Шамшад Абдуллаев
БАЛЛАДА
Прошлое уже наступило:
Умар-шайх упал с голубятни
в терновую дарью, и
сочнее вострится очеретина его сына; зной
сгущает белизну мужской рубашки
с закатанными рукавами в полдень
душистого полыхания; пустырь
весь сверкающе сер для велосипеда семидесятых годов; на
многих вещах Obscured by clouds
лежит кипарисная тень Сида Барретта; двери
одноэтажного, длинного дома бирюзового цвета на
краю песчаного адыра в центральной Фергане
хлопают в жаркий ветреный час
в продуваемых летних комнатах в Язъяване; старик
заходит к себе, спящему, к себе, тогдашнему, — в спальню
семилетнего мальчика, смугло-пшеничного и
черноволосого, каким он (взрослый теперь), словно впервые, был
в шестьдесят четвёртом году, чтобы чустским ножом
в муслиновой атмосфере пригородной сиесты
перерезать пацану оливковое горло,
как почти полувековой давности спелый инжир
именно в ту пору перед сухой прохладой.
#deprofundis
БАЛЛАДА
Прошлое уже наступило:
Умар-шайх упал с голубятни
в терновую дарью, и
сочнее вострится очеретина его сына; зной
сгущает белизну мужской рубашки
с закатанными рукавами в полдень
душистого полыхания; пустырь
весь сверкающе сер для велосипеда семидесятых годов; на
многих вещах Obscured by clouds
лежит кипарисная тень Сида Барретта; двери
одноэтажного, длинного дома бирюзового цвета на
краю песчаного адыра в центральной Фергане
хлопают в жаркий ветреный час
в продуваемых летних комнатах в Язъяване; старик
заходит к себе, спящему, к себе, тогдашнему, — в спальню
семилетнего мальчика, смугло-пшеничного и
черноволосого, каким он (взрослый теперь), словно впервые, был
в шестьдесят четвёртом году, чтобы чустским ножом
в муслиновой атмосфере пригородной сиесты
перерезать пацану оливковое горло,
как почти полувековой давности спелый инжир
именно в ту пору перед сухой прохладой.
#deprofundis
🙏9❤3
Forwarded from Y364
От внезапного исчезновения Шамшада Абдуллаева какая-то на редкость невыносимая тоска, гнев даже. На следующей неделе ему было бы 67, всего. Поэтическое стало для меня последние месяцы слишком плотно повязано с трауром. Я всегда думал о Шамшаде как о «нашем Кавафисе», «нашем Пазолини» — мы лишились огромного, уникального поэта — из тех немногих, кому мне по-настоящему мечталось что-то показать, чтобы услышать ответ, который мог бы прийти лишь от него от одного. На то, чтобы понять, что́ именно Абдуллаев в одиночку, single-handedly сделал с возможностями письма на русском языке, уйдут десятилетия. Он просто начертил новую карту истории — как прошлого, так и будущего. (Сам автор, впрочем, подозреваю, был бы немало обескуражен, прочти он эти мои грубые наспех-слова, — кто-кто, а Абдуллаев, пожалуй, глубже всего воспринял по-русски доктрину Бланшо о стремлении литературы к самоисчезновению по пути абсолютного самовзыскательства.)
Единственное, что хоть сколько-то примиряет с тяжелейшей судьбой этого скромнейшего из художников, — его нарастающая прочитанность. Я ещё помню далёкие времена, когда доклад и статья сверстника об Абдуллаеве могли быть настоящим вызовом списку имён, обсуждаемых в модных пирожковых и «умных» гостиных. Последние же годы Шамшад незаметно стал настоящим покровителем младшего поколения, как бы сменив на этом посту Аркадия Драгомощенко, которого просто перестали переиздавать. Как всякий культ, такое трепетное почитание не могло не отторгать, хотя бы слегка, но это был, может, тот единственный случай, когда основным внутренним чувством оставался глубокий триумф справедливости. Началось это, сколько я помню, с книги абдуллаевской прозы «Другой юг», выпущенной в «Носороге» трудами Станислава Снытко. Успех её был феноменальный, с раскупленным и допечатанным даже тиражом, хотя я поначалу поверить не мог, что издательство вообще за такое возьмётся. Но, кажется, «Другому югу» удалось пробить какую-то брешь, и скоро у Шамшада появились новые читатели — а с ними и необходимые для рецепции любого автора устойчивые читательские клише (как правило, сводившиеся к небольшому списку слов, просто воспроизводившихся из авторского текста — «тягучее», «марево», «сновидение», «мираж» и т.д.). В прошлом году в том же издательстве была сделана и книга эссе Абдуллаева «Перечень».
Сегодня постят и будут постить стихи Абдуллаева — и правильно делают, мы до сих пор их как следует не прочитали, а вопросы, которые эта поэзия ставит перед лицом нашего самозабвенного существования в культуре, имеют предельное значение. Но Шамшад был не просто ещё и потрясающим писателем художественной прозы — он был выдающимся, редчайшим эссеистом, не просто трудившимся над плотностью стиля, а посвящавшим себя работе глубочайшего внимания. В этом смысле Абдуллаева можно было бы назвать идеальным читателем — может быть, если бы мы чаще писали тексты так, чтобы их потом нестыдно было показать ему, в литературе ожила бы совсем уже атрофировавшаяся было возможность саморефлексии. Потом, кроме этического Абдуллаев задавал ведь и интеллектуальный уровень. Его эссе — это культурная критика, не идущая ни на малейшие уступки даже в ситуации катастрофического оскудения гуманитарного знания и утраты банальных навыков чтения, — сегодня так не пишет уже никто. Со времён, быть может, Гольдштейна у нас не было автора, который бы мускулатуру каждого предложения проверял на способность выдерживать титанические задачи эстетической мысли. Поэтому я хочу напомнить читателям об одном эссе Абдуллаева, которое мне посчастливилось когда-то ему заказать и опубликовать потом на «ГРЁЗЕ» в рамках фестшрифта к столетию Пауля Целана; оно вошло потом и в «Перечень». Шамшад свой текст тогда написал чуть ли не мгновенно (сказались годы подготовки), но я до сих пор это эссе почитаю находящимся в золотом ряду лучшего, что сказано о Целане как минимум на четырёх языках. Многих встречных умов этим и прочим его синтаксическим молниям.
Единственное, что хоть сколько-то примиряет с тяжелейшей судьбой этого скромнейшего из художников, — его нарастающая прочитанность. Я ещё помню далёкие времена, когда доклад и статья сверстника об Абдуллаеве могли быть настоящим вызовом списку имён, обсуждаемых в модных пирожковых и «умных» гостиных. Последние же годы Шамшад незаметно стал настоящим покровителем младшего поколения, как бы сменив на этом посту Аркадия Драгомощенко, которого просто перестали переиздавать. Как всякий культ, такое трепетное почитание не могло не отторгать, хотя бы слегка, но это был, может, тот единственный случай, когда основным внутренним чувством оставался глубокий триумф справедливости. Началось это, сколько я помню, с книги абдуллаевской прозы «Другой юг», выпущенной в «Носороге» трудами Станислава Снытко. Успех её был феноменальный, с раскупленным и допечатанным даже тиражом, хотя я поначалу поверить не мог, что издательство вообще за такое возьмётся. Но, кажется, «Другому югу» удалось пробить какую-то брешь, и скоро у Шамшада появились новые читатели — а с ними и необходимые для рецепции любого автора устойчивые читательские клише (как правило, сводившиеся к небольшому списку слов, просто воспроизводившихся из авторского текста — «тягучее», «марево», «сновидение», «мираж» и т.д.). В прошлом году в том же издательстве была сделана и книга эссе Абдуллаева «Перечень».
Сегодня постят и будут постить стихи Абдуллаева — и правильно делают, мы до сих пор их как следует не прочитали, а вопросы, которые эта поэзия ставит перед лицом нашего самозабвенного существования в культуре, имеют предельное значение. Но Шамшад был не просто ещё и потрясающим писателем художественной прозы — он был выдающимся, редчайшим эссеистом, не просто трудившимся над плотностью стиля, а посвящавшим себя работе глубочайшего внимания. В этом смысле Абдуллаева можно было бы назвать идеальным читателем — может быть, если бы мы чаще писали тексты так, чтобы их потом нестыдно было показать ему, в литературе ожила бы совсем уже атрофировавшаяся было возможность саморефлексии. Потом, кроме этического Абдуллаев задавал ведь и интеллектуальный уровень. Его эссе — это культурная критика, не идущая ни на малейшие уступки даже в ситуации катастрофического оскудения гуманитарного знания и утраты банальных навыков чтения, — сегодня так не пишет уже никто. Со времён, быть может, Гольдштейна у нас не было автора, который бы мускулатуру каждого предложения проверял на способность выдерживать титанические задачи эстетической мысли. Поэтому я хочу напомнить читателям об одном эссе Абдуллаева, которое мне посчастливилось когда-то ему заказать и опубликовать потом на «ГРЁЗЕ» в рамках фестшрифта к столетию Пауля Целана; оно вошло потом и в «Перечень». Шамшад свой текст тогда написал чуть ли не мгновенно (сказались годы подготовки), но я до сих пор это эссе почитаю находящимся в золотом ряду лучшего, что сказано о Целане как минимум на четырёх языках. Многих встречных умов этим и прочим его синтаксическим молниям.
😭8💔3
Forwarded from Смерть студента (Denis Larionov)
"Многие писатели: Райнхард Йиргль, Луис Гойтисоло, Хандке и другие — в своих текстах кинематографической пластикой пользуются как фамильярностью жеста, чтобы не сойти с ума, чтобы заслониться от неодолимой обыденности, от повседневной окружающей их тьмы египетской, от мысли, что достоверное может оказаться выше идеального. Самое неприятное в литературе, что в ней пишущему приходится говорить, приходится слышать собственный голос, но в текстах выигрывает не твой авторский голос, а гул, никому не принадлежащий, гул, который веет мимо читателя, куда-то в сторону."
Несколько лет назад Станислав Снытко готовивший книгу "Другой юг", попросил меня пообщаться с Шамшадом Абдуллаевым в формате интервью, разговора. Я был сражен энергией и плотностью его реплик, словно бы микроэссе, рождавшихся в режиме почти реального времени. Как и все тексты ША, эти абзацы невероятно насыщенны - не щеголеватой болезненной эрудицией потерявшего землю под ногами, но спокойной уверенностью человека, сумевшего примирить ускользающее время и бескрайний простор. Мой путь к текстам ША был очень труден, его тексты выскальзывали из рук, требуя не меньшей, чем авторская, концентрации, перпендикулярной дурацким повседневным привычкам и самоощущениям. Но когда однажды я попал в медленно разворачиваемый им мир, покинуть его уже не хотелось.
Ужасно несправедливо. Просто пиздец.
https://nosorog.media/interview/vozduh_beskorystnoy_otreshennosti?fbclid=IwY2xjawGFlchleHRuA2FlbQIxMQABHbHeS_PPiprB52Da0muJIQiRqiy-wI97T1Phf96rzxk21caUJ21eje6raw_aem_FtmFtVOyftk-NER53dzBfw
Несколько лет назад Станислав Снытко готовивший книгу "Другой юг", попросил меня пообщаться с Шамшадом Абдуллаевым в формате интервью, разговора. Я был сражен энергией и плотностью его реплик, словно бы микроэссе, рождавшихся в режиме почти реального времени. Как и все тексты ША, эти абзацы невероятно насыщенны - не щеголеватой болезненной эрудицией потерявшего землю под ногами, но спокойной уверенностью человека, сумевшего примирить ускользающее время и бескрайний простор. Мой путь к текстам ША был очень труден, его тексты выскальзывали из рук, требуя не меньшей, чем авторская, концентрации, перпендикулярной дурацким повседневным привычкам и самоощущениям. Но когда однажды я попал в медленно разворачиваемый им мир, покинуть его уже не хотелось.
Ужасно несправедливо. Просто пиздец.
https://nosorog.media/interview/vozduh_beskorystnoy_otreshennosti?fbclid=IwY2xjawGFlchleHRuA2FlbQIxMQABHbHeS_PPiprB52Da0muJIQiRqiy-wI97T1Phf96rzxk21caUJ21eje6raw_aem_FtmFtVOyftk-NER53dzBfw
nosorog.media
Воздух бескорыстной отрешенности
Шамшад Абдуллаев о ферганской школе, кинематографической пластике и невмешательстве как источнике идеального текста
❤4👍1
Шамшад Абдуллаев принадлежал к тому редчайшему типу людей, когда творческим актом являются не отдельные тексты и сборники, а сам человек словно бы становился изобретённым им методом.
Я не был лично знаком с Шамшадом Маджитовичем — один раз он очень трогательно ответил мне на письмо благодарности за книгу "Медленное лето". Но, кажется, что он обладал напрочь вытесненным из современной жизни качеством — спокойствием. Это не чахлый эскапизм и не выморочный стоицизм, это именно спокойствие в (не побоюсь своего дилетантства в этом аспекте) восточном смысле этого слова. Этим он и привлекал, этим и отличался как от старшего — разочарованного и уставшего — поколения, так и от младшего — невротического и бессильного. Казалось, пока со всех сторон разверзаются бездны, одна другой глубже, Абдуллаев писал о бесчисленных сферах макрокосма, в которые приглашён каждый из нас, стоит лишь оторвать взгляд от собственного отражения.
В этом смысле Абдуллаев действительно учитель, тренировавший смотреть вдоль мира. Он никого не звал к себе — к нему сами приходили. Он никого не учил — у него сами хотели учиться. Он позволял оставаться рядом с собой, и это присутствие — не физическое, а литературное — делало жизнь чем-то большим, чем просто социальный набор укомплектованных горестей и прав потребителя.
Мир не как горе и не как бессилие, но как возможность взгляда. Это то, о чём он всегда писал. И только это сейчас и способно несколько утешить.
Мир его светлой и благородной душе.
Я не был лично знаком с Шамшадом Маджитовичем — один раз он очень трогательно ответил мне на письмо благодарности за книгу "Медленное лето". Но, кажется, что он обладал напрочь вытесненным из современной жизни качеством — спокойствием. Это не чахлый эскапизм и не выморочный стоицизм, это именно спокойствие в (не побоюсь своего дилетантства в этом аспекте) восточном смысле этого слова. Этим он и привлекал, этим и отличался как от старшего — разочарованного и уставшего — поколения, так и от младшего — невротического и бессильного. Казалось, пока со всех сторон разверзаются бездны, одна другой глубже, Абдуллаев писал о бесчисленных сферах макрокосма, в которые приглашён каждый из нас, стоит лишь оторвать взгляд от собственного отражения.
В этом смысле Абдуллаев действительно учитель, тренировавший смотреть вдоль мира. Он никого не звал к себе — к нему сами приходили. Он никого не учил — у него сами хотели учиться. Он позволял оставаться рядом с собой, и это присутствие — не физическое, а литературное — делало жизнь чем-то большим, чем просто социальный набор укомплектованных горестей и прав потребителя.
Мир не как горе и не как бессилие, но как возможность взгляда. Это то, о чём он всегда писал. И только это сейчас и способно несколько утешить.
Мир его светлой и благородной душе.
❤21
Решил я изучить премию Тедди, а там такие прекрасные Содом и Гоморра творятся, что не могу не поделиться с вами некоторыми постерами.
России там, конечно, не было за почти 40-летнюю историю премии (хотя, справедливости ради, стоит сказать, что из стран СНГ там представлена только Грузия, да и то один раз).
Но мой фаворит, конечно, последний))
России там, конечно, не было за почти 40-летнюю историю премии (хотя, справедливости ради, стоит сказать, что из стран СНГ там представлена только Грузия, да и то один раз).
Но мой фаворит, конечно, последний))
🥰4❤1
Я бы хотел сказать, что царящий в обществе страх перед серьёзностью подобен чувству, что испытывают перед трезвостью наркоманы или алкоголики. В наше время люди злоупотребляют информацией и способностью делать выводы из уже известного по той же причине, по которой алкоголик злоупотребляет алкоголем, а именно, чтобы любой ценой не видеть действительность, такой, какая она есть на самом деле.
Рой Андерссон "О свойственном нашему времени страхе серьёзности"
#deprofundis_quote
Рой Андерссон "О свойственном нашему времени страхе серьёзности"
#deprofundis_quote
❤8
Forwarded from Порядок слов
1 ноября в 19.30 в Порядке слов, в день рождения Шамшада Абдуллаева, друзья и ценители поэта соберутся почтить его память, прозвучат стихи, оммажы, воспоминания, комментарии.
В вечере примут участие: Даниил Кислов, Лиса Дабижа, Катя Морозова, Анна Родионова, Екатерина Захаркив, Сергей Завьялов, Кевин Платт (онлайн). Александра Цибуля, Максим Неаполитанский, Станислава Могилева, Варвара Недеогло, Антон Тальский, Никита Сафонов (оффлайн).
Модератор вечера – Александр Скидан.
Шамшад Абдуллаев (1 ноября 1957, Фергана — 23 октября 2024, Алматы) — узбекский русскоязычный поэт, прозаик, эссеист. Неформальный лидер сложившейся в Узбекистане в 1980—1990-х годах «Ферганской поэтической школы». Автор книг стихов и прозы, написанных на русском и переведенных на другие языки. Лауреат Премии Андрея Белого (1994), премии «Глобус» (1998), Русской премии (2006, 2013), премии «Волга/НОС» за книгу прозу «Другой юг» (2020), стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2015).
Регистрация
В вечере примут участие: Даниил Кислов, Лиса Дабижа, Катя Морозова, Анна Родионова, Екатерина Захаркив, Сергей Завьялов, Кевин Платт (онлайн). Александра Цибуля, Максим Неаполитанский, Станислава Могилева, Варвара Недеогло, Антон Тальский, Никита Сафонов (оффлайн).
Модератор вечера – Александр Скидан.
Шамшад Абдуллаев (1 ноября 1957, Фергана — 23 октября 2024, Алматы) — узбекский русскоязычный поэт, прозаик, эссеист. Неформальный лидер сложившейся в Узбекистане в 1980—1990-х годах «Ферганской поэтической школы». Автор книг стихов и прозы, написанных на русском и переведенных на другие языки. Лауреат Премии Андрея Белого (1994), премии «Глобус» (1998), Русской премии (2006, 2013), премии «Волга/НОС» за книгу прозу «Другой юг» (2020), стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2015).
Регистрация
❤5
Виталий Пуханов
***
Не встречал я умных и красивых,
Добрых и отважных не встречал.
Может быть на диск из техносилы
Версию кривую закачал?
Видел я похмельной гулкой ранью
На корове стильное седло.
Там мерцала красота за гранью,
Но с глазами мне не повезло.
Молодой, талантливый, красивый
Я бродил и думал про любовь.
А вокруг товарищей косили
Философия и алкоголь.
Я любви не встретил нежной, пылкой.
Пали все товарищи мои.
Я вас помню с книжкой и бутылкой
Нежных, не запачканных в крови.
#deprofundis
***
Не встречал я умных и красивых,
Добрых и отважных не встречал.
Может быть на диск из техносилы
Версию кривую закачал?
Видел я похмельной гулкой ранью
На корове стильное седло.
Там мерцала красота за гранью,
Но с глазами мне не повезло.
Молодой, талантливый, красивый
Я бродил и думал про любовь.
А вокруг товарищей косили
Философия и алкоголь.
Я любви не встретил нежной, пылкой.
Пали все товарищи мои.
Я вас помню с книжкой и бутылкой
Нежных, не запачканных в крови.
#deprofundis
❤12
Forwarded from Горький
Не стало Шамшада Абдуллаева — самобытнейшего поэта, прозаика, эссеиста, представителя «ферганской школы», заявившей о себе на закате перестройки. В последние годы его сложноустроенное, герметичное письмо было переоткрыто молодым поколением русскоязычных читателей, выросших в совсем иных реалиях, — и вновь нашло благодарный отклик. По просьбе «Горького» о Шамшаде Абдуллаеве и его месте в новейшей литературе вспоминают Александр Скидан и Арен Ванян.
https://gorky.media/context/sovershenstvo-skazal-on/
https://gorky.media/context/sovershenstvo-skazal-on/
gorky.media
Совершенство, сказал он
Памяти Шамшада Абдуллаева
❤8
Люблю неожиданные книжные пересечения. Вот ехала книга Карла Зеелига "Прогулки с Робертом Вальзером" в одной тележке с "Книгой перемещений" Кирилла Кобрина. Вместе они приехали из Нижнего Новгорода в Москву, оттуда самолётом в Тель-Авив. Потом около недели они болтались в небытии в статусе "почти-потерянный-багаж". Но чудом тележка нашлась в эту субботу и оказалась в Иерусалиме.
И вот летали книги Зеелига и Кобрина всё это время вместе и не знали, что "Книга перемещений" начинается с рисунка Виктора Пивоварова "Последняя прогулка Роберта Вальзера", и что сама книга посвящена, собственно, Вальзеру (и ещё Зебальду). Видится в этом некоторая непредусмотренная мною гармония.
В прошлом году я посмотрел экранизацию книги Зеелига — "Опекун и его поэт", 1978. Фильм мне очень понравился, причём он теперь из разряда "зимних" фильмов, так что в декабре я планирую его пересмотреть (а заодно наконец прочитать книгу).
Почему-то собираются в некий безмолвный кружок такие трагические фигуры, как Роберт Вальзер, Эльза Ласкер-Шюлер и, например, Гунвор Хофмо (понятно, что список этот можно пополнять бесконечно, но у меня он такой). Почти все они войну пережили (Ласкер-Шюлер не дожила буквально несколько месяцев до окончания войны), но невозможно себе представить одиночество Ласкер-Шюлер, отчуждение Вальзера, тоску Хофмо по своей возлюбленной, задохнувшейся газом в Освенциме. Война если не убивает, то калечит. И остаются только слова швейцарского грубияна, после которых становится немного легче: "Всё, что восхищает ум и радует душу, имеет свой конец. То, что внушает нам страх и недовольство, к счастью, тоже конечно".
И вот летали книги Зеелига и Кобрина всё это время вместе и не знали, что "Книга перемещений" начинается с рисунка Виктора Пивоварова "Последняя прогулка Роберта Вальзера", и что сама книга посвящена, собственно, Вальзеру (и ещё Зебальду). Видится в этом некоторая непредусмотренная мною гармония.
В прошлом году я посмотрел экранизацию книги Зеелига — "Опекун и его поэт", 1978. Фильм мне очень понравился, причём он теперь из разряда "зимних" фильмов, так что в декабре я планирую его пересмотреть (а заодно наконец прочитать книгу).
Почему-то собираются в некий безмолвный кружок такие трагические фигуры, как Роберт Вальзер, Эльза Ласкер-Шюлер и, например, Гунвор Хофмо (понятно, что список этот можно пополнять бесконечно, но у меня он такой). Почти все они войну пережили (Ласкер-Шюлер не дожила буквально несколько месяцев до окончания войны), но невозможно себе представить одиночество Ласкер-Шюлер, отчуждение Вальзера, тоску Хофмо по своей возлюбленной, задохнувшейся газом в Освенциме. Война если не убивает, то калечит. И остаются только слова швейцарского грубияна, после которых становится немного легче: "Всё, что восхищает ум и радует душу, имеет свой конец. То, что внушает нам страх и недовольство, к счастью, тоже конечно".
👍6❤3