Из-за этого поста вспомнил, как недавно читал номер «Афиши» 20-летней давности — с Фоменко на обложке. И там в анонсе своего фестиваля «Формат “Афиши”: stand-up comedy» дорогая редакция обещает: «В конце ноября stand-up впервые можно будет увидеть в Москве».

Во-первых, прикольно, что 20 лет назад в русском языке еще не было слова «стендап». Во-вторых, смешно читать это «впервые» 20 лет спустя, уже зная про Кристала.

«Делать stand-up — как за девушкой ухаживать, — говорит герой обложки в интервью Елене Ковальской. — Ты же не отрепетируешь это никогда. Но стоит начать, и столько историй всплывает. А сколько времени это должно занимать? Час? Изи!»

Четверым из пяти русскоязычных жителей стран Европы, США и Канады гораздо больше интересен юбилейный концерт Игоря Крутого, чем критическая статья о том, как власти Оренбургской области не справляются с наводнением.

https://russiapost.info/society/kashin_intreview

Прочитал интервью Олега (отличное), взятое на русском языке для «Репаблика», переведенным на английский язык и обратно, потому что у меня нет подписки на «Репаблик».

Ой, у меня была эта книжка (и до сих пор есть).

Узнал, что Ричард Кертис в 2023 году женился на правнучке Зигмунда Фрейда, вырастив с ней за 33 года четверых детей.

Супруги Арпад и Софи, живущие с двумя детьми на окраине Женевы в дизайнерском коттедже, многим кажутся идеальной парой. Карин и Грег завидуют соседскому блеску больше, чем думают про спасение собственного брака, и хотят «быть Браунами». Одержимый соседкой Грег даже следит за ней (конечно, втайне от Карин и своих коллег из полиции). Но Арпад и Софи и друг о друге-то знают далеко не всё — это станет очевидно, когда в город (накануне ограбления ювелирного магазина, так совпало) приедет их общий друг, у которого на каждого из них есть компромат.

Сперва кажется, что хитроумному Жоэлю Диккеру в «Диком звере» захотелось поиграть в «историю с ограблениями», а всё остальное — вуайеризм, двойничество, измена, черный нал, тату пантеры — лишь дополнительные украшательства. Но нет же, он опять одурачил нас, уверенных, что мы всё понимаем правильно (kansas city shuffle, ага). И татуировка окажется неспроста, и даже преступление, которое мы ждем с первых страниц, случится не там, где его ждали. Настоящий мастер потому что.

Вокруг было еще темно. Грег бежал в хорошем темпе по проселочной дороге, рядом трусил пес. Оба быстро оказались в лесу. Посреди зарослей Грег остановился, привязал Сэнди к дереву и пошел в подлесок следить за Стеклянным домом. Свет в окнах еще не горел.

Грег сел на землю и достал из рюкзака термос с кофе. Налил и стал дожидаться начала представления. Вдруг на кухне вспыхнул свет. Появилась Софи, сварила себе кофе.
Грег убрал термос и схватился за бинокль. Сказал себе, что она встает все раньше и раньше.

Софи с чашкой подошла к панорамному окну. В футболке и шортах. Грег любовался ее ногами, долго разглядывал их в бинокль, медленно поднимая его от щиколоток к лодыжкам, коленям, потом к бедрам, задержался на тату с пантерой. В кармане, разорвав мирную лесную тишину, зазвонил телефон. "Мать твою!" — ругнулся Грег. Он достал его, на экране высветился номер: звонили со службы. Он принял звонок — у него не было выбора — и стал говорить шепотом, как будто рядом спит жена.

Снаружи было еще темно, и взгляд Софи сразу привлекла короткая вспышка света на лесной опушке. Короткая, всего одно мгновение, но она четко видела искусственный свет. Открыла окно, и ей послышался мужской голос. Сердце в груди так и подпрыгнуло: в лесу кто-то есть, прямо здесь. Она вскрикнула и включила все лампы.

Грег понял, что его засекли. Кинулся отвязывать пса, но тот вертелся, и поводок завязался узлом. Грег никак не мог распутать. Его охватила паника. Он слышал, как Софи зовет на помощь Арпада. В спальне тоже вспыхнул свет.

Грег изо всех сил пытался справиться с поводком. Но чем сильнее тянул, тем туже затягивался узел. Дурацкий пес! Перерезать толстый кожаный ремень он не мог, у него не было с собой ножа. Оглянувшись на Стеклянный дом, он увидел, как Арпад выбегает в сад с криком: "Кто здесь?"

Узел все не поддавался. Грег паниковал все сильнее. Он видел, что луч карманного фонаря шарит все ближе, слышал крики Арпада, явно перепуганного не меньше, чем он сам. Еще несколько метров — и он попался. Ничего другого не оставалось: он отцепил поводок от ошейника и со всех ног кинулся прочь, волоча за собой собаку. Поводок остался висеть на дереве. Арпад добежал до опушки, посветил на стволы деревьев, увидел убегающую тень и заорал на адреналине: "Стой! Остановитесь!"

Грег бежал изо всех сил. От страха у него выросли крылья, пес едва поспевал за ним. На дороге он еще прибавил ходу и помчался в Бородавку.

Арпад не стал преследовать убегающую фигуру, вернулся домой и позвонил в полицию.

Грег влетел в дом, оставил пса на первом этаже и бросился в спальню, предупредить Карин. "Звонили из офиса, надо ехать сию минуту". Она еще спала, но от слов Грега сразу села в постели. "Будь осторожен, — нежно сказала она. — И позвони, когда закончится". Он кивнул и выскочил из дома в спортивном костюме. По правилам внутреннего распорядка в случае срочного вызова следовало прибыть в управление как можно быстрее. Он прыгнул в служебную "ауди", припаркованную у дома, и нажал на газ. Набирая скорость и держа руль одной рукой, подобрал с коврика у пассажирского сиденья мигалку и налепил на крышу машины. Потом включил сирену на своем авто без опознавательных знаков.

Переполох в Стеклянном доме разбудил Исаака и Леа. Арпад и Софи старались разрядить обстановку, чтобы дети не напутались.

— Пустяки, мои милые, — успокаивала их Софи. — Наверно, какой-то прохожий. Я просто не ожидала и очень удивилась.

— Если это какой-то прохожий, зачем вы звонили в полицию?

— Если сомневаешься, лучше проверить, полиция на то и существует, — ответил Арпад самым обыденным тоном.

Софи закрылась с детьми в спальне и включила им фильм по телевизору. Исаак в полном восторге спросил, нельзя ли вызывать полицию каждый день, а Леа решила выяснить, не отменяется ли школа по такому случаю.

— Сегодня среда, в школу идти не надо, — напомнила Софи.

В саду Арпад расхаживал по газону на опушке леса. У них не было ни забора, ни живой изгороди. Природа сама провела границу: в этом было особое очарование их уголка. Ему пришло в голову, что, быть может, наивно было с его стороны считать себя в безопасности.

Старшая сестра Уильяма умерла в три года, через шесть дней после рождения брата, и для родителей навсегда осталась единственным любимым ребенком. Не знающий, что такое душевное тепло, и находящий смысл в баскетболе, отлично играть в который Уильяму помогает рост, в колледже он знакомится с Джулией и ее тремя сестрами — Сильвией, Цецилией и Эвелин. Эти маленькие женщины, сами не раз себя сравнивавшие с героинями того самого романа, на долгие годы войдут в его жизнь (с момента встречи до последних страниц пройдет 30 лет), став ему в итоге настоящей семьей.

Энн Наполитано лаконично, в паре фраз, и очень точно описывает как гармоничные («Бывало, она хотела взять его за руку и тотчас встречала ладонь, потому что в тот же момент у него возникало аналогичное желание»), так и дисгармоничные союзы («Джулия улыбнулась, слыша недоумение в голосе. Он полон вопросов, что так нравится ей, полной ответов»). «Привет, красавица» — болезненная и нежная сага о травмах, ошибках и способах справляться с тьмой. Просто книга года.

Почти всю ночь он бродил по городу, потом вернулся к озеру. Еще не рассвело. Когда он входил в воду, вокруг царила тишина, даже воздух был недвижим. Не пели птицы, не шумели машины, не слышались голоса. Казалось, жизнь взяла паузу. Идти пришлось долго, прежде чем вода накрыла его с головой. Он не сообразил набить карманы камнями, ибо давно перестал думать. В нем жило только стремление к тьме и покою под водой. Он попытался лечь на дно, но его крупное тело всплывало. Несмотря на все усилия, он, плавучий, не хуже всякой лодки, оставался на поверхности и лежал на спине, раскинув ноги и глядя на бледное солнце. Вскоре он уже был не человеком с именем и биографией, а пробковым поплавком, и чувствовал лишь приятное онемение рук, солнечное тепло на лице и воду, заливавшуюся в уши и глаза. Он уснул либо отключился и пришел в себя от громких криков и ощущения, что его куда-то тянут. Выбора не было, он прислушался и узнал голос Кента, окликавшего его по имени. Когда он, уже сухой, очнулся в больнице, рядом сидела Сильвия, и в голове всплыло воспоминание о неудавшейся попытке. Неудача означала продолжение его жизненной истории с котомкой ошибок, оттягивающей плечи. Такая перспектива угнетала, но не было сил ей противостоять.
 
После недельного обследования его перевели в психиатрический стационар, расположенный в старой части Чикаго. Оттуда озеро не просматривалось, но Уильям его чувствовал, невзирая на расстояние в три квартала. Уплывая в прерывистый сон, он ощущал себя насквозь мокрым и не способным удержаться на глубине.

Первое время в новой больнице он, просыпаясь, всякий раз видел рядом Сильвию или Кента, но что-нибудь сказать им не было сил. Кент говорил, что здесь прекрасные врачи и Уильям непременно поправится, потом сообщил о своем отъезде, но обещал скоро вернуться. Сильвия почти всегда молчала, просто сидела на стуле и читала книгу.

Когда Уильям чуть окреп, ее присутствие стало его беспокоить. Наверное, только ее и Кента не ошеломила его попытка. Сильвия прочла примечания в рукописи, а в тот вечер на скамейке разглядела его душевную оголенность. Жена тоже ознакомилась с его работой, но его мысли вызвали у нее лишь смятение. Для нее они были знаком, что она выбрала себе не того мужа — человека, с которым что-то неладно.

Уильям ловил себя на том, что рад видеть Сильвию, хотя, казалось бы, семье Падавано надлежало оборвать любые отношения с ним. Всякий раз, как она входила в палату, Уильям испуганно смотрел на дверь, ожидая, что следом появится Джулия. Возможность этого давила тяжким грузом, и он старался побольше пребывать в забытьи.

— Сон — великий целитель, — сказала доктор Дембия, лечащий врач. — Вы перетрудились, Уильям. Дайте себе передышку.

Однажды, когда он вышел из тревожной дремы, Сильвия сказала:

— Можно задать вопрос?

Уильям уловил отчаяние в ее тоне и, откашлявшись, выдавил «да». Он смирился — потому что, каким бы ни был вопрос, он должен будет ответить. Подобно хрупкому фарфору, не способному выдержать никакой груз, он тоже больше не мог выносить тяжести лжи.

— Ты хочешь увидеть Джулию? Мы не знаем, как нам поступить.

Вопрос будто вытянул весь воздух из его груди, но Уильям знал ответ. Он написал его, перед тем как покинуть квартиру. Видимо, сейчас возникла необходимость в пояснительном постскриптуме.

— Нет. — Голос его прервался. — Джулия и Алиса должны держаться от меня подальше. Всегда.

Он не смотрел на Сильвию и не знал, как она восприняла его слова. Уильям сознавал ужас сказанного, но был искренен как никогда прежде.

— Скажи ей, я отказываюсь от Алисы. — Он повернулся к стене. И лежал, закрыв глаза, пока Сильвия не ушла.

Уильям знал, что после таких жестоких слов, после столь решительного отказа от ее сестры и племянницы Сильвия больше не придет. Ночь тянулась бесконечно. Уильям вспоминал озеро. Он пытался осознать, что же осталось от его жизни. Кент и товарищи по команде, лекарства, прописанные доктором Дембия. Вот и все, но хоть что-то. Прежняя жизнь покоилась на дне озера. А сейчас он отшвырнул ее последний осколок, Сильвию, и потеря эта была мучительна.

Честно говоря, даже расстроился немножко, узнав, что у «Зоопарка в твоей голове» появился сиквел. Путеводитель по психологическим синдромам стал бестселлером, в желании выпустить продолжение нет ничего странного, но та книга казалась мне вполне завершенной и самодостаточной. А если вторая часть окажется вдруг неудачной, и хорошее впечатление от проекта в целом будет испорчено?

Зря я психовал. (Это «Парижский синдром», кстати — про ожидания и реальность.) Чувство, что авторы какие-то синдромы придумывали, лишь бы книжка вышла, возникает не чаще, чем на первом сборнике. Всё очень логично, познавательно и, чего уж, узнаваемо. Мало кто из нас не сталкивался с синдромами трудоголика и старичка, вахтера и жертвы, первой жены и старшего ребенка, «несчастной подружки» и «диванного эксперта», Отелло и Русалочки. Очень часто всплывает тема отказа от ответственности за свои решения и от признания того, что «теперь взрослые — это мы»…

Любопытно, это «исчерпывающая антология психологических синдромов» или будет триквел?

Знала ли Красная Шапочка об опасностях леса? Не знала, пока мама не предупредила. «Осторожно, доченька! Берегись в лесу серого волка!» — сказала взрослая женщина и отправила маленькую девочку в опасный путь с корзиной ароматно пахнущих пирожков.

Мама и бабушка точно были в курсе смертельной опасности. Так зачем они обрекают маленького ребенка на такое испытание? И вообще, где отец? Почему мать хотя бы не попросила дровосеков проводить девочку до бабули, раз сама невероятно занята и на собственную мать у нее времени нет?

Идеальная сказка, чтобы проиллюстрировать синдром под названием парентификация, или синдром ребенка, который усыновил своих родителей (а заодно и всю семью).

В основе формирования синдрома лежит большой соблазн взрослого сгрузить на ребенка ответственность за то, что самому делать не хочется, страшно или некогда. При этом взрослый может искренне не понимать, что делает, и считать, что это и есть воспитание. Многие родители уверены, что родили себе бесплатного и безотказного помощника:

«Ты уже взрослая девочка, пора заканчивать играть в куклы и разделить со мной заботы по дому», — говорит мать одиннадцатилетней дочери. Сгребает ее игрушки и увозит на благотворительный склад.

«Ты моя единственная опора!» — говорит мама маленькому сыну, держа в руках свидетельство о разводе.

«Какая помощница у мамы выросла!» — восхищается родня на домашнем застолье, когда девочка-подросток с замученным лицом ставит на стол очередное тяжеленное блюдо с угощением.

«Что плохого в том, что дети помогают родителям?» — спросите вы. Ничего, если они именно помогают, а не выполняют за взрослого его обязанности, да еще и с обвинениями в недочетах. Ни один ребенок не вывезет быть утешителем, спасателем и решателем проблем старших без вреда для психики и здоровья. Если он стал «родителем», то кто позаботится о нем самом? Ребенок беззащитен перед взрослыми проблемами.

Если это так тяжело, почему ребенок берет на себя родительскую роль?

Потому что не знает, что может не брать. Потому что любит своих родителей или замещающих их взрослых. А еще боится последствий. Если он откажет, то рискует потерять любовь, а это страшнее смерти.

Представьте, как могла бы повернуться сказка, скажи Красная Шапочка следующее: «Мама, я — маленькая девочка. Ты предлагаешь мне тащить корзину с пирожками одной через лес. Сама предупреждаешь, что там волк. Тут и взрослый испугается. Я не могу выполнить твою просьбу». Это называется «обозначить свои границы». Но малышку лишили права на свои границы, а попутно и права голоса и возможности проявлять страх, гнев и несогласие с «просьбами» мамы. Почему «просьбы» я взяла в кавычки? Потому что просьба тем и отличается от приказа, что содержит в себе возможность отказа без обид и обвинений.

Конечно, есть шанс, что мама бы ответила: «Ой, и правда, что же я делаю?! Дочка, не ходи, я сама решу этот вопрос». Но давайте заменим поход с пирожками, например, на «просьбу» «последить за младенцем, пока родители работают», «помыть посуду после праздника за всеми родственниками», «взять на себя уход за больной бабушкой, т. к. взрослым некогда» — это примеры того, чем в слезах делятся со мной многие клиентки, вспоминая, как были «хорошими девочками и примерными мамиными помощницами». У мужчин не легче. Рассказы, как мальчик стал опорой семьи после ухода отца и с детства выполнял мужскую работу: заботился о матери и остальных детях, решал финансовые вопросы, — тоже не редкость.

«А как же тогда обязанности и воспитание ответственности?» — слышу я резонный вопрос. Полностью согласна, что ответственность и помощь близким — важные навыки. Но должен быть баланс между правами и обязанностями. Перекос в любую сторону опасен. Когда ребенок «усыновил» родителей, чаще всего обязанностей (не своих) у него, как у взрослого. Но только он заявит о правах, так все вспоминают, что это ребенок, и затыкают ему рот. Заменяя соблюдение интересов ребенка на сладкие похвалы: «Какая маме помощница выросла!», «Ты наш защитник!» Ага, безотказные, безмолвные, взрослые и самостоятельные, т. е. не нуждающиеся в заботе и защите. А еще очень удобные.

Психотерапевт Тома влюбился в адвоката Луизу и идет послушать лекцию генетика Ромена, мужа Луизы и отца ее детей. Писатель Ив влюбился в детского психолога Анну и допускает, что в книжном у него (конечно, нарочно) попросит автограф офтальмолог Стан, муж Анны и отец ее детей. Анна ходит к Тома на терапию и пересекается как-то раз в магазине с Луизой, но эти два треугольника существуют параллельно, две линии просто развиваются похоже. Разумеется, чтобы потом стать очень разными.

В книге Эрве Ле Теллье «И хватит про любовь» очень много любви, причем и безумной, и осознанной одновременно: героям под 40 или за 40, их ровесникам роман будет особенно понятен, сужу по себе. А еще важно, что автор возглавляет УЛИПО — объединение писателей, исследующих, что может и чего не может современная литература. И последняя страница «Аномалии» (после нее к автору более 20 книг пришла-таки мировая слава) как раз поэтому такая, поэтому же в «Любви» фигурирует абхазское домино. Читать такие мелодрамы совсем не стыдно. Они — нужны.

– Я совершенно не знал, чего действительно хочу. Как будто передо мной стояла стена. А моя жизнь – за ней. Я начал заниматься психоанализом, чтобы выжить. Времени понадобилось много. Это была толстенная стена. – И что теперь? – Стена никуда не делась, но я научился иногда проходить сквозь нее.

Луиза слушает и смотрит на него. У Тома приятное, ясное лицо. Его черные глаза и ровный голос действуют на нее успокоительно. Покой, взаимное доверие – такое с ней бывает редко. – Тома… Сегодня утром, перед уходом, хотя Ромен ни о чем меня не спрашивал, я зачем‐то сказала ему, что обедаю с клиентом.

Луиза взяла в руки чашку, потом снова поставила, она ждет вопроса, но Тома молчит. Она вскидывает брови и наклоняет голову: – Ты не спрашиваешь почему? А я думала, ты психоаналитик? – Вот именно, а психоаналитик ничего не должен говорить.

Совершенно серьезно он достает из кармана тетрадь и ручку, старательно выводит на чистой странице дату. – Мадам Блюм, я никогда не беру плату за первый сеанс. Цену за следующие встречи назначим позже. А пока продолжим. Я вас слушаю. – Хорошо. Так вот, во‐первых, я ответила на вопрос, которого Ромен не задавал. И сама удивилась. Во-вторых, я назвала тебя клиентом. Думала об этом все утро. За десять лет я ни разу не солгала Ромену.

Она замолчала. Тома глядит на нее. На носу у нее блестит капля пота, она не сводит глаз с кофейной гущи на дне его чашки.

– А раз теперь солгала, значит, чувствую себя виноватой, что назначила это свидание. Я могла бы, конечно, вообще ничего не говорить Ромену или, наоборот, рассказать о тебе, о позавчерашнем ужине. Но только для того, чтобы ослабить это чувство вины.

Она опять помолчала, отпила глоток чаю.

– Но главное, сказать правду стоило бы, если бы я хотела противиться желанию и даже удовольствию прийти сюда. А я на самом деле вовсе не хотела.

Капелька пота сползает по носу. Луиза слегка задыхается.

– Надо быть полной дурой, чтобы все это тебе говорить. Понимаю, на самом деле, кем я тебе кажусь…

– Никем ты мне не кажешься.

– На самом деле, я никогда себе такого не позволяла. Наверно, соседство с психологом располагает.

Она подняла взгляд на Тома. Глаза блестят, но блеск не озорной. Тома и вправду кое‐что записывал.

– Итак? Что скажете, доктор?

– Психолог констатирует, мадам Блюм, что вы слишком часто употребляете выражение “на самом деле”. В этом чувствуется стремление что‐то отрицать. Как будто то, о чем вы говорите, происходит не на самом деле. Это звучит как бессознательное признание в фантазмах.

Луиза корчит милую гримаску. Тома поспешно уточняет:

– Как психолог я лишь обобщаю фрагменты сказанного, которые могут иметь какое‐то значение, а могут и нет. А как мужчина…

– Как мужчина? Что же?

– Я мечтал снова встретиться с тобой с той минуты, когда мы расстались. На случай, если бы ты сегодня оказалась занята, я заранее придумал другие планы и уже подыскивал предлог для нового свидания, если бы ты отказалась прийти на это. Ну вот, теперь ты знаешь. А чтобы уж сказать все до конца… – Да? – Мне уже давно некому врать по утрам. Хотя я тоже никогда не вру. – Я бы не хотела, чтобы ты… Я никогда не соглашалась на свидания, я совсем не… – Тебе незачем оправдываться.

Луиза встает, надевает пальто, поднимает воротник. – Тома, я совсем не хочу есть. Сейчас половина первого, у меня судебное заседание во Дворце правосудия в 15.30. Погода хорошая. – Хочешь, пройдемся по зоомагазинам? Ты знала, что, когда игуане не хватает пищи, ее скелет усыхает? – Значит, скелет для игуаны – то же самое, что мозг для человека? – Можно и так сказать.

Тома так хорошо, оттого что все стало легко и не надо ничего рассчитывать. Они выходят, через несколько шагов он берет ее свободно свисающую руку. И в первой же подворотне – кто кого увлек? – они целуются. Он ощущает вкус ее губ – ежевика и лакрица, а она узнает его парфюм, такой же когда‐то был у Ромена.

Поцелуй долгий, медленный, они вручают себя друг другу, Тома прижимает Луизу к себе. Она отстраняется и что‐то коротко шепчет ему на ухо. Тома кивает, улыбается. Проезжает пустое такси. Тома подзывает его. Игуаны в витрине подождут.

Градообразующее предприятие Чулманска перешло госконцерну, связанному с Минобороны, после задержания директора завода за убийство супруги и любовницы. Молодой помощник следователя, встречавшийся с «любовницей», не верит в официальную версию и хочет найти настоящих убийц, не понимая еще, во что он ввязался. Маленький Чулманск становится полем сражений сразу нескольких «армий»: бандиты, эфэсбэшники, следаки, гэрэушники, полиция, АП — у всех есть интерес, и никто не замечает американского шпиона, которого в Чулманске точно никто не ждет. А у него тоже своя игра.

Надо бы, что ли, сделать себе тату «Не начинай читать книги Шамиля Идиатуллина вечером» — не спал до пяти утра, пока не дочитал «За старшего». Шпионские романы на российской фактуре должны быть ровно такими: межведомственная грызня силовиков из-за новейших технологий, которые, будь страна иной, использовались бы во благо, и сопутствующие ей потери среди гражданских. Дочитав, увидел, что книга написана в 2011-2013 годах, а не недавно. Ничего не меняется.

Страшно хотелось похвастаться еще и «LastMinute-Cleaner», но клинические проверки спрея, вызывающего короткую фиксационную амнезию, еще не завершились, да и мастер велел придерживать этот козырь до последнего.

Лэнгдон, помощник Райерсон, прятал снисходительную усмешку. Пэм, шевельнув округлостями, объяснила:

— Вы готовы к подавлению «Сумукана» комплексным механическим, термическим, волновым и электронным воздействием?

— Тип «Морриган»? — так же томно уточнил Адам.

Усмешка Лэнгдона застыла. Райерсон сказала:

— Например.

— «Морриган» разрабатывается в России, Китае и Израиле. Промышленно не освоен, на внутренний рынок и тем более на экспорт не поставляется и в обозримом будущем поставляться не будет.

Пэм наконец улыбнулась, откинулась на спинку кресла и сообщила:

— Устаревшие данные.

Адам осведомился:

— Израиль вписался в конфликт на стороне арабских повстанцев? Или Китай открывает свой филиал на Ближнем Востоке?

— Еще одна попытка, — предложил Лэнгдон.

Адам серьезно сказал:

— Ерунда. В России велась разработка под эгидой тамошней нацгвардии или как она там называется, разработка давно заморожена, производство перешло в частные руки, военные и специальные разработки перестали финансироваться, завод спокойненько шлепает бытовые медиаплееры.

— Устаревшие данные, — повторила Пэм с удовольствием, и Адам подобрался. Мастер, кажется, тоже.

Стимулировать беседу не потребовалось. Лэнгдон сказал:

— Месяц назад русский завод «Потребтехника» отдан в управление «Объединенной машиностроительной группе» — откровенно государственному концерну откровенно военной направленности.

— Это меняет дело, — озадаченно сказал Адам и посмотрел на мастера.

Мастер откашлялся и, не педалируя тон английского профессора, объяснил, что устойчивость к комбинированному воздействию предусмотрена даже действующей системой, не говоря уж про то, что мы, в отличие от уважаемых конкурентов, называем реальным «Сумуканом», но против инновационных форм воздействия нужны, безусловно, дополнительные уровни защиты — и мы их надстроим, когда и если это потребуется.

Лэнгдон одобрительно кивал, а Райерсон безмятежно сказала:

— Хорошо, но хотелось бы посмотреть на эту устойчивость в полевых условиях. Это возможно?

— В любое время, — сообщил мастер, совершенно не сияя.

— Мы имели дело с «Потребтехникой», еще при моем предшественнике, да покоится он с миром, — вполголоса сказал Адам. — Он лично вел переговоры о возможности сотрудничества. Он выяснил — так, мистер Харрис? — подробности заморозки наступательных проектов, а заодно укрепился в убеждении, что шеф предприятия не собирается уступать контроль кому бы то ни было ни на гран. Поэтому парень шарахался от государственной поддержки, от сотрудничества с нами тоже отказался довольно резко. И Колин, мой предшественник, указал в меморандуме, что человек не передумает. Ошибся, получается.

Райерсон кивнула и хотела объяснить, но Лэнгдон ее опередил:

— Не ошибся. Этого человека выкинули с завода и сейчас судят.

— За что? — удивился Адам.

Теперь Райерсон успела первой:

— Очевидно, за упрямство и резкость. Не отдал завод корпорации — получай уголовное расследование. Обычная история для России, не знаете разве? Но там, кажется, и криминальные дела, домашнее насилие или даже убийство, — я не вникала. Это неважно — важны последствия, не так ли?

— В причинно-следственных связях мы не уверены, — влез все-таки Лэнгдон. — Может, поводом для смены собственника стало криминальное событие, может, наоборот. Государственные концерны в России сейчас активно набирают активы, в том числе разбойничьими методами. Им — можно. Не зря корпорация называется ОМГ.

— Характерно, что по-русски аббревиатура «О мой бог» будет такой же, — авторитетно сообщил Адам.

— Вы знаете русский? — уточнила Райерсон.

Адам кивнул, с ужасом сообразив, что по-русски аббревиатура будет все-таки другой.

— Но ведь «Бог» по-русски — он на букву «b», — сказала Райерсон.

— Еще есть «господь» — как раз на «g», — лениво пояснил Адам, молясь всем алфавитам мира.

Пронесло. Райерсон кивнула, встала и отправилась пожимать гостям руки. Походкой богини.

Не то чтобы я интересовался пчеловодами всерьез, но крутой нон-фикшен может увлечь, даже если тема (дрова! кроты!) была тебе не близка. Короче, как только узнал, что эта книжка вышла, понял, что должен ее прочесть. В первую очередь она важна как социологическое исследование, в основу которого легли десятки интервью с героями из разных регионов России. Авторы анализируют историю и географию отечественного пчеловодства, типы пасек и типажи пчеловодов, каналы сбыта меда и другие промыслы, связанные с пчеловодством более или менее ожидаемо. В «Роях и ульях» есть много любопытных наблюдений и инсайтов, но есть и делающие работу недостаточно полной недостатки, которые авторы признают: «О сибирском и дальневосточном пчеловодстве мы знаем только со слов пасечников из центральной России, а многообразие южных практик нам удалось охватить крайне рамочно». Мне лично не хватило базовых объяснений, как вообще устроен процесс «пчелы делают мед, а человек собирает». Но я понимаю, что у авторов была другая задача, и не жужжу.

Книга о подростке в пионерлагере превращается сначала в повесть о молодой учительнице, а потом — в производственный роман (КамАЗ, в общем-то, тоже один из героев), эпос про дворовые войны («Слово пацана» вышло позже) и, конечно, роман взросления. Сквозным для скрытых под одной обложкой книг героем выступает вернувшийся из Афгана вожатый.

Я прочитал откровенно жанровые романы Шамиля Идиатуллина про геймеров, маньяков и шпионов до его, возможно, самого известного произведения: наверняка было бы сложно принять и полюбить стиль автора, случись всё иначе. «Город Брежнев» напоминает, в хорошем смысле слова, роман из школьной программы, так и хочется вписать в списки Великих и Главных. Книга о Набережных Челнах покажется «своей» в любом городе («Меня спрашивают: “Откуда ты знаешь, как у нас это было?” Сам того не ожидая, попал в больное место»), потому что 1980-е («Вы делаете вид, что продолжаете строить коммунизм, но не лезете в нашу частную жизнь, а мы за это делаем вид, что верим в коммунизм») были такими везде.

Под замес я попал случайно. Просто в четверг меня отпустили с татарского раньше времени.

В двадцать второй школе татарского не было — ни предмета, ни учителя. Я и не знал, что такой урок бывает вообще. Оказалось, бывает, причем не для всех, а только для особых везунцов с особыми фамилиями. У меня особая. И я попал.

В двадцатой татарский тоже ввели недавно — в прошлом или позапрошлом году. Само собой, только для татар. Их в нашем классе набралось аж пять человек — вместе со мной и с Ленкой Черновой, которую училка, Фанзиля Акрамовна, упорно называла Ляйсан. Это не помогало: татарского Ленка практически не знала. Даже я со своим десятком слов, которые запомнил против воли, был на ее фоне диктором радио «Казань». А Флера Рамазанова, Ляйсан (натуральная) Губайдуллина и Фанис Ибатов говорили свободно. Они вели с Акрамовной затяжные беседы, смысл которых я почти не угадывал.

<…> А на татарский просто времени жалко — я ж не понимаю ни фига и уже не пойму. Все, главное дело, по домам, а я, как дурак, на дополнительный урок.

Пару уроков я прогулял. Акрамовна стукнула Ефимовне, та позвонила мамке, мамка поговорила с батьком, батек сказал мне, что я ставлю его в некрасивое положение: все будут говорить, что сын Вафина прогуливает уроки. Я привычно попробовал представить, как полмиллиона жителей Брежнева задирают голову к небу и более-менее хором осуждающе говорят: «Сын Вафина прогуливает уроки». Но спорить с батьком не стал. Потому что он на полуслове замолчал вдруг, пожевал губами и сказал: «Не хочешь — не ходи. Подумаешь, родной язык отца, кому он нужен, не ты первый, не ты последний».

Я мрачно спросил: это я предатель получаюсь теперь, что ли? «Скорее уж я», — ответил батек, и глаза у него стали больные. «Да ладно, ладно, буду ходить, не плачьте», — буркнул я и ушел к себе, почти даже не шарахнув дверью. И ходил, дисциплинированно так. Но слушать непонятные слова перестал. В окошко смотрел, читал под партой домашку по истории или литре или, как сегодня, изучал тетрадку с курсом каратэ — Овчинников притащил, у него братан увлекался, а сейчас учился в МАИ и увлечения слегка поменял. Я сперва хотел просто почитать да вернуть, но у лехановского братана почерк оказался хуже, чем у нашего участкового врача, и схемы он перерисовывал с мастерством детсадовца, так что проще было переписать и перерисовать нормально, а потом уже изучать.

Год назад я за такое пособие умер бы, а сейчас листал со снисходительным любопытством. Хотя упражнения по набиванию кулаков были ничего — надо попробовать, чтобы костяшки были толстыми и каменными, как у Витальтолича, а не обдирались от удара, пусть и самую малость. Правда, за рис, который каратэшная тетрадка предлагала насыпать в тазик для набивания кулаков, мамка убьет, но рис можно заменить песком, его у нас на каждой стройке полно. Прикольно смотрелись и схемы, ну и вообще интересно: стойки, стойки, а потом вдруг связки с разворотами. Витальтолич за развороты и задирание ног стучал мне по башке, но он и не увидит, а попробовать все равно надо. Практика — критерий истины, как Ефимовна говорит

Акрамовна была не дура, поэтому делала вид, что не замечает, чем я занят.

А Чернова не читала и не рисовала. Она слушала. С жалобным выражением. Лицо было красивым, выражение — смешным. Чтобы я отвлекался не только на это сочетание или там на постороннее чтение, Акрамовна нам давала пару заданий за урок. Детсадовских таких. Например, просклонять какое-нибудь слово. Я из-за такого снисхождения не дергался, задание выполнял, как правило, без ошибок и на этом становился вольноотпущенником.

Так случилось и в этот четверг — расписал по падежам пару существительных: «баш килеш — гомер, иялек килеше — гомернең», спохватился и поставил хвостики к носовому «ң», вручил листочки Акрамовне, сунул каратэшную тетрадку за ремень, подхватил «дипломат» и побрел к двери под завистливыми взглядами одноклассников: откинулся чувак, а завтра еще и выходной в честь Дня Конституции, поперло. Ну, завидовать оставалось минут пятнадцать, не больше. А мне этих пятнадцати минут хватило, чтобы вляпаться по нижние веки. Так уж мне прет.

«Книжная неделя» всё, спасибо, что читаете.