук); третий, самый главный: а как творить понятия?
Я все время спотыкаюсь о текст Ауэрбаха, потому что мне слышатся дискуссии, более или менее скрытые от читателя, — не знаю, всегда ли сознательные или нет, — с титанами немецкой филологии, но диалог в этом фрагменте слишком для меня значительный, поэтому не прохожу мимо. У историографии есть два рода понятий: 1) обозначающие «синтетический пучок признаков» и применимые целиком к конкретным эпохам; 2) синтезирующие фактические признаки конкретной эпохи, но приложимые и к другим эпохам. К первому роду понятий относятся «капитализм» или «натуральное хозяйство», «демократия»; ко второму, например, «Возрождение» — которое к 1940-м, когда Ауэрбах писал «Мимесис», уже давно известно не только как Возрожение XV в., но и как Возрождение XII в.
*Кстати, я так и не поняла, к какому роду относить феодализм, но вся существующая дискуссия о нем, очевидно, лежит в очерченной А. дистинкции.
Диалог, который здесь слышим мне (может, я ослышалась), — это диалог с Вальтером Беньмином о природе понятий — см. самое начало «О происхождении немецкой барочной драмы», где Б. пишет знаменитое «Идеи — это вечные созвездия, и благодаря тому, что элементы точками объединены в них, феномены оказываются одновременно подразделенными и спасенными. При этом элементы, вычленение которых из феноменов и составляет задачу понятий, наиболее ясно проступают в крайностях». Рискуя отождествить неотождествляемое, скажу, что понятия второго рода, о которых говорит А. («возрождение», «просвещение») охватывают признаки явлений так же, как понятия Б. вычленяют в феноменах их элементы, тем самым служа представлению идеи.
Зачем это отождествление?
Для того, чтобы не просто понимать, какие инструменты есть в мастерской историка, но еще и понимать, откуда эти инструменты туда попали (еще хуже: кто их туда положил и как их сделал), а то меня корили за то, что в моей готовящейся диссертации не хватает эвристики.
В итоге, конечно, остается больше требований, чем ответов. Первый: дайте почитать полностью переписку Б. и А., а то я нашла изданными только крохи (ну конечно, в биографии Беньямина политическая теология всяко интереснее!); второй: каким образом в историографию попадают понятия первого рода? (кажется, из других наук); третий, самый главный: а как творить понятия?
На днях я вернулась из Калининграда, который всегда заочно воспринимала не только как важный университетский город, но и как место своеобразного философского паломничества из-за могилы Канта у стен кафедрального собора. О Канте можно и нужно много и долго говорить и писать, и все разговоры о нем для меня всегда освещаются мыслью, — даже не мыслью, а впечатлением, — о невероятной, удивительной любви Канта к человеку. В самом первом приближении это, разумеется, очевидно, — он сам сформулировал свой самый главный вопрос: «Что такое человек?». Не научный, а риторический ответ есть в конце его известной статьи «Ответ на вопрос «Что такое Просвещение?»», человек — это «...нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству».
Своеобразным рефреном к этому ответу Канта отдается фраза из песни группы Sparks из альбома Balls, выпущенного ими в 2000 году, это песня «More than a Sex Machine» — «Больше, чем секс-машина».
Не знаю, что там имели в виду Рон и Рассел Мэйлы, в университете Лос-Анджелеса они изучали кинопроизводство, а не историю философии. Тем не менее, эти две мысли: «Человек — это больше, чем машина» Канта и «Я больше, чем секс-машина» группы Sparks звучат исторически своевременными, их надо встроить в контекст. В конце XVIII века очень нужно было заявить, что человек больше, чем машина, а в конце XX века, — что он больше, чем секс-машина.
Лично мне остается непонятным только, как вообще может быть что-то, что было бы больше, чем машина, но это уже другая тема.
Своеобразным рефреном к этому ответу Канта отдается фраза из песни группы Sparks из альбома Balls, выпущенного ими в 2000 году, это песня «More than a Sex Machine» — «Больше, чем секс-машина».
Не знаю, что там имели в виду Рон и Рассел Мэйлы, в университете Лос-Анджелеса они изучали кинопроизводство, а не историю философии. Тем не менее, эти две мысли: «Человек — это больше, чем машина» Канта и «Я больше, чем секс-машина» группы Sparks звучат исторически своевременными, их надо встроить в контекст. В конце XVIII века очень нужно было заявить, что человек больше, чем машина, а в конце XX века, — что он больше, чем секс-машина.
Лично мне остается непонятным только, как вообще может быть что-то, что было бы больше, чем машина, но это уже другая тема.
В последнее время и еще полтора месяца ваш покорный слуга глубоко погружен в написание ряда ученых текстов. Часто получается, что при подобной работе слова не просто ложатся на страницу ворда, как им и положено, но будто прорастают сквозь экран, оставаясь обрывками эмоций и заметок в бесчисленных записных книжках и перемаранных черновиках. В нынешнем случае они не помещаются уже даже туда, — они распухли так же, как моя голова. В связи с этим в ближайшие недели тут будут не выверенные и вычитанные соображения, а такие «обрывки». Они не претендуют на верность и точность, но они очень сильно меня волнуют. Готовьте негативные реакты, замьютьте или отписывайтесь. Если буду нести полную околесицу и будет не лень — скажите.
Так сложилось, что в последнее время я внимательно изучаю трактат «Поликратик» Иоанна Солсберийского (пометка для «входа»: ученый богослов XII в.), меня интересует, собственно, его политическая мысль. Знаю, что нельзя от него ждать систематики Фомы, но в попытках выяснить детали, которых у Солсберийца нет, меня настигла страшная мысль:
политической философии до Нового времени не было
Это, конечно, некорректно, и могло бы максимум послужить скандальным заголовком в стиле «Мая 68 не было», и так далее. Уточнить можно так: политическая мысль до Нового времени (Платон, Аристотель, Августин, вот, Солсбериец) выглядит для меня (и, кстати, прочитывается некоторыми средневековыми авторами тоже), несамостоятельно, ее можно назвать либо
⁃ продолжением психологии (учения о душе)
⁃ продолжением этики
⁃ продолжением совершенно фантазматической анатомии (пресловутая аналогия королевства и тела у Солсберийца)
за исключением, разве что, собственно, знаменитого определения народа у Цицерона (возможно, сказалось то, что Цицерон юрист).
То есть, выражаясь словами Фрэнсиса Бэкона, картина политического в самых крупных и знаменитых философиях до Нового времени строилась на аналогии человека, но не мира (афоризм XLI из «Нового Органона»). Хочется продолжить, что великий и ужасный Гоббс тогда, собственно, удивителен именно тем, что от этой аналогии отказался. Можно ли сказать, что он использовал аналогию бога?Наверное можно, но зачем? <…>
Это, конечно, некорректно, и могло бы максимум послужить скандальным заголовком в стиле «Мая 68 не было», и так далее. Уточнить можно так: политическая мысль до Нового времени (Платон, Аристотель, Августин, вот, Солсбериец) выглядит для меня (и, кстати, прочитывается некоторыми средневековыми авторами тоже), несамостоятельно, ее можно назвать либо
⁃ продолжением психологии (учения о душе)
⁃ продолжением этики
⁃ продолжением совершенно фантазматической анатомии (пресловутая аналогия королевства и тела у Солсберийца)
за исключением, разве что, собственно, знаменитого определения народа у Цицерона (возможно, сказалось то, что Цицерон юрист).
То есть, выражаясь словами Фрэнсиса Бэкона, картина политического в самых крупных и знаменитых философиях до Нового времени строилась на аналогии человека, но не мира (афоризм XLI из «Нового Органона»). Хочется продолжить, что великий и ужасный Гоббс тогда, собственно, удивителен именно тем, что от этой аналогии отказался. Можно ли сказать, что он использовал аналогию бога?