Очень нравится этот сюжет о черных чудесах из книги Максима Горького «Н. А. Бугров». Подумалось еще, что в низовом фольклоре не зря есть много рифмованных присказок, нелестно характеризующих ученых — это те, что заканчиваются словами «крученый», «моченый» и «верченый». Это можно трактовать не в смысле академическом, а в значении «приехали ученые с города» (те, что с прокламациями и бесами в ящиках).

«В глухое лесное село Заволжья учитель привёз фонограф и в праздник в школе стал показывать его мужикам. Когда со стола, из маленького деревянного ящика, человечий голос запел знакомую всем песню, мужики встали, грозно нахмурясь, а старик, уважаемый всем селом, крикнул:
— Заткни его, так твою мать!
Учитель остановил аппарат, тогда мужики, осмотрев ящик и цилиндр, решили:
— Сжечь дьяволову игрушку!
Но учитель предусмотрительно запасся двумя валиками церковных песнопений. Он с трудом уговорил мужиков послушать ещё, и вот ящик громко запел «Херувимскую». Это изумило слушателей до ужаса, старик же надел шапку и ушёл, толкая всех, как слепой; за ним, как стадо за пастухом, молча ушли и мужики.
— Старик этот, — строго рассказывал Бугров, глядя в лицо мне прищуренными глазами, — придя домой, сказал своим: «Ну, кончено. Собирайте меня, умереть хочу».
Надел смертную рубаху, лёг под образа и на восьмой день помер — уморил себя голодом. А село с той поры обзавелось бесшабашными какими–то людьми. Орут, не понять — что, о конце мира, антихристе, о чёрте в ящике. Многие — пьянствовать начали».

Советы по селфхэлпу, демократия, «духовная работа»‎, конспирология, экономика — такие разные области людских идей и свершений опираются на идею в том, что человек свободен и разумен в своих выборах и действиях, добровольных и непринужденных. «Все зависит от твоих поступков, все в твоих руках».

Якобы можно изменить свою жизнь, начав заправлять кровать (кажется, этому учил коуч грустных юношей Джордан Питерсон). Можно делать экономические прогнозы. Можно целенаправленно и разумно управлять сложными системами. Можно избирать своих законных представителей. Можно выбирать жизнь, работу, карьеру, низкий уровень холестерина и все остальное, перечисленное героиновым наркоманом в известном монологе.

Но все это никогда не работает по плану, поскольку имеет дело с вихревыми процессами, похожими на движение воздушных фронтов — прогнозы погоды, если вы замечали, тоже не дают гарантий — то есть, с жизнью. Речь, конечно, не о критике свободной воли в духе Сапольски, который рассуждает о химии мозга, выдавая техническую сторону за концептуальную. Ну так обиженных на библейский миф приматологов вообще не стоит допускать к серьезным разговорам.

Свободы в наших решениях как раз слишком много, просто ее направление загадочно и непредсказуемо. Судьба темна, а рок внезапен. Финансовые рынки внезапно рухнут. Рухнет и здание декоративной духовности перед лицом одного случайного откровения. Селф-мейд субъект окажется для себя непрозрачен (ты разберись сперва, что такое селф). Джордан Питерсон уедет в русский рехаб. Прогнозы целых институтов окажутся не более точными, чем гадание на воске.

Говорить о таких вещах, если хотите кому-то что-то в широком смысле продать, ни в коем случае нельзя, потому что продается, в основном, надежда на контроль. Но выбираем не мы, выбирают нас — или, скорее, нами. Очень хороши строки Гумилева про «несравненное право — самому выбирать свою смерть». Но ведь на деле даже такого права нет, есть максимум счастливый шанс. Разве что про неизбежность доли кровавой это наверняка.

Однажды вы начинаете все меньше говорить о вещах, которыми больше всего дорожили, а уж если говорите, то через силу. Вы по горло сыты собственными разговорами. Всячески стараетесь их сократить. Потом совсем прекращаете. Вы же говорите уже тридцать лет. Вы даже не стараетесь больше быть правым. У вас пропадает желание сохранить даже капельку радостей, которую вы сумели себе выкроить. Все становится противно. Теперь на пути, ведущем в никуда, вам достаточно всего лишь малость пожрать, согреться и как можно крепче уснуть. Чтобы возродить в себе интерес к жизни, следует изобрести новые гримасы, которые вы будете корчить перед другими. Но у вас уже нет сил менять репертуар. Вы бормочете что-то невнятное, придумываете разные извинения и уловки, чтобы по-прежнему остаться среди своих, но рядом с вами, не отходя ни на шаг, уже стоит смердящая смерть, простая, как партия в белот. Вам останутся дoроги только мелкие горести, например что вы не нашли время посетить, пока он еще был жив, старого дядю в Буа-Коломб, допевшего свою песенку февральским вечером. Это и все, что уцелело от жизни.

Луи-Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи

Всякий поднаторевший в теневом краеведении знает, насколько обильны следы колдовства в полевой реальности. Встречаются то остатки ритуала среди руин заброшенной усадьбы, то в пеньке воткнутый нож, то сомнительный прикоп на могиле кого-то из малоизвестных великих.

Как-то раз, прогуливаясь в ночи на историческом кладбище, мы заметили целую процессию в белых куколях. У культистов был явно серьезный запрос к мирозданию и гоэтическим ангелодемонам, но они не рассчитывали встретить на здешнем плане кого-то, кроме ночного сторожа, и были вынуждены спасаться от нас бегством: моих коллег посетило игривое настроение.

Никогда не понимала, что люди таким образом пытаются сделать (кроме заработка на магических курсах — отчего бы не грабить пластмассовый мир). Попытки воздействовать на реальность с целью получения благ или знаний — грубая манипуляция тем, что манипулятивный подход отвергает по природе. Мантика основана на тщетной попытке узнать будущее — стремление, которое всегда имеет шанс закончиться как у Эдипа: греческая судьба или германский вирд не случайно были темны для человека.

Основная уместная форма обращения к иному — непроизводительная трата. Собственно, то же касается жизни вообще. Например, жертвенная форма существования упакована в определенные виды деятельности, вроде поэзии, странничества и ремесел. Или вообще в любые виды деятельного присутствия, если как следует обдумать эту мысль.

Уникальны ли бренность и распад? В книге Сергея Зенкина «Французский романтизм и идея культуры» высказывается мнение, что распад смешивает все до гомогенности, тогда как созидание образует новые формы, а значит, индивидуализирует: «разрушение, как жертвенное пламя, все нивелирует, сводит к неразличимому состоянию небытия; напротив, созидание каждый раз образует новые, отличные друг от друга формы».

Возможна и другая точка зрения, которую высказывает, например Сергей Лишаев: «Ветшающие деревья индивидуализируются силой правящего в них Времени. Деревья обретают индивидуальность по осени, в старости, в одиноком стоянии на краю лесной поляны, в прозоре наполовину вырубленного сада». Разрушение существует не только в пределе, но и процессуально, актуализируя переживание времени как того, что подводит вещь к концу. Своеобразие, уникальность старого и ветхого в том, каким образом на существе или предмете запечатлевается сама временность.

Эмпедокл оставил такие строки о природе человеческого органа сознания (не духа-пневмы, а именно осознания, осмысления, понимания):

[Сосуды?], пробуравленные [?] в море противо-прыщущей крови,
Где как раз [или: «по преимуществу»] и [находится то, что] зовется у людей пониманием [~сознанием, νόημα],
Ибо понимание у людей — это околосердечная кровь.

Противо-прыщет кровь, возможно, потому что, согласно Эмпедоклу, дыхание — процесс чередования крови и эфира в трубочках тела. Когда отхлынет одна субстанция, в проход под давлением поступает другая.

Но это технический сюжет, интересней сам принцип размещения νόημα. Связку кровь-сознание подробно разбирал и опровергал Аристотель, критически о ней высказывались Платон и Порфирий. И сегодня, в общем-то, сознание не поддается описанию в научно-технических, лингвистических или психологических терминах.

Так что кровь, причем именно околосердечная — то есть, такая, что в случае ее пролития, выхода за пределы монадной целостности замкнутого кровообращения, вся история заканчивается — не самый бессмысленный вариант.

Если навести аналитический прицел на мифологические сюжеты рождения мира, то в них можно увидеть первый опыт постижения раны. Древнегреческий Хαος («Хаос») происходит от χαινω («хайно») — разверзаюсь, раскрываюсь, извергаю, что по сути дела есть не что иное, как первичное ранение, «разверзающее» некую целостность и «изрыгающее» оппозиции Неба и Земли, напряженное отношение между которыми и является началом истории. Космос возникает в битве, в разрыве первоначальной целостности, которая, согласно Гесиоду, именовалась «хасмой». В ней «и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке / И от бесплодной пучины морской, и от звездного неба / Все залегают один за другим и концы и начала /Страшные, мрачные. Даже боги пред ними трепещут» (Теогония, 736 — 739). Этот разрыв ведет к встрече с изначальным изначального, с ситуацией выворачивания космической плаценты и первичного ранения; это — шаг за черту природы, где залегают концы и начала.

В. В. Савчук

Симультанно ране как разрыву существует идея раны как связи, символического восстановления целостности — в духе высказывания Жоржа Батая о том, что «люди сообщаются через рану». На социальном уровне это разного рода эксцессы, связанные с горем, экстазом, насилием или карнавалом. На метафизическом уровне двойственность разрыва-целостности отсылает к идее единства конца и начала, к гибели-рождению космоса.

Такого рода космогонические представления есть у многих культур, где не было своего Гесиода, и могут обнаруживаться в народной речи. В северновепсских заклинаниях, которые читались в случае тяжелых родов, говорится примерно следующее: как врозь разделились Земля и Небо, так пусть разделятся эти две души. Это отсылает к древнему представлению о том, что первый родившийся сын разделяет прежде тесно прижатых друг к другу Небо и Землю, создавая пространство, которое заполняется жизнями.

Во-первых целостность осознается в акте ее утраты; Мать и Отец, прежде не существовавшие как раздельность, актуализируются в этом событии; во-вторых, человек осуществляет разделительную функцию, является причиной оппозиций. В свою очередь, «ранение» преодолевает (или, как минимум, проблематизирует) индивидуальность и дуальность, отсылая к перворане нераздельного архаического тела.

Бог находится в мире не как скала в осязаемом ландшафте, а как тоска в пейзаже на картине.

(Nicolás Gómez Dávila. Escolios a un texto implícit)

Илл.: К. Д. Фридрих. Кирасир в лесу / В лесу. 1814.

Очень хорошо отмечено на примере нынешней пены дней, как новая сборка субъекта в модерне проблематизирует и политизирует пол: https://www.tgoop.com/mestrru/5934

Лишенный всех прочих социальных ролей субъект становится «мужчиной» или «женщиной», ситуация прежде неочевидная и даже скандальная, отсюда и пафос половых войн, и эмансипационная риторика, а также та риторика, которая предлагает сделать два гендера грейт эгейн.

Непугливый исследователь, кстати, мог бы с этой точки зрения взглянуть на бандитскую культуру, отстойник модерного неомифа. А именно, на то, как обозначаются полярности мужского/женского, гомо/гетеросексуального в ситуации новейшей индивидуализации любви и обострения внимания к связанным с ней тонкостям и запретам. Проще говоря, еще в XVII веке, если какой-нибудь морской разбойник слишком увлекался мателотом, это не проходило по части проблем такой значимости.

Но особенно интересен сам принцип превращения чувственности — и сексуальности как ее составляющей. Человек, согласно Эрнсту Кассиреру, есть homo symbolicus. Мы обмениваемся символами, носим символы, едим символы и с ними же вступаем в близость (поэтому, кстати, можно поставить под вопрос проводимое разделение сексуальности и эротизма — если речь о границах и трансгрессиях, то в любом случае о символическом порядке). А значит, изменение символизации предполагает появление новых чувственных сущностей.

Об утрате языком смысла (а заодно вся суть наиболее популярных соцсетей, в этом Свифт и Головин визионеры).

Мы более не имеем представления о языке. Для нас язык не более, чем знаковая система среди других. Слушая актеров-демагогов или профессиональных острословов, мы рукоплещем и хохочем. Но это фальшивая монета, пародия на эмоциональность, минутная попытка побега от бесконечной скуки.
Жители острова Лапута давно поняли никчемность произносимых слов. Блуждая по острову с мешками за спиной, набитыми разнообразной кладью, они, встречая знакомого, вынимали какую – нибудь вещь, ожидая ответного показа. Один, к примеру, доставал туфли, другой – куртку. Подобные демонстрации длились иногда часами. Таковые свидания приводили зачастую к драке, но, как правило, «собеседники» расходились вполне довольные собой.

Евгений Головин. Буржуа, люди антимифа

Наверное, всем, кто что-то когда-то писал, внятно, что этот труд выделяет большое количество побочного продукта. За бортом остается огромное количество заметок на полях, откровенно неудачных идей, параллельных концептов (неплохо, но куда-то не сюда), разбегающихся тропинок смыслов, непригодившихся примеров. А также физических заместительных практик вроде бесцельных хождений и других атрибутов творческой муки.

Вероятно, это справедливо для любой интеллектуально-творческой деятельности. Разве что предметная область будет отличаться: наброски, палитры, связки движений. А главное, в результате начинает казаться, что все это было лишним и избыточным для создания такого небольшого текста (рисунка, композиции, танца). Своего рода мусор на обочине. А насчет мусора, как известно, Платон сомневался, есть ли у него вообще эйдосы.

Но по здравому размышлению именно эти бесполезные вещи оказываются важными в фоновом режиме, составляя нематериальный шлейф, ауру результата. Это своего рода проклятая часть — избыток, жертва.

Писатель Мишель Уэльбек рассказывает в одном из эссе про свой опыт понимания мая 68-ого, который существует вне какого-либо политического измерения. Что логично, учитывая, что Уэльбек тогда был ненамного старше, чем я во время путча 1991 года (до сих пор считаю суждения своих трех лет эталоном мышления обывателя о политическом). Но главное тут — сбой режима, смена тона существования, и то, что это событие не только стрессовое, но и потенциально освобождающее.

Уэльбек вспоминает те дни как опыт остановки автоматизма, который обеспечивает налаженная социальная и техническая машинерия. Например, из-за забастовок не ходили поезда и нельзя было достать бензин. Это очень знакомое положение, в котором многие оказались в эпоху ковида: своего рода тихая революция, позволившая людям пойти домой и заняться чем-то, что они давно откладывали на потом, или вовсе уехать из городов. Ничего, что касается природы вируса и сомнительных противоядий не имеет значения: главное, что в условиях общего непонимания машина дала сбой, открыв возможность экзистенциального освобождения тем, кому для этого нужна специальная отмашка.

Появилась некая зыбкость, неясность. Все замерло в подвешенном состоянии, и по стране разлилось умиротворение. Потом, разумеется, общественная машина завертелась опять, еще быстрее, еще беспощаднее (май шестьдесят восьмого помог лишь разрушить некоторые моральные устои, умерявшие ее прожорливость). И все же был какой‐то момент остановки, нерешительности, момент метафизической неясности.

Вероятно, по этим же причинам, когда проходит первый прилив раздражения, реакцию публики на внезапный сбой в информационных сетях нельзя расценить как однозначно однозначно негативную. У пользователей возникает скорее даже какое‐то тайное чувство удовлетворения, словно судьба дает им возможность подспудно взять реванш у техники.

Точно так же, если есть желание узнать, что в глубине души думают люди об архитектуре, среди которой им приходится жить, достаточно понаблюдать за их реакцией, когда объявляют о сносе одного из унылых, безликих жилых кварталов, построенных в шестидесятые годы на окраинах, – это искренняя, бурная радость, что‐то похожее на опьянение нежданной свободой. В таких местах обитает злой дух дух, враждебный человеку, дух жестокой, изматывающей машины, с каждым днем ускоряющей ход. Люди это чуют и хотят, чтобы его изгнали.

Сегодня даже легче, чем когда‐либо, занять эстетическую позицию по отношению к миру – достаточно лишь сделать шаг в сторону. Хотя в конечном счете не надо даже шага. Достаточно выдержать паузу, выключить радио, выключить телевизор, ничего больше не покупать, не хотеть больше ничего покупать. Больше не участвовать, больше не знать, временно приостановить всякий прием информации. Достаточно в буквальном смысле замереть в неподвижности на несколько секунд.

М. Уэльбэк. Реплики 2020

Изображения гипертрофированно изобильных пиров золотого века были не редким мотивом в древней аттической комедии, как можно судить по отрывкам отобранным Афинеем (VI, 94-98). Общими мотивом в них является бесконечное количество яств, для поглощения которх не надо прилагать не малейшего усилия. Например, Амфиктионах" Телеклид:

Расскажу я тебе о той жизни, что я
подарил поначалу всем смертным:
Вечный мир меж людьми поначалу царил,
и он был как вода под руками.
Приносила земля не болезни, не страх,
но само всё, что нужно рождалось:
По оврагам повсюду струилось вино,
и лепешки сражались с хлебами,
Чтоб их первыми съели, себя проглотить
умоляли и всем предлагали
Выбрать самых из них белоснежных. А в дом
рыбы шли своим ходом и сами
Себя жарили, после раскладывались
[c] на столах по тарелкам и мискам.
И похлебка рекою текла меж столов
и катила горячее мясо.
А чтоб горло смочить и кишки увлажнить,
с острым вкусом струилась подлива.
А на блюдах горой пирожки на меду
пересыпаны были сластями,
И влетали зажаренные дрозды
прямо в рот, и с лепешками вместе.
Сдоба сдобу толкала у самых у губ и кричала, спеша проглотиться!
Ну а матками, только надкусанными,
ребятня тогда в кости играла.
И все люди упитанны были тогда
и огромны, как будто гиганты.

@oxigarum scripsit
#insidiae_graecae

Думается, что этим античным мотивом вдохновлялся Рабле, описывая карнавальные застолья. Самое то для масленичной недели. Особенно если сочетать с ряжением и прыжками через костер, чтобы не задохнуться за столом от такой пиршественности.

Джорджо Агамбен

Только Бог может нас спасти

Резкая фраза Хайдеггера в интервью журналу «Шпигель» 1976 года «Только Бог может нас спасти» всегда вызывала недоумение. Чтобы понять это высказывание, необходимо сначала вернуть его в контекст. Хайдеггер только что говорил о планетарном господстве техники, которой, по-видимому, никто не в состоянии управлять. Философия и другие сферы духа — поэзия, религия, искусство, политика — утратили способность направлять или хотя бы приводить в чувство жизнь народов Запада. Отсюда и горький диагноз, что они «не сможет вызвать никаких непосредственных изменений в теперешнем состоянии мира», и неизбежное следствие, что «только Бог может нас спасти». То, что здесь речь идет о чем угодно, но не о милленаристском пророчестве, подтверждается сразу же после этого уточнением, что мы должны подготовить себя не только «к явлению Бога», но также и, скорее, «к сумеркам Бога, и тому, что перед лицом отсутствующего Бога мы погибли».

Само собой разумеется, что диагноз Хайдеггера не утратил своей актуальности и сегодня; напротив, он стал еще более неопровержимым и верным насколько это можно. Человечество отказалось от решающего статуса духовных проблем и создало особую сферу для их нейтрализации: культуру. Искусство, поэзия, философия и другие сферы духа, если они еще не совсем угасли или иссякли, помещены в музей и всякого рода культурные институции, где они выживают в виде более или менее интересных развлечений и отвлечения от скуки бытия (а зачастую не менее скучных).

Как же нам следует понимать горький диагноз философа? В каком смысле «только Бог может нас спасти»? Почти два столетия назад, с тех пор как Гегель и Ницше объявили о его смерти, Запад потерял своего бога. Но мы потеряли только того бога, которому можно дать имя и определить его личность. Смерть Бога — это, по сути, утрата божественных имен («божественные имена исчезли», — сетовал Гёльдерлин). По ту сторону имен остается самое главное: божественное. До тех пор, пока мы способны воспринимать цветок, лицо, птицу, жест или травинку как божественные, мы можем обойтись без Бога, которого можно назвать по имени. Нам достаточно божественного - прилагательное для нас важнее существительного. Не «Бог» – скорее: «только божественное может нас спасти».

Quodlibet, 21 марта 2025 г.

Поэзия скорее мертва, чем жива. Во всяком случе деятельность по производству стихов изрядно девальвировалась. Поле поэзии размывается так же, как поле эстетики в проекте «тотальной эстетизации»: эстетично все, а значит ничего. Писать могут все и никто. Стихи на остросоциальные темы неотличимы от рифмованных шуток в интернете, исповедальная поэзия — от стендапа и психотерапии. Всего слишком много и все преходяще. Серафимы больше не раздают змеиных жал. Вечность переполнена.

Например, так это описывал Евгений Головин: «Поэзия достигла блестящих результатов к середине двадцатого века, но триумф обернулся агонией. Продолжают по инерции выпускать сборники никому не нужных стихов – только и всего. Филологи продолжают изучать великую поэзию, но их исследования тонут в бесконечности других книг – только и всего».

Нельзя, конечно, никому запретить писать «для себя» (в том числе, себе). Другое дело, что это скорее салонная симуляция, чем подлинная жизнь языка. Своего рода рекреационный хендмейд типа батика или росписи чашек на досуге.

Возможен, однако, взгляд более широкий, чем тот, что констатирует закат жанра. Ведь поэзис — суть бытия духа, сам принцип мышления и культуры, имеющий отношение к тайне сопряжения опыта и слова. Мы утверждаем собственную человечность, пока пойетичны, то есть, еще способны к творению. А значит, пока мы люди, а не дверные доводчики Бруно Латура или еще какие-нибудь персонажи-нечеловеки, которым делегируется людская деятельность, поэзис существует, а слово имеет шанс снова стать вещим.

С одной стороны, косвенные формы чувственности делают нас сложнее и интереснее. Например, создают основу для эмоциональной игры и эротизма. С другой стороны, непредъявленные напрямую переживания зачастую раздуваются, теряют облик, делаются неузнаваемыми для самого испытывающего. Эта алхимия отщепления и трансмутации обеспечивает работой режиссеров каннских фильмов и психоаналитиков.

Что такое прямая чувственность, понимает всякий, кому приходилось слышать, как бранятся деревенские бабы. Не ввязаться в ритуальную перебранку невозможно. Это даже не вопрос чести, вовлекающий механизм срабатывает на уровне коллективного тела. Тем более, что хорошая брань это искусство: модуляции, управление дыханием, ритм и сама элокуция. Сущностно такой формат речи инвентаризирует мельчайшие претензии, выводит на свет все оттенки переживаний. А поскольку речь еще и про людей, чьи семьи знают друг друга поколениями, осуществляется еще и, так сказать, работа с родом.

Максимизированный, предельный вариант прямой чувственности — физическое насилие, к которому охотнее прибегают мужчины. Что, кстати, тоже отлично решает вопрос предъявленности чувства и личностно-межличностные проблемы — после драки возникает желание обняться и пойти пить пиво.

Сегодня культура народной ритуальной перебранки и дружеской драки почти утрачена. Агрессия демонизирована и потому принимает уродливые формы, от самоповреждения до неадекватного разрастания.

Телос косвенной чувственности — это полная власть разума. Которая, к счастью или сожалению, невозможна. Максимум того, что доступно современному человеку — честное осознание ядра непосредственной чувственности и умелое применение косвенных стратегий обналичивания, которые предлагает культура.

Кстати, рационализаторы отношений и прочие адепты «словами через рот» оказываются самыми дисфункциональными, потому что, отказываясь от правил игры, заявленных опосредованной чувственностью, только приходят к другим играм, не освященным куртуазной традицией и потому более скверным.

В мире одородефицита (нехватки разнообразных естественных запахов) кажется правильным говорить про ароматы прошлого и про то, можно (и нужно ли) их сохранять и транслировать.
Вот такая любопытная секция есть, в числе прочего, на конференции Векторы: https://vectorsconference.com/olfactoryheritage

Прошедшая конференция Векторы 2025 подвела меня к почти забытому.

1. В контексте философии и социо-гуманитарных наук многие считают, что если некая модель предполагает множественность, плюрализм и пр., то такая теоретическая модель заранее лучше, чем любой метанарратив. Причем обосновывается это именно ценностно, а не гносеологически.

2. Это интересно, поскольку по существу расходится не только с классическим восприятием науки и исследования, но даже в известной степени с постмодернизмом. По крайней мере, акцент смещен, аксиология играет куда большее значение.

3. То же самое применяется к теологии. Если мы транслируем горизонтальность, негативную свободу, "множество" и пр. то мы как бы заранее правы.

4. Мне здесь видится интересная трансляция от политики к теологии и метафизике. В поле столкновения идеологий утверждается ценность множнственности, горизонтальности, плюрализма и т.д. это ценностгый дискурс, там сталкиваются идеологемы, тут все понятно. Но все это переносится на теологию и метафизику.

5. В конституционном праве есть принцип эффективного представительства, когда предполагается, что парламент хорош настолько, насколько представляет разные группы, в т.ч. меньшинства. Он и становится критерием теологии и метафизики.

Политическая теология - улица с двусторонним движением.

Бог не слаб, это Вы его таким хотите видеть.