История человечества в двух скульптурах
«Требуем мира», Вера Мухина, 1950, Музеон
«Дети — жертвы пороков взрослых», Михаил Шемякин, 2001, Болотная площадь #москва
«Требуем мира», Вера Мухина, 1950, Музеон
«Дети — жертвы пороков взрослых», Михаил Шемякин, 2001, Болотная площадь #москва
Горящие огни. Белла Шагал, 1939
В современном Витебске почти ничего не сохранилось от города начала века, который Репин сравнивал с Толедо по красоте архитектуры (он был расточителен и на гнев, и на похвалу). После WWII было разрушено больше 90% зданий и почти не осталось евреев, поэтому мемуары читаются как подробная энциклопедия сгинувшего герметичного быта, где строго чтут дни траура, вроде годовщин разрушения Храма, шумно отмечают праздники — Ханука, Пурим, — а к Пасхе переклеивают обои, жгут квасное, чтобы дрожжевое не осквернило мацу (до чего же противны некошерные блюда) и ссылают православную прислугу в погреб.
Белла была младшей дочерью в большой семье владельца ювелирных магазинов — «небось даже котом лучше быть, чем девчонкой-недомерком, которую всегда шпыняют». Она заканчивала каждый класс гимназии с золотой медалью (братья учились у ребе и не могли мечтать о светской школе), глотала книгу за книгой, людей чуралась, как чертей, и много мечтала. Встреча с бедным художником Марком Шагалом перевернет ее жизнь: «Мне казалось, что настоящий художник должен открывать и дарить людям вместе со своими творениями свое сердце. Но из тех, кто мне встречался, ни один и пылинки не мог сдвинуть. Каждый души не чаял в себе самом и собой любовался: "Поглядите, каков я!" Этот же, чей образ гонится за мной, похож на блуждающую звезду. Она неуловима. То просияет пронзительно-холодным светом, то затуманится и скроется из виду. А имя! Носить такое имя! Как перезвон колоколов!»
***
Читатель знает, что этот мир обречен, знает и Белла, когда пишет свои воспоминания, но еще не догадывается о масштабах катастрофы. Шагалам суждено навсегда покинуть любимый Витебск, который в свое время казался Белле «конечной точкой мира», и Марк напишет:
Отечество мое — в моей душе.
Вы поняли?
Вхожу в нее без визы.
P.S. Лет десять назад в почти необитаемом со времен WWII краковском гетто нам довелось заглянуть в ярко освещенное окошко дома, где ортодоксы отмечали шабат. В памяти остался snapshot: женщины в белых косынках подают на стол, мужчины в огромных черных меховых шапках (в 30-градусную жару!) раскачиваются в такт молитве…
#memoir
В современном Витебске почти ничего не сохранилось от города начала века, который Репин сравнивал с Толедо по красоте архитектуры (он был расточителен и на гнев, и на похвалу). После WWII было разрушено больше 90% зданий и почти не осталось евреев, поэтому мемуары читаются как подробная энциклопедия сгинувшего герметичного быта, где строго чтут дни траура, вроде годовщин разрушения Храма, шумно отмечают праздники — Ханука, Пурим, — а к Пасхе переклеивают обои, жгут квасное, чтобы дрожжевое не осквернило мацу (до чего же противны некошерные блюда) и ссылают православную прислугу в погреб.
Белла была младшей дочерью в большой семье владельца ювелирных магазинов — «небось даже котом лучше быть, чем девчонкой-недомерком, которую всегда шпыняют». Она заканчивала каждый класс гимназии с золотой медалью (братья учились у ребе и не могли мечтать о светской школе), глотала книгу за книгой, людей чуралась, как чертей, и много мечтала. Встреча с бедным художником Марком Шагалом перевернет ее жизнь: «Мне казалось, что настоящий художник должен открывать и дарить людям вместе со своими творениями свое сердце. Но из тех, кто мне встречался, ни один и пылинки не мог сдвинуть. Каждый души не чаял в себе самом и собой любовался: "Поглядите, каков я!" Этот же, чей образ гонится за мной, похож на блуждающую звезду. Она неуловима. То просияет пронзительно-холодным светом, то затуманится и скроется из виду. А имя! Носить такое имя! Как перезвон колоколов!»
***
Читатель знает, что этот мир обречен, знает и Белла, когда пишет свои воспоминания, но еще не догадывается о масштабах катастрофы. Шагалам суждено навсегда покинуть любимый Витебск, который в свое время казался Белле «конечной точкой мира», и Марк напишет:
Отечество мое — в моей душе.
Вы поняли?
Вхожу в нее без визы.
P.S. Лет десять назад в почти необитаемом со времен WWII краковском гетто нам довелось заглянуть в ярко освещенное окошко дома, где ортодоксы отмечали шабат. В памяти остался snapshot: женщины в белых косынках подают на стол, мужчины в огромных черных меховых шапках (в 30-градусную жару!) раскачиваются в такт молитве…
#memoir
Если в сказках любовные перипетии заканчиваются свадьбой, то войны в образах государственной пропаганды — победой/ почетным поражением. Ни то, ни другое действительности не соответствует.
За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии. Флориан Хубер, 2017, пер. 2023
Атмосфера 50-х годов в Германии – кладбищенская тишина над могилами миллионов жертв, в том числе и собственных. Забвение стало гражданской добродетелью. Одобряемый образ эпохи: «моторизованный бидермайер», Kinder, Küche, Kirche, Petticoat & Kidney Table. Но в семейном кругу блюсти заговор молчания было гораздо труднее: одиннадцать миллионов немецких военнопленных считались погибшими или пропавшими без вести; тридцать миллионов человек были разлучены друг с другом, каждый четвертый разыскивал близких.
Война превратила Германию в страну одиноких женщин, но их словно не замечали. Сами же они не хотели признавать, что делили ложе с преступниками и были соучастницами, воспитывая детей в вере в отца — «хорошего национал-социалиста». Процветали Onkelehe — «дикие браки» военных вдов, не оформленные официально, чтобы сохранить пенсию по потере кормильца, — и Bratkartoffelverhältnis, «отношения с жареной картошкой» — связи «веселых вдов» с постоянно меняющимися «дяденьками».
В Западной Германии студенты юрфаков отказывались специализироваться на семейном праве из-за положения новой конституции 1949 года: «Мужчины и женщины равноправны», вызвавшего сопротивление консервативных правящих кругов и женщин, желавших сохранения традиций. Только в 1957 году был принят Закон о равноправии, и женщине уже не требовалось разрешения супруга на открытие банковского счета, получение водительских прав или на распоряжение собственным имуществом. Муж терял право расторгать договоры жены с ее работодателем.
«Естественному порядку брака», закрепленному законодательством с кайзеровских времен, пришел конец — приходилось привыкать жить в собственном доме по чужим законам. Соотношение сил в браке изменилось в пользу женщин, в то время как большинство мужчин на войне были вовсе не героями, а пушечным мясом. Родина, ради которой солдаты вермахта рисковали жизнью, не испытывала к ним никакой благодарности. К чувству утраты внутреннего отечества и общественному презрению часто добавлялось непонимание в семье. Дети не желали знать отцов, нетрудоспособные отцы объедали собственных детей, молодежь мечтала уехать. Многие мужчины закончили дни в сумасшедшем доме, либо стали садистами, муштрующими отпрысков согласно «Десяти заповедям парашютиста», — дети часто завидовали сверстникам, чьи отцы не вернулись. Согласно доктрине немецкой психиатрии, ни фронт, ни плен не могли быть причиной душевных расстройств. Подобная трактовка приобрела политическое значение, когда встал вопрос о социальной компенсации тревожных состояний. Тогдашний догмат гласил, что сопротивляемость человеческой души по отношению к внешним переживаниям является почти безграничной. То же относилось и детской психике. Никто не задавал вопросов о том, как переживание насилия, вид мертвых людей и потеря отца действовали на детей, родившихся после 1935 года. Молодых мучила потребность дистанцироваться от старшего поколения — хотя бы и насильственно. Они протестовали против культуры запретов, авторитаризма и чугунного солдатского наследия отцов. Многие были подчеркнуто аполитичны — эту субкультуру позднее назовут бунтом перед бунтом.
Вопрос об ответственности каждого отдельного человека был вытеснен из поля зрения общества без осмысления причин и последствий войны. Борцов Сопротивления большинство населения в первые послевоенные годы считало изменниками отечества. Усилия союзников по денацификации оказались тщетны: уже в 1951 возникла угроза неонацизма, и лишь в 1952 немецкий суд впервые объявил Третий рейх неправовым государством, а сопротивление Гитлеру назвал актом любви к родине.
Мене, текел, фарес. #nonfiction #history #WWII #germany
За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии. Флориан Хубер, 2017, пер. 2023
Атмосфера 50-х годов в Германии – кладбищенская тишина над могилами миллионов жертв, в том числе и собственных. Забвение стало гражданской добродетелью. Одобряемый образ эпохи: «моторизованный бидермайер», Kinder, Küche, Kirche, Petticoat & Kidney Table. Но в семейном кругу блюсти заговор молчания было гораздо труднее: одиннадцать миллионов немецких военнопленных считались погибшими или пропавшими без вести; тридцать миллионов человек были разлучены друг с другом, каждый четвертый разыскивал близких.
Война превратила Германию в страну одиноких женщин, но их словно не замечали. Сами же они не хотели признавать, что делили ложе с преступниками и были соучастницами, воспитывая детей в вере в отца — «хорошего национал-социалиста». Процветали Onkelehe — «дикие браки» военных вдов, не оформленные официально, чтобы сохранить пенсию по потере кормильца, — и Bratkartoffelverhältnis, «отношения с жареной картошкой» — связи «веселых вдов» с постоянно меняющимися «дяденьками».
В Западной Германии студенты юрфаков отказывались специализироваться на семейном праве из-за положения новой конституции 1949 года: «Мужчины и женщины равноправны», вызвавшего сопротивление консервативных правящих кругов и женщин, желавших сохранения традиций. Только в 1957 году был принят Закон о равноправии, и женщине уже не требовалось разрешения супруга на открытие банковского счета, получение водительских прав или на распоряжение собственным имуществом. Муж терял право расторгать договоры жены с ее работодателем.
«Естественному порядку брака», закрепленному законодательством с кайзеровских времен, пришел конец — приходилось привыкать жить в собственном доме по чужим законам. Соотношение сил в браке изменилось в пользу женщин, в то время как большинство мужчин на войне были вовсе не героями, а пушечным мясом. Родина, ради которой солдаты вермахта рисковали жизнью, не испытывала к ним никакой благодарности. К чувству утраты внутреннего отечества и общественному презрению часто добавлялось непонимание в семье. Дети не желали знать отцов, нетрудоспособные отцы объедали собственных детей, молодежь мечтала уехать. Многие мужчины закончили дни в сумасшедшем доме, либо стали садистами, муштрующими отпрысков согласно «Десяти заповедям парашютиста», — дети часто завидовали сверстникам, чьи отцы не вернулись. Согласно доктрине немецкой психиатрии, ни фронт, ни плен не могли быть причиной душевных расстройств. Подобная трактовка приобрела политическое значение, когда встал вопрос о социальной компенсации тревожных состояний. Тогдашний догмат гласил, что сопротивляемость человеческой души по отношению к внешним переживаниям является почти безграничной. То же относилось и детской психике. Никто не задавал вопросов о том, как переживание насилия, вид мертвых людей и потеря отца действовали на детей, родившихся после 1935 года. Молодых мучила потребность дистанцироваться от старшего поколения — хотя бы и насильственно. Они протестовали против культуры запретов, авторитаризма и чугунного солдатского наследия отцов. Многие были подчеркнуто аполитичны — эту субкультуру позднее назовут бунтом перед бунтом.
Вопрос об ответственности каждого отдельного человека был вытеснен из поля зрения общества без осмысления причин и последствий войны. Борцов Сопротивления большинство населения в первые послевоенные годы считало изменниками отечества. Усилия союзников по денацификации оказались тщетны: уже в 1951 возникла угроза неонацизма, и лишь в 1952 немецкий суд впервые объявил Третий рейх неправовым государством, а сопротивление Гитлеру назвал актом любви к родине.
Мене, текел, фарес. #nonfiction #history #WWII #germany
Есть зрители, которым хоть Шостаковича сыграй, хоть Кондаурову покажи, будут зацикливаться на поиске аллюзий в декорациях и костюмах: эффектный минимализм супрематического толка с прямыми цитатами из Малевича и Ротко, нэпманская тулуз-лотрековщина и коричневые варвары, смахивающие на помолодевших, атлетичных кощеев из советских киносказок. #театр
Трофеи с выставки из серии «байки с моралью»:
Самый востребованный портретист своего времени Валентин Серов (1865-1911) обладал редкой привилегией писать только тех, кого считал нужным: он легко отказывал как обеспеченным обывателям с формулировкой «Потому что вы мне не нравитесь», так и императорской семье после событий 1905 года: «В этом доме я больше не работаю».
***
Художник М. Добужинский как-то сказал мне, что предлагал нескольким поэтам написать стихи, в которых рифмовалось бы слово «воспрещается» со словами «воз, прыщ, яйца», но все отказывались. Для спасения поэтической чести я придумал такую затейливую стихотворную комбинацию:
Возница-мальчик, видом сущий прыщ
(Прыщом младенцу быть не воспрещается),
Взялся перевезти яиц десяток «тыщ».
И что ж! Передавил, садясь на воз, прыщ яйца...
Из каталога «Журнал красивой жизни», Музей русского импрессионизма #москва
Самый востребованный портретист своего времени Валентин Серов (1865-1911) обладал редкой привилегией писать только тех, кого считал нужным: он легко отказывал как обеспеченным обывателям с формулировкой «Потому что вы мне не нравитесь», так и императорской семье после событий 1905 года: «В этом доме я больше не работаю».
***
Художник М. Добужинский как-то сказал мне, что предлагал нескольким поэтам написать стихи, в которых рифмовалось бы слово «воспрещается» со словами «воз, прыщ, яйца», но все отказывались. Для спасения поэтической чести я придумал такую затейливую стихотворную комбинацию:
Возница-мальчик, видом сущий прыщ
(Прыщом младенцу быть не воспрещается),
Взялся перевезти яиц десяток «тыщ».
И что ж! Передавил, садясь на воз, прыщ яйца...
Из каталога «Журнал красивой жизни», Музей русского импрессионизма #москва
Неожиданное открытие, которое мы сделали в книжном «Серовин и Коров» — серия книг «Сказки в стиле великих художников»издательства Voicebook. Небанальная визуальная интерпретация знакомых до зубовного скрежета сюжетов поможет воспитать маленького любителя искусства — хотя бы в себе.