Фактически власть существует сегодня лишь для того, чтобы скрыть, что ее больше нет. Эта симуляция может продолжаться бесконечно, потому что в отличие от «истинной» власти, которая является или являлась определенной структурой, стратегией, балансом сил, определенной целью, сегодняшняя власть – лишь объект общественного спроса, и, как объект закона спроса и предложения, она уже не является субъектом насилия и смерти. Полностью лишенная политического измерения, она зависит, как любой другой товар, от производства и массового потребления. Не осталось даже проблеска власти, осталась одна только фикция политического универсума.

(с) Философ Жан Бодрийяр в поддержку Павла Дурова.

Но почему же, почему молчат движения в поддержку политзаключённых? Почему молчит наша совесть в изгнании, когда она так нужна? Смотрящий по Европе Кирилл Мартынов, боль моего сердца, где твой ёбаный логос горячей воды? Неужели всякое вольное мнение разбивается о проклятую евросовчинную бюрократию? Раскроет ли мудрое жало журналистка, хвалившая французскую карнавальную культуру и тонкое стремление к свободе? Воспрянет ли хор лягушачьих подсосов с их культом европейских ценностей и духом 68 года? Рудой, спишь?

О, хуевы моральные камертоны, уроните хоть одну слезинку об этой чудовищной несправедливости! Поиграйте мышцей свободного мира, покажите, как выглядит рассвет человеколюбивой Европы! Вы же несколько лет нас своими сыролюбивыми ёблами про всё это учили. Неужто лагерные цепи стянули ваши честные сердца?

Судьба Дурова — буквально штучная ценность, которая вообще не вызывает противоречий и вопросов. Единственный бастион, вокруг которого объединяются люди полярных взглядов и мнений. Консерваторы, либералы, радикалы, центристы. В Америке, в России, где угодно. Ну, кроме особо упорствующих еврогеев, но с ними и так всё понятно.

Никогда не видел такого уровня консенсуса. Оно, впрочем, логично — у нас остался последний мессенджер, в котором самодовольный бюрократ пока ещё не может наворотить хуйни.

Пиздец. Интернет — клетка для золотого миллиарда.

А, нет, наша совесть в изгнании всё-таки проснулась.

Чтобы сообщить, что ничего страшного во Франции не произошло.

Там же всегда закон и порядок — ну взяли человека, через пару дней отпустят. И в сахарные уста расцелуют. Ну, на худой конец в суде отобьётся, если ни в чём не виноват. Свобода!

Да и вообще сотрудничать с правильной бюрократией — дело хорошее. Сиятельный европейский чинух симпатичнее любого неевропейского. Это же простая география: некоторые части мира находятся чуть ближе к свету доброй правды. Европа вот, например.

А вы знаете, кстати, сколько развелось мелкого криминала? Знаете? Так вот весь этот криминал координируется в сети злых наркоманов телеграм! Обязательно нужны ключи для шифрования, чтобы вычистить из сети телеграм сутенёров, торговцев крэком и парижских клошаров.

Обожаю, когда многоглазые алиены в латексных костюмах людей рассуждают про разгул цифровой преступности и безнаказанность анонимного буллинга. Это очаровательно — гуль-падальщик страшно возмущён повсеместным падением нравов!

Трудно игнорировать тот факт, что фандомы становятся новой формой переживания действительности. Сообщества, отдающие время книгам, фильмам и другим отражениям всеобщего бессознательного, занимаются примерно одним и тем же. Они пишут новую экзегезу пространства, чтобы развернуть складку реальности радикальным, невозможным образом.

Человек, действительно посвящающий себя фандому, наполняет сокрытые пустоты реального силой творчества, формируя структуры из выдуманных образов. Если этот синтез удаётся, то всё, что происходит в мире, отныне можно будет рассмотреть через призму любого вымышленного сеттинга. В реальности адепта фандома незримо присутствуют боги и демоны, вархаммеровские фигуры и лавкрафтианские сущности — они всегда находятся рядом, отражаются в потенциальности своего довоплощения.

Но всё это полумеры. Настоящий фанатик фандома должен жить так, будто реальность вокруг вообще ничем не отличается от земли его желаний. А значит, боги и демоны не просто возможны — они должны прорваться в настоящее и заполнить тревожную неизвестность собственной волей. Лишь сосуществование с фантазмами обнажает хрупкую истину — на самом деле ничто не имеет должного основания, все вещи и события плавают в одинаковой бесконечной пустоте с хрупкими мостками связей.

Если говорить по существу, Лавкрафт всегда писал power fantasy для работников умственного труда. Идея, что безумный учёный, ритуалист или жрец культа может реально манипулировать пластами бытия, изучая древние фолианты и общаясь с мелкими сущностями, отдаёт тем же линейным развитием, что и образ варвара, побивающего чужих богов сугубо за счёт левела.

Только в волшебных сказках возможно, начитавшись Тритемия, Парацельса, Коттона Мэзера, Ремигия и Готье де Меца, освоить корпус запредельных знаний и подёргать дебелого владыку Азатота за богохульную складку. Только в очень оптимистических произведениях человек, листающий страницы Некрономикона, может повлиять на глобальные процессы. Пусть даже и в негативную сторону. Реальность страшнее — запретную литературу можно зубрить хоть десятилетиями, но углы в нечестивые измерения изгибаться так и не начнут.

Может быть, Лавкрафт писал свои тексты не только ради ужаса, но и во имя надежды. Хотя бы на то, что однажды слово возымеет утраченную в тысячелетиях силу, а чарующий список авторов, взятый из энциклопедии, будет востребован не только в качестве эстетической виньетки для ценителей.

Это было бы куда более жизнеутверждающим посылом, чем признание, что мир отдан во владение самым невыразительным существам на свете. Ну, наподобие старых литературных критиков, обитавших в личном карьерном кошмаре самого Говарда Филлипса.

За пределами подгнивших конструкций о пломбире и гулаге идея СССР таит в себе много неразгаданного. Если совсем просто, Советский Союз — это Адептус Механикус, которые не смогли. Сутью советского государства было возведение в культ машинной части — утверждение великого плана, в котором эффективные системы питают безбрежное поле Коммунизма. Политический ландшафт срезается до плоскости платы, контакты и импульсы подчинены логике автомата в каждом микропроцессе. Разум производства СССР никогда не принадлежал одному лишь военному сегменту — утверждалась универсальная машинерия будущего, связывающая плотское и механическое в бесчисленном множестве конфигураций. Троп «мой дедушка поднимал промышленность на севере», возвышающий самоотверженность служения машинам. Циолковский, низводящий человеческую самость до уровня шестерни в божественном колесе. Сияющий идеал Гагарина, растворяющего слабость плоти в чёрной кислоте космоса. Человек носит в себе замысел машины, машина заботится о машинах, полярные спектры смерти и удовольствия переплетаются в связке с техникой и технологией.

Даже мистические и оккультные узлы, повсеместно использовавшиеся в советском государстве, служили ему ради подпитки разнообразных частей машинерии — особенно её идейных частей, присутствующих незримо, наподобие диамата и рабочего класса. Зиккураты с останками вождей — для их будущей печати из смертного праха, базальтовые гробницы метро — для циркуляции человеческого ресурса по городским артериям. Даже алые звёзды Кремля — не столько порталы в Марсово царство, сколько генераторы символического, питающие закрытую систему циркуляции и подключённые к ней формы. Система сигилов, обеспечивавшая непротиворечивость советского плана на уровне знаков, могла стать дополнительным энергетическим уровнем — контуром целостности системы, закрывающим разрывы вовне и изнутри.

Нам повезло, что энтропия взяла верх и после короткого пика машинное советского проекта начало откатываться назад. Людей внутри этой бесконечной стройки не ждало ничего хорошего. В лучшем случае — маска высокофункционального блуждающего автоматона, в худшем — роль плотского придатка и обслуги бесчисленных машин. Человек становится белозубой запчастью, которая делает зарядку и самообслуживается, предохраняясь от порчи оптимистической индоктринацией. Производственный роман — технологическая сводка успехов в реальном времени, завод — модульная единица Плана, космос — свалка ресурсов и информации для машинного вознесения. И венцом всему Коммунизм — глобальный Процесс, овладевающий телом планеты для превращения её в мир-кузницу.

Философскому обществу жизненно необходимы квадроберы. Первым квадробером был сам Диоген Синопский. Стремление молодёжи бегать по двору в собачьих масках — похвальное отражение идеалов кинизма и естественной простоты.

Предающий квадробера предаст и саму Античность.

Шуфутинский стонал и плакал.
Шуфутинский от горя икал.
«Как этот форс заебал меня,
Как он меня заебал».

«Я исполнил тысячи песен,
Видел мир с небесных вершин.
Но опять этим ёбаным я интересен
Лишь сгораньем костров рябин».

«Каждый год — одна блядская шутка.
Бесконечная эта петля
Утомила всех, утомила жутко,
Заебала даже меня».

Шуфутинский краснеет лицом, как грейпфрут.
Бьёт гитару об пол и плачет.
«Жизнь жестока. Одни в ней других ебут!
Только третьи — переворачивают».

«Почему им не выбрать другие песни?
Почему не придумать форс поумней?
Чтоб без третьих чисел, без шуток пресных
И без ёбаных календарей!»

Нет ответа. Лишь хмурая эта осень
Поднимает в окне серый плащ.
Новый день перевёрнут и брошен оземь.
Всё горит, и убийца плачет.

В небе ангелы с хохотом бесов бьют,
Тихо вянут на ветках листья.
«Хватит петь мои строки сто раз на дню,
Умоляю, угомонись ты!»

Шуфутинский в кресле, печален, хмур.
Тучи небо кроют, как мягкий шёлк.
И в петлю свернулся времени шнур.

Поскорее б сентябрь прошёл.

Обращение к старой технике — очень гурджиевская история. Взгляд в прошлое, тонкая граница света в пыльном сумраке. Ты достаёшь старый ноутбук или положенный на полку телефон. Обращаешься к древности вещей, которые вобрали множество воспоминаний, сломались и так и не смогли полностью восстановиться. Ощущаешь вес каждого гаджета в руках. Освежаешь включённость вещей в свою судьбу: она питала технологию на одном конце и человеческое внимание — на другом.

Старые гаджеты милы сердцу — как милы другие постаревшие инструменты, бывшие некогда важными. На забытом ноутбуке от бесчисленных прикосновений стёрлась раскладка. Древний телефон больше не включается из-за отошедшего контакта на кнопке. Время не могло уничтожить эти вещи — поэтому оно придумало просто отключить их. Разладить крошечную связку деталей. Внести мелкое смещение, которое обращается в ледяной диссонанс и губит технику.

Но в старом гаджете хранится осколок человеческой памяти. Те же знакомые движения рук, те же звуки клавиш. Старая библиотека, хаос текстов, вытаскиваемых наугад из цифровой темноты. Многолетние файлы, совершенно неэффективная сортировка. Возвращение к корням, к безобустроенному блужданию внутри пространства химер. Каждый текстовый файл — ключ к прошлому себе, бунт против всех лет бессилия и поиска. Снова забытый год на календаре. При нажатии кнопки включения звучит эхо ностальгии — плачущее о небывшем и небудущности.

В ключах есть и польза. Осколок за осколком возвращается прежняя форма искателя. То, что носил в себе, чем жил, что хотел узнать. Где пребывал, о чём грустил, кого искал. Текст, музыка, видео — лишь сырая информация. Значение имеет связующая личность, проступающая за цифровым сполохом. То имя, которое стремилось узнать вещи. Имя, удерживающее смешение состояний и поисков внутри своей перетекающей пустоты.

То имя осталось под наслоениями новой памяти. Внутренняя археология: важно аккуратно пользоваться инструментами, чтобы найти хотя бы краешек прежней жизни. Но старая техника освежает прошлое — и очищает тебя в прошлом. Пусть она не может навсегда вернуть тот исчезнувший образ. Пусть не может попасть в будущее обновившегося владельца. Неважно.

Старые вещи возвращают дом. Который есть только ты — и больше никто.

Если говорить с умеренной честностью, сравнения инцелибата с древними мистическими сектами возникают не на пустом месте. Инцелы — современная версия старой маски из глубин веков, а их ситуация становится ещё одним фронтом космической битвы, которая длилась многие тысячелетия до человечества и будет длиться после него. Противоборство желания и мерзости, конфликт материи и духа, борьба Майи с бахромой своих одежд — лишь частные проявления её абстрактных сторон. Да и человек, вопреки его космическому эгоцентризму, не является центром и целью этой битвы, будучи случайным, вынужденным всплеском сознания её периферии.

На каждую маску найдётся её зеркальное отражение. В сущности, инцелов клеймят потенциальными террористами не просто так — это делают определённые люди с определённым габитусом. Инцел никогда не жаждет только секса, секс сам по себе вообще ничего не означает. Инцел отвергает классическую социальную машинерию, которая в том числе позволяет получить секс, если дёргать за нужные рычаги и попадать в тайминги ожидаемых реакций. Он не может читать знаки этой машинерии, того хуже — не желает изменять себя её социальными включениями и присадками. Защитники нынешнего порядка взаимодействий — условные «жрецы машины» — всегда будут считать инцелов террористами. Потому как инцелы, сами того не ведая, уже идут философствовать молотом к их золотым клеткам.

Трудно удивиться тому факту, что в назревающей ситуации «поиска запасного выхода» жрецы нашего метафизического анклава подсветили в качестве статусной фигуры инцелибата охуенно невменяемого кретина. Этот симулякр просто обязан был как-то страшно наблудить, надругаться над собой и над движением в целом. Настоящие люди света, от Мани до Василида, хотя бы представляли, во что они ввязываются и какую осторожность им следует соблюдать.

Теперь любая форма заряженного инцелибата в наших широтах ещё долго будет отмечена клеймом первертного слабоумия, а людей, бросающих вызов сигилам социального, продолжат клеймить невротиками, террористами и мудаками. Впрочем, от этого на периферии космической битвы не изменится примерно ничего.

Как-то раз в одном чёрном-чёрном городе, на одной чёрной-чёрной улице один философ увидел, что за ним едет гроб на колёсиках.

Философ пошёл — гроб за ним. Философ побежал, добежал до своего подъезда и поднялся по лестнице. Слышит — гроб за ним по лестнице едет, а его колёсики скрипят так неприятно. Философ заперся в квартире и вызвал полицию.

Когда полицейские приехали, они увидели выломанную дверь и разгромленную квартиру. Философ сидел под столом в состоянии опустошительного ужаса. Гроб на колёсиках стоял посередине комнаты.

Взяли полицейские ницшеанский молоток и разбили гроб. Глядят — а в гробу Витгенштейн. Смотрят полицейские, затылки чешут, никак не могут понять, что случилось.

К счастью, один из полицейских оказался выпускником академии и разъяснил ситуацию. Витгенштейн, сказал он, на самом деле был философом-мистиком. Даже его знаменитый трактат построен в духе строгой спинозистской молитвы к разуму. Всю жизнь Витгенштейн поклонялся мистике языка, благоговел перед его скрытыми силами. Однако поганая аналитическая школа исказила смысл витгенштейновских строк, превратив его мистические искания в мёртвые формулы. Витгенштейн обиделся, взял гроб на колёсиках и начал мстить.

Так разрешилась тайна гроба на колёсиках — философ под столом принадлежал к аналитической традиции.

Истина философа заключается в том, что он — пустой сосуд. У него нет однозначного бездвижного мнения, нет чёткой картины мира, как нет и изначальной собственной философии. Внутри философа — пустота и кроха непознаваемого космического вещества, из которого сделаны все люди. Так называемое «Я», чёрный ящик человеческого механизма. «Я» не знает себя и мира, но всегда выносит окончательное суждение, когда философ принимает или отвергает нечто новое.

Всё, что есть вокруг — голый ландшафт и обрывки идей, проплывающих в звёздном небе над головой. И огромная яма, перед краем которой стоит философ. В эту яму когда-то упал Фалес Милетский. В эту яму рано или поздно падёт всё сущее. Она — разрыв в ткани мироздания, окончательный и неприемлемый факт сгорания человеческого «Я». Она — пустота между духом и плотью, между материей и мистерией, между волей и законом. Разрыв, зазор, рана, отсутствие. В неё утекает всё, что имеет ценность. Яма не знает насыщения.

Философ стоит на краю ямы, бросая в неё свои убеждения, ценности и идеи. Что-то исчезает в яме, что-то распадается в её холоде разоснования. Но некоторые вещи остаются. Философ собирает эти вещи и делает из них машину. Эта машина — философская теория, порождающая малые островки смыслов.

Считается, что философ может сконструировать множество машин смысла. С помощью этих машин люди, одержимые или терзаемые ямой, иногда могут её пересечь. Но строительство машин не является подлинной целью.

Подлинной целью стало бы ничтожение ямы, исцеление глубокой раны мироздания и человечества. Но философ — только человек. Он не может зарастить яму. Его машины, включая ржавые и негодные реликты, продолжают переносить людей с одного берега на другой. Но сам философ не может существовать без ямы. И он всегда остаётся рядом с ямой — пока непознанное космическое вещество не покинет пустой сосуд. Пока внутреннее и внешнее не придут в безмолвное согласие.

Пока яма не перестанет быть — потому что тогда перестанет быть и всё остальное.

У философов и ямы бывали довольно разнообразные отношения. За человеческую историю с ямой чего только не делали — всё это влияло и на качество производимых машин философии.

Платон приделал яме крылья и вознёс её на небко. Демокрит превратил яму в облако маленьких ям и заявил, что человек состоит из этого вещества.

Ну а первым прилюдно поссал в яму великий Диоген.

Возможно, что у них с упавшим Фалесом была одна и та же яма.

Как учат нас книги по архитектуре, всякий город есть застывшая в камне мечта. Он — тянущаяся вверх песня мастера, белый свет, искривляющий законы жизни. Но мечта не может оставаться одинаковой на протяжении десятков лет. Она должна меняться, расти, превращать город в лозу, истекающую соком истин. Но могут ли истекать соком истины проклятые человейники? Разумеется, нет.

А потому всякий город нужно переосмыслить. Превратить его в заколдованную головоломку, в лабиринт Минотавра, в торжество изменчивой философской геометрии. Город платоновского Государства не может быть скучным и безыдейным. Нам должно вырвать крылатых духов из их карманных измерений, забрать племя гномов из недр волшебной горы, вызвать призрак Парацельса и сделать его прорабом. Необходимо, чтобы город менялся каждый день — славные карлы будут изгибать дороги, замуровывать проходы между улицами, вытягивать здания в спиральки и закапывать безвкусные спальные кварталы.

Чудо начинается там, где юный титан смеётся в лицо законам. Теперь человек, идущий за хлебом, потратит весь день на поиск дороги через районы с бетонными цветами. Отныне честный работяга не сможет выйти на работу, потому что его дом превратится в башенный колодец. Под городом возникнет ещё один, подземный — в нём будут жить проказники и филистеры, не понимающие новой архитектурной поэзии. Мир будет совершенным, как пушечная канонада.

Поймите, только радикальными мерами мы сможем спасти человечество от ползучей деградации. Уже сейчас культурное наследие уничтожено, поэзия умирает. Люди почти перестали водить хороводы! Всякий город должен стать бутоном на теле оскудевшей земли. Когда он раскроется, вслед за геометрией пространства преобразятся сами законы бытия. Антиподы пойдут по миру вверх ногами, на небе засияют три магических луны и наша бедная, мещанская жизнь изменится навсегда. В любой психогеографии должно быть немного настоящего «психо».

И да, прежних урбанистов мы разинвольтируем на поющие атомы. Правильная школа городской магии пожрёт былые секты — миссию духовного преображения они провалили с треском.

Я так понимаю, что вчерашняя бизнес-стрелка, покушения на оппозицию с молотком и восточное переоткрытие пейджеров со взрывчаткой — явления одного порядка. Девяностые, которые, как известно, есть дазайн, а не таймлайн, прорываются тонкими струйками в пузыри реальности.

Осуществиться во всей жестокой полноте, как раньше, здесь им не дадут — времена другие. Однако, судя по мировым тенденциям, весёлую энтропию можно спокойно ловить в бутылки и отправлять за границу по почте. Агентура пятидесяти разведок сама выпустит на волю бритвенные ветры, чтобы узреть ужас вседозволенности, так сказать, вживую.

Тогда и настанет смеющийся праздник. Где были взрывающиеся пейджеры, будут и другие изобретения радикальной братковской школы. Споры девяностых хорошо приживаются на любом ландшафте, вот только обуздать эту ризому не каждому микологу под силу.

Не верю, что гигантский раздувшийся нурглит Никокадо вот так вот взял и похудел. Это невозможно. Мне кое-что известно о линиях мифологий и змеистых хвостах древних сюжетов — там подобные метаморфозы описываются с изобилием деталей.

Из плоти священного чудовища мукбанга совершенно точно что-то родилось. Что-то паскудное и неотвратимое. Не удивлюсь, если скоро в пустом пространстве появится холестериновая луна Баар-Дау, которая разорвёт наши благословенные небеса в лоскутки и ленточки.

Стоя в долгой очереди, опять думал о неизбежности диктата технэ над человеческим миром. Неизбежности, впрочем, двоякой.

Киберпанк, техномадизм, прочие цифровые присадки на корчащемся теле человечества — всё это уже как бы принято считать нормой. Технические устройства с разнообразными кодировками и шифротекстами стали винтажной данностью — человек давно срастился с внешними электрическими органами в лице смартфонов и мессенджеров. С тех пор, казалось бы, всё стало только хуже.

Но природа любит динамику и перетекание сил — поэтому, пока в одних местах запускают выдачу очередных биометрических тавро с регистрацией через мфц, в других местах всё ветшает, провисает и обваливается в сумрачную архаику.

Технэ привлекает довольно ограниченный ресурс, который естественным образом стекается к ограниченным же локусам существования. Пространство симулируемого будущего сужается, высыхает как старая замша. Чем громче управляемый порядок кричит о сингулярности, тем больше пустот возникает на картах между мелкими технологическими пятнами. Эти пятна удерживаются в своей зоне контроля — и за ними начинается древняя пустошь.

Прогресс, что бы о нём ни думали, черпает из ограниченного источника вдохновения — и очень сильно от этого вдохновения зависит. Пока фантазии Жюля Верна о летающих городах превращаются в дигитальную дурку, а шприцеобразные здания стекла и металла устраивают теллурии карательную технотерапию, на нередуцируемой терра инкогнита между дистопическими зонами поднимает голову забытая архаика.

Может, в этом и кроется смысл идеи Нового средневековья — пока прогресс, подобно ферромагнитной жиже, стекается к точкам силы, характер пользования этим самым прогрессом остаётся таким же незрелым, каким он был и столетия тому назад. Благодаря чему технэ всегда идёт рука об руку с собственным антиподом. Вероятно, это должно служить нам всем некоторым утешением.

Идеальная женщина:

1. Флиртует цитатами из Псевдо-Дионисия Ареопагита;
2. Воспроизводит по памяти диалог с Головомером;
3. Играет каверы на Velvet Underground в их золотой эпохе;
4. Горячо обнимает каждую русскую берёзу в радиусе трёх километров;
5. Отличает Пронойю от Протеннойи;
6. Строит лучшие церкви в Майнкрафте;
7. Читает «Свет Невечерний» перед сном;
8. Освобождает Фландрию вместе с гёзами;
9. Помнит об итогах Третьего Вселенского собора;
10. Поддерживает идею Логоса нераздельного и неслиянного;
11. Носит стальной готический нагрудник (минимум четвёртый размер);
12. Начинает утро с ретритов Игнатия Лойолы;
13. Прикрепляет к платьюшкам жухлые осенние листья;
14. Купается в эманациях Нуса перводвижущего;
15. Направляет потоки священного избытка на карточку МИР;
16. Живёт внутри мессианского времени;
17. Возвращает витальность желающего тела;
18. Участвует в последних актах всеобщей космической драмы.

После того, как люди построили первую машину времени, они овладели искусством изменять другие метафизические категории. Властвуя над силами и энергиями, человечество вскоре построило иной, куда более жуткий механизм. Новая машина умела обращать вспять живой огонь, который горел в центре мироздания.

Проще говоря, она делала священный огонь священным холодом.

Когда машина была использована в первый раз, это заметили далеко не сразу. Однако теперь творчество, вверенное рукам мастеров, всегда выходило острым, злым и жестоким. Витальность, источаемая живыми созданиями, стала ломкой и пресной — людей будто набили хлопьями синтетического снега. Буквы и рисунки кололись иглами, края знакомых прежде взглядов затягивало инеистой кромкой, и ни в чём не было любви и правды.

Когда огонь, питавший мироздание творческой силой, окончательно вывернулся в лазурное пламя, души людей стали гореть. Они горели, не сгорая, пылали, превращаясь в стекло и морозные угли. Стихи и рассказы обрастали льдом, взрывались ослепительными шпилями, расцветали кровавыми узорами от неосторожных прикосновений. За шагами людскими змеился иней, и каждый страдал в клетке ледяной безучастности.

Вскоре священный холод оставил от людей только их почерневшие оболочки. Они бесцельно бродили средь бледных пустошей; каждый человек был вратами, через которые в мир врывался космический холод. Маски лиц застыли в искажённом немом восторге, и землю навсегда сковала ледяная броня. Последние крупицы жизни растворились сном непламенной колыбели — такова была жатва метафизики.

Белый шар плыл в пустотных водах вселенского безразличия. Его недра ещё долго тлели от прикосновений лазури.