Когда спящий проснётся.

Итак, «надстроечная» критика — то есть, в случае с современным литературным мифотворчеством: критика самих этих произведений.

И единственно действенным методом такой критики будет политэкономический подход.

Достаточно открыть любую псевдо-sci-fi или фэнтазийную книжку — и задать простой вопрос: а какой у них там способ производства жизни? Если проще, не в марксистских, а в бытовых категориях: откуда у них кусок хлеба на столе вообще берётся? «Нет, вы мне скажите: кто за банкет платить будет?»

И ответ будет убийственным для всех этих выдуманных миров.

Например, у Толкиена (и всей прочей квази-готической фантастики) просто воспроизводятся отдельные элементы средневековой экономики до эры мореплавателей и великих открытий (вот, кстати, исторический идеал для Толкиена) — те же шахты, те же лорды, та же торговля. Страна хоббитов при этом вынесена за скобку — это явно чужеродный элемент для общей средневековой картины, такой выдуманный раёк современного мелкого буржуа, перенесённый волей автора в столь милое ему Средневековье. Весьма характерно, что главная производительная сила той эпохи — крестьяне — вообще отсутствует. То есть, гномы чего-то там горнодобывают, города чем-то живут, торгаши чем-то торгуют — но кто произвёл хлеб для этих господ? Сам собой он у Толкиена вырос, похоже. Крестьяне — призраки, по сути, они отсутствуют во «вселенной» Средиземья.

Это — общая, архетипичная черта современных литературных мифотворцев: игнорировать главное, полностью заменять выдумкой реальность и её движущие силы.

И, как всегда с иррационализмом, дальше только хуже: эпигоны всегда глупее и бесчестнее патриархов. Так, в той же «Игре престолов» за сексом, кровью и грязью интриг социальная материя просто не видна. Это просто секс, кровь и грязь в как-бы-средневековых декларациях.

От готик-фэнтази перейдём к квази-sci-fi. Реанимированная Вильнёвом «Дюна» тут лучший пример. Что перед нами? В плане политической надстройки — вновь как бы феодальная социальная структура с баронами, лордами и императорами. Но какова экономика этого вымышленного «мира»? Кто строит все эти, без сомнения, высокотехнологичные космические корабли и гигантские сооружения? Кроме добычи пресловутой «специи» Фрэнк Герберт ничего выжать из себя не смог.

И здесь в полной мере проявляется тенденция к деградации эпигонов мифотворчества. Если у Толкиена мир Средневековья был вполне органичен в плане самой техники (остаток объективной реальности, таким образом, ещё присутствовал), то у Герберта средневековые лорды уже летают на звездолётах. Полная шизофрения: тут уже можно миксовать всё со всем. Полный разрыв с объективной реальностью: ибо в реальности водяная мельница даёт нам общество с феодалом, паровая — с капиталистом, ну а звездолёты… звездолёты ни к каким звёздам не полетят при капиталистах (и уж тем более при феодалах). Для звездолётов нужны другие производственные отношения. Думаете, просто так человечество уже 60 лет на орбите Земли болтается, не в силах шагнуть дальше Луны?

Но для «Дюны» именно типичны эти вопиющие противоречия — и они решаются каждый раз с помощью старого приёма, мистического deus ex machina — раз, и всё! Звездолёты при феодализме летают, потому что «специя»! Все ниточки, хоть как-то связывающие фантастику с реальностью, тонут во мраке мистики и галлюцинирующего сознания автора.

В итоге навигаторы поглощают «специю» в прямом смысле «до посинения» — кстати, получается дурной замкнутый круг: «пряность» добывают, чтоб летать в космосе, а летают в космосе, чтоб добывать «пряность». Поразительный экономический базис получается!

И конечно, гвоздь программы: ведьмы из Бене Гессерит вместе с ментатами читают мысли и плетут интриги (заметьте, без этих мистических «допущений» сюжет просто не двигался бы) — и всё для того, чтоб появился Избранный, Муад-диб. В итоге, «Дюна», как любое иррациональное мифотворчество, кульминирует ницшеанским сверхчеловеком, который с порога заявляет, что перебьёт половину галактики, миллиарды людей. Заявляет с постным лицом, да, но заявляет.

Подытожим.

1. Всё современное фантазийное мифотворчество есть ложное отражение современного капиталистического общества. Миф апологизирует капитализм: он лишает его всех его противоречий! Получается антагонистическое общество без антагонизмов. Все художественные коллизии в итоге сводятся лишь к чьей-то субъективной и случайной дурной воле. Фантастическое мифотворчество апологизирует капитализм ещё и тем, что внушает мысль, будто вся мерзость существующего — «от века и навека», была всегда и будет всегда: раз и в «далёкой-далёкой галактике» никак не закончатся кровавые бойни — значит, нечего роптать на наше земное настоящее.

2. Апологизируя настоящее, современное мифотворчество выполняет важную идеологическую функцию: оно игнорирует всё действительно важное в обществе. В первую очередь — трудящийся класс и противоречие его интересов интересам тех же «лордов». В итоге, вся эта «фантастика» оказывается своего рода мексиканской мелодрамой, где богатые живут в каком-то блаженном мире, где не надо работать — да никто, собственно, и не работает. Работающие или остаются за пределами кругозора таких «произведений», или играют роль парий-неудачников, антигероев.

3. Более того, если бы мифо-фантастика показывала именно «капитализм в космосе» — это само по себе уже было бы злой сатирой на капитализм, ибо доводило бы его вопиющие противоречия до гротеска (кстати, так делает фантастика настоящая, не мифотворческая: взять того же Гарри Гаррисона или Альфреда Бестера).

Поэтому сознательно или нет (это не важно) — «фантастика» мифотворческая бежит от реальности, конструирует реакционную феодальную утопию, противозаконно (греша и против логики, и против истории) выращивая её на почве капитализма. Современные хоббиты-буржуа очень хотят воображать бессмертными эльфами.

4. От такого идеологического «ренессанса Средневековья» на капиталистической почве — точнее: империалистической, ибо сам капитализм давно уже перешёл к своей последней, империалистической стадии — отсюда недалеко уже до «корпоративного государства» фашизма.

5. Единственным эффективным методом критики мифотворчества может быть лишь метод критики его объективных социальных причин и основ — в совокупности с критикой самих этих испарений иррационалистической фантазии.

6. Более того: необходимо отличать фантастику настоящую, реальный sci-fi — от мифологизирующего мракобесия. Настоящая фантастика она на то и «научная» — что в ней нет и быть не может колец Всевластия, «специй» и «ментатов». Научная фантастика — это серьёзная и полноправная часть мировой — вполне себе высокой — литературы. Герберт Уэллс, Рэй Брэдбери, Станислав Лем, Гарри Гаррисон, Стругацкие — в пример. И более того, поскольку это настоящая литература, а не мифологизирующая галлюцинация, sci-fi всегда отражает действительность. И если действительность противоречива — то само её отражение будет критикой этой действительности (за окном, напомню, капитализм в стадии империализма). Поэтому мастера-фантасты часто пишут остро-критические социальные произведения. Фантастическая форма тут только в помощь.

Надо сказать, сами патриархи sci-fi хорошо чувствовали свою чуждость мифотворчеству. Когда Бориса Стругацкого спросили: почему он не любит «фэнтази», бешено набиравшее популярность в начале 1990-х, он сухо ответил: «Просто я не люблю смотреть чужие сны».

…Продолжать можно и дальше, но, думаю, сказанного достаточно, чтоб понять суть современного мифотворчества.

Оно усыпляет, убаюкивает сознание, разъединяя его с реальностью, с другими людьми, а в пределе — и с самим собой. Повреждённый, нецельный в себе ум — это и есть шизофрения, разрушение разума. Такова суть мифов, страшных несказочных «сказок» современного иррационализма.

Но объективная реальность сильнее. И спящий всё равно будет разбужен.

#миф #иррационализм #sci_fi

А теперь вспомним старика Фридриха Энгельса: «Брак по расчёту есть узаконенная проституция».

Зумеры все чаще выбирают партнера не по любви, а по финансовым показателям. Перед свадьбой они проверяют кредитную историю, рассчитывают будущую пенсию и оценивают возможное наследство. Эксперты говорят о победе стратегического мышления над эмоциями: брак превращается в инвестицию, а отношения — в слияние двух банков и династий. @bankser

Первый в мире эсминец, победивший эмпиризм.

Эмпиризм и корейский эсминец.

Вчера, 13 июня, в КНДР со второй попытки спустили на воду эсминец.

Со второй — потому что первая попытка закончилась 21 мая аварией: корабль при спуске со стапелей потерял равновесие и получил повреждения в борту, набрал воды и чуть не затонул. Казус произошёл на глазах у самого великого вождя корейского народа — солнцеликого Ким Чен Ына.

На следующий день Центральный Военный Комитет (ЦВК) Трудовой партии Кореи опубликовал заявление:

«Принимаем настоящую аварию как серьезный инцидент не из-за наличия или отсутствия повреждения корабля или экономического ущерба. Цель заключается в том, чтобы нанести сильный удар по отсутствию бдительности, безответственности и ненаучному эмпирическому подходу, которые царят во всех отраслях, и пробить в набат».

«Ненаучный эмпирический подход» — это, конечно, сильно.

Мудрый вождь Ким Чен Ын и товарищи из ЦВК, похоже, представляют себе дело так: инженеры и рабочие верфи в Чхонджине как-то ненаучно строили-строили эсминец, наконец, ненаучно, опытным путём, его построили и призадумались: а поплывёт ли вообще? Включили эмпирическую методу, то есть. И правда: а вдруг не поплывёт? Вдруг пойдёт на дно, как камень? Шансы 50 на 50. И решили эти инженеры и рабочие-судостроители свою ненаучную эмпирическую методу эмпирически же проверить: спустить-таки эсминец на воду — и наблюдать. Не вмешиваясь. Просто посмотреть: утонет — или нет. Эмпирический эксперимент в чистом виде. Да, и позвать дорогого вождя Ким Чен Ына. Вместе наблюдать веселее.

Как известно, эксперимент прошёл неудачно. Эмпирики за свой антинаучный и вредительский подход уже сурово наказаны:

«юридический орган в первую очередь посадил под арест лиц, у кого очевидная ответственность за аварию, и приступил к процедуре рассмотрения».

(Заметим этот милый эвфемизм: «юридический орган». И кстати: ответственность уже установлена прежде «рассмотрения» самого дела, a priori. Это, конечно, вовсе не эмпиризм, это волевой произвол как разновидность субъективного идеализма.)

Дальнейшее надо понимать так: после разгромной философской критики эмпиризма Ким Чен Ыном, рабочие верфи резко выкрутили диалектический материализм на максимум и научно-обоснованно сдали-таки вчера эсминец государственной комиссии…

Не знаю, в каком кондовом учебнике диамата Ким Чен Ын и анонимные товарищи из ЦВК прочли про эмпиризм, но они явно не читали Гегеля: чистыми эмпириками могут быть только животные. Потому что мысль человека никогда не оставляет свой предмет нетронутым, в чистом виде. Да и сами животные не остаются чистыми эмпириками — они не наблюдают за интересующими предметами, а практически хватают и пожирают их. То есть даже животные используют практику как критерий истины. И практика эта отнюдь не созерцательно-чувственный опыт, но предметное изменение мира — и через это изменение познание его.

Отсюда: не могут быть эмпириками люди, практически построившие эсминец.

Поэтому проблема не в работниках верфи.

Проблема в самом Ким Чен Ыне. За наукообразными и псевдо-глубокомысленными выражениями великого вождя корейского народа стоит банальное игнорирование проблем своего собственного режима, отсталость интеллектуальной и технической базы производства — отсталость, неизбежная в условиях искусственной самоизоляции от мира. Игнорирование объективной реальности, волевое требование — сделать! — свойственно режимам такого типа. Отсюда и обычная гонка сроков сдачи, жертвой которой, вероятно, и стал эсминец.

Ничего удивительного. Солипсистский режим тесно связан с солипсистским, предельно субъективистским мышлением своего вождя. Виноваты у него всегда другие — вредители, враги народа, агенты иностранных разведок, антинаучные эмпирики.

Как там в той басне? «Неча на зеркало пенять…»

А вот это уже действительно диалектическая мысль.

#КНДР #Гегель

Против ложной альтернативы.

Разгоревшаяся ирано-израильская война, кроме всего прочего, стала очередным свидетельством крайней запутанности современной мировой ситуации, крайней сложности историко-политических взаимосвязей-опосредований. И сложность эта часто даже умным, казалось бы, людям затмевает интеллектуальный взор, мешает правильно понять ситуацию, ведёт к ложным умозаключениям.

Так, например, большая, если не бóльшая часть левой, прогрессивной (без тени иронии) общественности встала на сторону Ирана в этом конфликте. Доводы сочувствующих: Иран — жертва агрессии американо-сионистского империализма (не поспоришь). Нападение не спровоцировано (верно). Страна может оказаться на грани разрушения государственности — а это хаос на огромной территории (да, но, кстати, а давно левые стали бояться возможности социальных перемен?)

Все эти доводы — вторичны. Они сами следствие определённой базовой установки. Установка эта проста: враг моего врага — мой друг.

Проблема в том, что эта примитивная логика ложна. И ложна — объективно — именно для прогрессивных сил, для левых. И не важно, что они субъективно об этой логике думают.

Для всех, думы кого устремлены в будущее, для сил передовых и прогрессивных — невозможно поддерживать ни одну из сторон в этом конфликте.

Иначе надо было бы признать, что одна из сторон — сама прогрессивна и несёт человечеству благо. Но, находясь в здравом уме, так нельзя сказать ни об Иране, ни об Израиле.

Если обобщить: для всех, кто хочет лучшего будущего для человечества — в настоящем нет стороны или силы, которую стоило бы поддерживать. Мир поделён на блоки империалистических хищников и их вассалов-сателлитов. Кого бы из этих хищников поддержать прогрессивно мыслящим людям? Верно, никого. Ибо империализм не может вести человечество никуда, кроме как к (само)уничтожению.

Поэтому невозможно поддержать ни Израиль — марионеток-прокси американского империализма — ни Иран, который сам бы хотел на Ближнем Востоке «царствовати и всем владети». Поэтому против тех и других: против империализма американского, империализма большого и сытого — и против империализма аятолл, империализма локального и ещё голодного. И не надо ложных альтернатив.

Да, наш век — во многом из-за той самой запутанности исторических опосредований — есть век ложного сознания, сознания, себя не сознающего. Или делающего вид, что не сознающего. Так и тот же Иран со своими мантрами про «американский империализм». Неважно, верит ли сам аятолла в эти мантры — или они были предназначены лишь на экспорт. Объективно режим аятолл никогда не был антиимпериалистическим. А субъективно… В качестве исчерпывающего примера достаточно указать на фашистские режимы XX века: все они были полны негодования к «мировым торгашам», «финансовой плутократии Запада», «англо-еврейской денежной деспотии» (с лживо-безумным приплетением приставок «жидо-» и «большевистской»). Так что антиимпериализм/антикапитализм ещё ни о чём не говорит: он может быть реакционным, ультра-правым. Это такое «анти» на словах, которое на деле оказывается абсолютным «про». Ибо «чужому» империализму такие режимы хотят противопоставить империализм свой — вот и всё.

Но, может быть, режим в Иране не таков? Тогда почему все левые (даже умеренные) политические партии там под запретом? Какой же тогда получается антикапитализм у Исламской республики Иран? Вопрос риторический.

Да, товарищей, поддержавших Иран, чисто психологически понять можно. Хочется всегда иметь какой-то осязаемый символ той же антиимпериалистической борьбы, материальный залог и пример, что борьба с капитализмом ведётся аж на государственном уровне. Но только не надо обольщаться. Не надо выдавать желаемое за действительное. А что надо? Надо за словами видеть суть. За деревьями видеть лес. Надо уметь судить о социально-политических образованиях не по их собственной пропаганде о себе самих — а по объективной их деятельности. Насколько эта деятельность прогрессивна/несёт благо всему человечеству?

«По делам их узнате их».

#Иран #империализм

Белые перчатки.

«Политика не делается в белых перчатках», — согласно коммунистическим апокрифам, как-то буркнул себе в прокуренные «Герцеговиной Флор» усы Дядюшка Джо товарищ Сталин.

Дело в том, что настоящая коммунистическая политика только в них, в этих белых перчатках, и могла бы делаться. (Оставим вопрос: а сможет ли? — вопросы будущего времени мы сейчас не разбираем. Future Indefinite — на то и Indefinite, что ничего наперёд не определено).

Коммунизм, если понимать его в классическом духе Маркса и Энгельса — это диалектический разрыв со всей предыдущей историей и цивилизацией. Разрыв диалектический, ибо: он, по сути, абсолютен, он переворачивает игральную доску мировой истории напрочь. Но при всей абсолютности, коммунизм — не трансцендентен, не Jenseits, не потусторонняя утопия, неизвестно как должная материализоваться в мире — но совершенно Diesseits — посюстороннее, мириадами опосредований связанное со всей природой и историей мира — и реализующее его истину, но при этом радикально порывающее с прошлым мира.

Натурфилософский пример: любой эмбрион есть такое же диалектическое отрицание, он тоже «плоть от плоти, кровь от крови», но в то же время, он — отрицание материнского организма, и пуповина должна быть перерезана.

И если коммунизм есть радикальнейший, до корней идущий (а корень для человека — сам Человек, то есть: общество человеков) разрыв со всем предыдущим, мощное снятие этого предыдущего, то это и разрыв этический.

Вообще, этики — понятой или как некая дисциплина «о должном», или как правила «бонтона» и дипломатических расшаркиваний — в коммунизме не было и быть не может.

Ещё Гегеля бранили за имморализм правые иррационалисты (Кьеркегор-Шопенгауэр, наши славянофилы). Нет у него морали, страшно сказать, только логика!

Этот «имморализм» от Гегеля через Маркса достался и коммунизму. И справедливо: в логичном, разумном обществе не может быть отдельной науки, изучающей «должное», «правила поведения» — ибо наличие такой «науки» есть свидетельство разрыва между «наличным» и «должным», разрыва непреодолённого, просто бездны, которую «этика» и не собирается преодолевать.

В разумном мире этого разрыва быть не может. Потому и этика в этом мире невозможна. Потому всем, кто желает такого мира, нет никакого дела до «этики».

Но как раз здесь важно различать: отсутствие «этики» по Гегелю и Марксу — есть, по сути, высочайшая этика (употребляю это слово за неимением лучшего). Высочайшая нравственность и моральность. И vice versa: «имморализм» Сталина есть лишь обратная сторона дурной «этики» буржуазного общества, её изнанка, её предельное, грубо-правдивое, циничное в своей прямоте развитие.

И люди — не тупые животные, и не макиавеллисты. Они просто хотят правды и честности. И неосознанно чувствуют, где она, эта правда (хотя часто и горько заблуждаются в своих поисках, доверившись шарлатанам, спекулирующим на этой людской тоске по истине).

Поэтому люди всех времён не хотят новой «Realpolitik», не хотят этих закулисных интриг, подковёрных игр и сговоров за их спиной и всегда за их счёт.

Поэтому — никакой морали с двойным дном. Никакой беспринципности, прикрывающейся софизмами типа «по-другому политика никогда не делалась». Ибо коммунизм, соответствующий своему понятию, есть принципиальнейший разрыв с тем прошлым, где политика делалась только грязными руками. Та история — точнее: предыстория человечества (вспомним Энгельса) — как раз и должна завершиться, должна быть снята в коммунизме. Поэтому — вместо сталинской «реалполитической» беспринципности — абсолютная принципиальность.

Только правда, честность и «белые перчатки». Другой политики у коммунизма, как разорвавшего с ложью предыдущей истории, быть не может.

#этика #коммунизм #Сталин #Маркс #Гегель

Реализм фабрики грёз.

Искусство кино как искусство компромисса.

Энгельс как-то сказал, что самую реалистичную историю Франции 1815 — 1848 годов дают не профессиональные историки, а романы Бальзака. И был прав.

К чему я веду?

К вопросу: а вы уже посмотрели сериал «Киностудия» («The Studio»)? Если нет, то смотрите обязательно. Настоятельно рекомендую. Получите реалистичнейшее понимание — что такое современная киноиндустрия.

Начинается сериал с повышения. Повышения в должности: бывшая глава Continental Пэтти уволена владельцем киностудии за несогласие снимать фильм про… «Kool-Aid», местный аналог «Инвайта» (который «просто добавь воды»).

В итоге место директора студии занимает Мэтт Ремик (его играет Сет Роген, он же режиссёр и шоураннер всего этого кинодейства). Мэтт — хороший парень, он не карьерист, который идёт по головам: повышению он обязан только бескомпромиссности своей предшественницы.

Но у него есть хитрый план. Мэтт — настоящий фанат хорошего кино, он любит кино именно как искусство. Вполне по-ленински даже: как важнейшее из искусств. Но чтобы снимать хорошее кино, нужны хорошие деньги. А деньги воротилы киноиндустрии дают лишь на то, что приносит ещё бóльшие деньги. И вот мистер Ремик пытается сочетать несочетаемое: искусство и бизнес. По сути, весь сериал про одну большую попытку компромисса.

«Он был с теми, и с другими, поэтому он получил по шее и от тех, и от других» — так и герой Сета Рогена. В поисках идеального компромисса он постоянно попадает в комичные (да, сериал в первую очередь комедийный) и нелепые ситуации. Добряк Ремик в недобром мире шоу-бизнеса находится между молотом и наковальней — и потому в каждой серии ему достаются не только душевные переживания, но вполне физические тумаки.

Он максимально демократичен, он даёт максимальную свободу творцам-режиссёрам, он хочет быть другом для всех, кто работает на съёмочной площадке — но для съёмочной группы он чужак, с которым разговаривают и льстят только из корысти, лишь для того, чтоб что-то заполучить от него. Например, деньги на покупку песни Rolling Stones для саундтрека.

Начальство же с подозрением смотрит на этот демократизм и любовь к искусству: «Мы делаем не фильмы, а кино, за просмотр которого люди готовы платить» — поучает его Гриффин Милл, владелец киностудии (отлично сыгранный Брайаном Крэнстоном). Мэтт нужен кинокапиталисту лишь как надсмотрщик над кинорабами, как унтер-офицер кинематографа. Само же кино сведено к фикции, к информационной обслуге, к рекламной функции, чтоб получше продвинуть тот же «Kool-Aid».

И потому компромисс постоянно трещит по швам. И потому лейтмотивом одной из серий иронично звучит роллингстоунзовская «You Can’t Always Get What You Want».

Сериал показывает: человеку, желающему делать искусство, в современном Голливуде не место. Тем более, такому добряку и стороннику демократических свобод, как Мэтт Ремик. Да что там Голливуде, в современном мире даже…

Но есть место для оптимизма: нельзя сдаваться — после всех комичных злоключений иногда получается что-то стоящее. Об этом Мэтт говорит с Пэтти в самом начале сериала — но это ключевая и финальная мысль.

— Знаешь, я каждый день прохожу мимо гида — она говорит, что это здание строилось как храм кино, но мне оно напоминает гробницу.

— Тяжела царская корона…

— Да. Конечно, это честь — быть тем, кто выбирает: какие фильмы снимать, а какие нет. Это здорово. И я взялся за это, потому что люблю фильмы. Но теперь я опасаюсь, что моя работа — их портить.

— Это работа как мясорубка. Из-за неё ты нервничаешь, паникуешь и страдаешь. Сегодня ты разбиваешь сердце своему идолу, а завтра даёшь карт-бланш сынку знаменитостей в вязаной шапочке. Но когда всё складывается, и получается хороший фильм, он хорош навсегда…

Но компромисс остаётся компромиссом. Деньги продолжают диктовать свою волю искусству и потому компромисс необходимо рушится. Поэтому истина не в ложном примиренчестве, а в принципиально-категоричном «или-или»: или искусство — или капитализм.

#кино #Энгельс #Сет_Роген

In Life they trust.

Случайно попался на глаза местный бизнес-журнал. Герои номера — супруги-предприниматели. На обложку вынесена цитата из интервью с ними: «Наш бизнес дан нам жизнью».

Казалось бы, обычная обложка обычного регионального бизнес-журнала.

Меж тем, это яркая иллюстрация бытового иррационализма, сочащегося из всех пор буржуазного общества и буржуазного сознания.

«Наш бизнес дан нам жизнью» — здесь прекрасно всё.

Ещё сто лет назад буржуа сказал бы: «Мой бизнес дан мне моим трудом и Богом» — то сейчас буржуа говорит: «Мой бизнес дан мне жизнью».

И здесь дело не в секуляризации, обмирщении сознания. Для буржуа Бог умер только для того, чтоб на его место заступила совершенно иррациональная, тёмная, непроницаемая и непознаваемая «Жизнь». Ницше, этот глашатай империализма — последней формы капиталистического общества — первым выболтал это credo буржуа.

«Пути Господни» для верующего и раньше были «неисповедимы». Но сама религия — как и всё в этом мире — могла быть и была познана рационально. Уже Ансельм Кентерберийский в XI веке заявил Богу, что «верует, дабы уразуметь» — чем совершил революцию: философия из служанки теологии превращалась в госпожу, сама религия становилась лишь ступенью к разумному знанию. Спустя 800 лет Гегель подвёл итог: «Чтоб верить — надо понимать».

Всё не так у современного человека, полностью проникнутого господствующей идеологией (которая, как известно, есть идеология господствующего класса).

Он ничего не понимает — и потому «верит». И непонимание им его собственного мира настолько велико, что сам объект веры кардинально изменился, иррационализировался. Теперь это уже не Бог, а некая «Жизнь».

Это, по сути, другое имя для мистической «невидимой руки рынка» Адама Смита.

Возьмём ту же бизнес-чету. Они же не кривят душой, они действительно субъективно считают (Гегель бы сказал: «мнят»), что их предприятие устроилось каким-то непостижимым образом. В сложных переплетениях коммерческой конъюнктуры на рынке, в хаотичной кредитной политике, в запутанности логистических цепочек, в непредсказуемости спроса и предложения сознание бедного буржуа теряется, он начинает воспринимать всё это как игру слепых, титанических, мифологических даже сил природы. А себя он — осознанно или нет, неважно — считает игрушкой в руках этих слепых и непознаваемых стихий. Поэтому современный капиталист и не скажет: «Мой бизнес дан мне моим трудом» — существование своего «дела» он считает независимой от себя самого случайностью, подарком от мистической Силы, неким благословением.

Это основная черта буржуазного сознания: будучи максимально, миллионами связей опосредованным обществом, это сознание считает себя совершенно непосредственным.

Но даже иррациональное мышление, противореча самому себе, пытается обобщить, уложить в единое определение — якобы — неопределяемую и — мнимо — тёмную силу, мышлению противостоящую. Так на авансцену буржуазного мышления выходит «Жизнь».

Понятая рационально, это всего лишь совокупность общественных отношений буржуазного общества — совокупность, сама воспитавшая ложное сознание буржуа и затем превратно отразившаяся в этом ложном сознании.

И что из того?

Весьма многое. Предельно иррационализированное сознание, не имеющее понятия об опосредовании, неспособное понять ни свой собственный мир, ни себя самого в нём, лишь начинает с непосредственного, с категории «жизни» — дальше на базисе мифологизированной, мистической «жизни» вырастают уже другие, более страшные химеры.

Так, Георг Лукач в «Разрушении разума» на примере Германии проследил эволюцию «философии жизни» в идеологию фашизма. В Германии тоже «Жизнь» во главу угла сначала ставили, а потом вошли во вкус и…

И это не случайный немецкий вывих, это интернациональная тенденция. Ибо иррационализм сочится из всех пор современного общества.

#иррационализм

Портрет таланта или гения? Немного о тонких диалектических различиях и нюансах перевода.

«Весьма гениальный» Николя Ленге или Как Институт Маркса поправлял Маркса.

…Дело было так. Вычитываю, значит, перевод «Разрушения разума». И вот Лукач пишет о всеобщем идеологическом кризисе, вызванном Великой французской революцией:

«Энгельс метко сформулировал центральный пункт этого последнего кризиса. Просвещение, эта идеологическая подготовка революции, стремилось посредством революции и внутри неё, создать «царство разума». Революция победила, желаемое царство разума было осуществлено, но: «Мы знаем теперь, что это царство разума было не чем иным, как идеализированным царством буржуазии». Но это означает, что внутренние противоречия буржуазного общества, которые проявились в пророческой критике некоторых просветителей или современников Просвещения — от Мандевиля и Фергюсона до Ленге и Руссо, — теперь, под влиянием реальных фактов, оказались в центре внимания».

Руссо знают все, Мандевиля — просто знают (написал «Басню о пчёлах», ироническую аутопсию буржуазного общества, вскрыл его парадоксальную диалектику), Фергюсона знают уже только знатоки (друг Адама Смита, одним из первых заявил, что люди сами творят свою историю — но творят именно сообща), но кто знает про Ленге?

Меж тем, человек был удивительный.

Полное его имя: Симон Николя Анри Ленге (как вариант: Ленгэ, Linguet, годы жизни: 1736 — 1794). Французский адвокат, публицист и историк. Изначально был близок энциклопедистам, но после отказа Д'Аламбера ввести его в Академию, порвал со старыми друзьями и приступил к разгромной критике философии XVIII века (сконцентрировав удар на Вольтере). Обладал ярким стилем, работы писал провокационные и парадоксальные: «Fanatisme des philosophes» («Фанатизм философов», 1764), «Histoire des révolutions de l'empire romain» («История революций римской империи», 1766), где защищал Тиберия и Нерона, «Histoire impartiale des Jésuites» («Беспристрастная история иезуитов», 1768, в которой защищал иезуитов). В своей книге («Théorie des lois civiles»  — «Теория гражданских законов», 1767), названной Марксом «гениальным произведением», критиковал физиократов. Кстати, Маркс посвятил Ленге целую главку в «Теориях прибавочной стоимости» (неофициальный 4-й том «Капитала»). В итоге Ленге прожил бурную жизнь: при Бурбонах сидел в Бастилии, получил дворянство от австрийского императора, но был изгнан им из страны, при революции был гильотинирован якобинцами по обвинению в «лести деспотам Лондона и Вены». На русский язык не переводился, к сожалению.

И вот тут я решил проверить цитату из Маркса. О «гениальном произведении» Ленге Маркс говорил Швейцеру в письме, более известном под названием «О Прудоне». В первом русскоязычном издании сочинений Маркса и Энгельса, осуществлённом Институтом Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ) чётко сказано (издание 1936 года, том XIII, ч. 1, стр. 29)

«Прудона часто сравнивали с Руссо. Нет ничего ошибочнее такого сравнения. Он скорее похож на Ник. Ленге, книга которого «Теория гражданских законов», впрочем, гениальное произведение». (Курсив мой.)

Всё ясно. Но, думаю, сравню со вторым изданием Сочинений (все ссылки на Маркса обычно должны опираться на него, как позднейшее). А там Маркс вдруг меняет показания — книгу Ленге он уже оценивает как «впрочем, очень талантливое произведение». (Т. 16, с. 30 - 31).

Смещение акцента существенное. Но как же в оригинале? А в оригинале Маркс сказал так:

«Eher hat er Ähnlichkeit mit Nic[olas] Linguet, dessen „Theorie des loix civiles" übrigens ein sehr geniales Buch ist». (MEW, Band 16, 1962. S. 31).

Буквально: «Скорее, он [Прудон] схож с Ник[оля] Ленге, книга которого «Теория гражданских законов», впрочем, весьма гениальна».

Гений — не талант, талант — не гений, как ни крути. Ленге, как мы уже знаем, больше по первому разряду шёл, конечно. Да и Маркс хорошо понимал отличия гения от таланта. Зачем ИМЭЛ намеренно исправил вариант 1936 года («гениальное произведение») на «очень талантливое»? Очевидно, чтоб устранить неудобные вопросы: как же так, «наш» гений Маркс считает гением какого-то скандального французского адвоката, казнённого якобинцами? Да и сам Прудон, (во многом справедливо) третируемый марксистами, через Ähnlichkeit mit «весьма гениальному» Ленге как будто получал реабилитацию от Маркса.

Сложной исторической диалектики, противоречий идеологического кризиса, о котором и пишет Лукач, многоумные редакторы ИМЭЛ не уловили, очевидно. Формальное, рассудочное мышление, не желающее понимать противоречий своего же общества, позднее сгубило и сам ИМЭЛ, и СССР.

Но об этом уже в другой раз.

#Ленге #Маркс #Лукач #диалектика

Если вы хотите, чтоб ветер истории наполнял ваш парус, этот парус — для начала — должен у вас быть.

Это так, в качестве эпиграфа к критическому разбору упаднических рассуждений Марины Бурик. Опубликую сегодня.

«Унесённые ветром». Против исторического пессимизма.

Философ Марина Бурик написала исполненный горькой резиньяции пост.

Исходной точкой её упаднических размышлений стала классическая статья Мих. Лифшица «Ветер истории».

Небольшая справка для тех, кто марксистскую церковно-приходскую школу не посещал. Лифшиц — так, на минутку, один из лучших марксистов XX века. «Ветер истории» (1960) — небольшая, но гипер-насыщенная идеями и блестяще написанная статья Лифшица — по сути, первая попытка дать марксистскую формулировку философии истории, её этики и эстетики. И, по пути — дать (не называя по имени) критику как советского опыта, так и (называя по имени) левых на Западе (одновременно и оппортунистов, и ультра-левых «авангардистов»). О критике Лифшицем непосредственного врага — капитализма и буржуазной идеологии и говорить нечего, она в марксизме входит в базовый комплект.

И вот марксистка Марина Бурик обратилась к этой работе Лифшица. Дело в том, что она ей не нравится. Отчего же?

Понимая «ветер истории» как моральную силу, результирующую «отношение всех классов общества в данное время», Лифшиц, как настоящий марксист, остаётся историческим оптимистом. У истории есть внутренняя идеальная линия развития — и какие бы тёмные времена ни наставали, как бы горько ни приходилось — это лишь отклонения от той самой идеальной линии. История всё равно — en gros, как сказал бы Гегель — идёт в верном направлении.

Эти размышления Лифшица — по сути, ортодоксальный пересказ взглядов Маркса и Энгельса — действуют на Марину Бурик не очень вдохновляюще.

Во-первых, она переворачивает «оптимистичную» схему Лифшица, ставит под сомнение саму «идеальную линию»: может быть, это советская история была отклонением, а норма — как раз реставрировавшийся в 1991-м капитализм?

Собственно, здесь можно было бы и закончить: если кто-то может видеть историю в такой «перспективе» — то это его право, но говорить тут больше не о чем. Если идеальная линия истории для Бурик не ведёт за пределы буржуазного общества (по крайней мере, на сомнении в этом построены все рассуждения Марины), то это уже совсем не марксизм. И спрашивать за такую перспективу надо не Лифшица, а самого человека, такую перспективу построившего.

Во-вторых, подозрителен сам довод Бурик: «не вдохновляет». Это предельно субъективистский подход к вопросу. Хороша же была бы философия (философия марксизма в частности), если бы все идеи оценивались по тому, кого и как они вдохновили.

У Маркса объективная практика человечества была критерием истины — у марксистки Марины Бурик критерием истины стало её субъективное (не)вдохновение.

Марину Бурик не вдохновляет, как она выражается, «Генплан» Лифшица (и, по сути, марксизма): то есть, целостный взгляд на историю, марксистская философия истории, из которой и следует исторический оптимизм.

Почему Марину не вдохновляет марксистский «Генплан»? Потому что, видите ли, времена изменились. Потому что история не на подъёме (в терминологии Бурик: «не прёт»). Потому что субъективно тяжело на всё это смотреть.

Вновь довод от чувств, от субъективности, от «переживания» (того самого Erlebnis «философии жизни»).

В сухом остатке: отрицая «Генплан», Бурик отрицает разумность мировой истории — по сути, отдаётся во власть иррационализма.

Поэтому и объективный «ветер истории» Лифшица Бурик сводит к «психологическому подкреплению», которое в 2025 году её уже не подкрепляет, а лишь ведёт к «психологическому параличу».

Заметим: вновь психология вместо объективного исторического (классового и т.д.) анализа. Такой разочарованный «психологический марксизм» получается. Да и марксизм ли?

На эту «психологию» можно было бы возразить всего одним вопросом: чтоб не быть в «психологическом параличе» — может быть, не стоит равнять объективную историю и философию по субъективно-психологической планке?

Впрочем, несмотря на «психологический паралич», Марина затрагивает важный вопрос: прошедшая после краха СССР треть века никак не осмыслена, это историко-философская чёрная дыра — в первую очередь, для самих марксистов, которым не хватает критического отношения к самим себе, своей практике и теории. Меж тем, сама объективная реальность — через «отклонение» 1991 года уже ясно дала понять (тем, кто на это способен): и картина мира, и следующая из неё практика марксизма в чём-то оказалась неадекватна самой реальности.

Правда, сама Бурик так вопрос не ставит. У неё всё опять редуцируется в «психологию»: видите ли, «Генплан» переполняет марксистов ложной гордостью, мешая имманентной самокритике.

На самом деле, всё наоборот: никакого реального (адекватного реальности) «Генплана» у марксистов нет уже давно. (И статья Лифшица была, пожалуй, последней и отчаянной попыткой эту единую картину мира дать).

Про левых гегельянцев иронизировали в 1840-е годы: сколько гегельянцев — столько и гегельянств. Это же самое можно сказать и про марксистов первой четверти XXI века (недаром марксизм вышел из гегельянства): сколько марксистов — столько и марксизмов. Признак Auflösung, распада школы — налицо. И распад этот по своей природе — не субъективно-психологический, не только лишь теоретический, но именно объективный, не зависящий от сознания, вызванный самой общественной реальностью.

Но вернёмся к Марине Бурик. Она напрочь отбрасывает объективизм Лифшица и призывает к «выработке адекватного понимания мира». Казалось бы, браво! Это-то и нужно человечеству: верная картина мира, осмысливающая все катастрофы последних десятилетий — и верная практика, исходящая из этой верной картины.

Но как Бурик понимает это «адекватное понимание мира»? Вновь предельно субъективистски. Она призывает «раздувать» ветер истории, «перенаправлять течение событий», «вырабатывать» понимание.

Зря Марина отбросила книжку Лифшица. Ибо Михаил Александрович уже написал для неё (и других таких же марксистов):

«Абстрактная противоположность между новым и старым, передовым и отсталым, активным и пассивным — обычный фольклор современной политики и эстетической жизни», — говорит Лифшиц и добавляет: всё это уже было. Это старая левогегельянская (на самом деле — ново-фихтеанская) история о Tat-Handlung, Деле-Действии, предельно субъективистском понимании практики. У Лассаля это левогегельянство приняло форму теории «единой реакционной массы», которой противостоит передовой «авангард» — за эту абстракцию Лассаль был немало критикован Марксом и Энгельсом. И, что более важно: эта ультра-левая субъективистская формула не помешала (на самом деле: помогла) Лассалю пойти на гнилой компромисс с Бисмарком.

Современный левый субъективизм Лифшиц — за неимением лучшего термина — называет «авангардизмом».

«Одной из его характерных черт является во всяком случае апология воли, действующей вопреки исторической обстановке и традиционным взглядам, которые за неё цепляются. Центр тяжести переходит из области содержания в область формы. На первом плане критерий активности, новаторства, борьбы против косной традиции большинства. Буржуазная политика современности полна всяких «новых подходов» и «новых концепций», восхваления сильных личностей и людей дела, специалистов по управлению обществом. Всё это носит именно авангардистский характер, развиваясь в противоречии с «конформизмом», даже если социальная демагогия подобной политики обращается к традициям предков и консервативному обывателю. В общем, с точки зрения теории, эта болезнь общественной мысли есть полное отрицание марксизма, материалистического понимания истории, возвращение к идеям субъективного произвола,— идеям, давно отжившим своё время и переходящим в современный, по существу всегда иррациональный культ действия».

Вот за критику этого субъективного произвола Марина Бурик и списала Лифшица на свалку истории. Но в чём он не прав?

Наше субъективное желание — ничто без объективных тенденций, его питающих. (Сама Бурик признаёт это, говоря что миру всё равно до наших, как она выражается, «хотелок»). Наше целеполагание может стать реальностью только в том, случае, если сама реальность идёт нам на встречу. Вспомним Гегеля: «Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно». Или Маркса: история ставит себе только разрешимые задачи.

Надо сказать, самим стремлением к адекватному теоретическому осмыслению, к выработке картины мира, адекватной самому миру Марина Бурик подтверждает — сама того не желая — правоту Лифшица: сама объективная реальность хочет своего осмысления, ибо она уже истомилась в долгом отклонении от своей идеальной линии, она жаждет преодоления статус-кво и своего истинного развития. И ровно поэтому в наших сознаниях — в том числе и у Марины — возникает стремление к адекватному пониманию и адекватной практике.

Вот только это понимание нельзя абстрактно «выработать» из себя. Сама реальность должна понять себя в нас и через нас. Для этого мы сами должны быть в контакте с этой реальностью и уж точно не впадать в уныние. Легко сказать! — да, но надо понимать: сам Маркс не был кабинетным учёным. Он был революционером, а не активистом-субъективистом, он не «вырабатывал» из себя теорию как паук паутину — наоборот, сама реальность искала в его мысли свой выход. И уж точно Маркс не собирался «перенаправлять течение событий»: коммунистическая революция именно следствие капитализма, именно его логическое развитие до предела, его, капитализма, истина. Любая теория сильна лишь постольку, поскольку овладела массами. Но теории бывают разные. Историческая победа только за той, которая опирается на идеальную линию истории, на объективный подъём масс, которая раскрепощает их, ведёт класс к своему истинному самосознанию и миссии. Тут диалектика «вопреки-благодаря», а не субъективистское навязывание реальности своего мнения о ней. Всё же свобода — это не субъективистский произвол, а осознанная необходимость. Произвол всегда будет наказан историей. Но это бы не беда — произвол не жалко — беда будет тогда, если этот произвол опорочит доброе дело.

Но Марина Бурик именно что и не желает «плыть по течению» объективной реальности истории. И плыть против течения она тоже — как-бы-диалектично — не собирается. Она хочет плыть «туда, куда нам нужно».

Всё, субъективистский-активистский круг замкнулся. Так куда нужно-то? У Марины Бурик уже есть истинное понимание мира? Но тогда зачем «стулья ломать»? Достаточно просто предъявить эту истину миру! («И на колени перед ней!» — как иронизировали Маркс с Энгельсом по поводу таких «истин».)

И зачем тогда Марине «адекватное понимание» реальности, если она уже знает, куда плыть ей самой? (Очевидно, реальность, осознав свои заблуждения, автоматически поплывёт за Мариной Бурик в нужном ей — и только ей известном — направлении.)

Подытожим: проникнутая резиньяцией полемика Бурик против Лифшица — очередной эпизод старой борьбы двух линий в марксизме — объективной (Лифшица) и субъективной (в своё время Ильенкова, а теперь Бурик и всей «деятельностной» школы). И это не был локальный конфликт внутри академического советского марксизма. Это было философски-понятийное, максимально высокое отражение реальной коллизии в общественном сознании, в понимании реальности — и в самой реальности.

Но если в 1960-70-е разница между Лифшицем и Ильенковым была в расстановке акцентов, то прошедшие десятилетия нескончаемого кризиса предельно отдалили, абстрактизировали обе линии. Ильенковский (вообще верный) акцент на понятии практики трансформировался у его последователей в психологизм, в субъективизм, срывающийся в произвол иррационализма. «Поправки на ветер», которые вносил Лифшиц в теорию Ильенкова, у лифшицианцев превратились в созерцательный «объективизм», в абстактное повторение верных формул, в своего рода теоретическую башню из слоновой кости, об опасности которой сам Лифшиц и предупреждал в «Ветре истории».

И вновь — Auflösung. Печально? Ничуть. Ибо этот распад есть симптом того, что распад будет преодолён, снят. Zwiespalt, раскол, раздвоение вообще не может быть преодолён — пока он не развился до логических пределов. Но это снятие не может быть примирением, но только преодолением, синтезирующим в себе истинные моменты обеих линий: как активное стремление к реальности — так и чуткость к самой реальности, умение пойти к ней — а в итоге: и себе — навстречу.

«Ветер истории» объективно никуда не исчезал. Это произведение человеческих отношений, отношений между людьми в производстве общественной жизни. Но он не зависит от чьих-либо субъективных желаний. Вся проблема современного марксизма — не в объективной реальности, не в этих общественных отношениях — а в том, что сами марксисты по известным причинам не на высоте этих отношений. У марксизма сейчас элементарно нет паруса, который мог бы уловить исторический ветер. И вот это отсутствие паруса иногда принимается за исторический штиль, а иногда приводит к проклятьям в адрес самого ветра, дующего «как-то не так».

И надо понимать: даже верная теоретическая постановка проблемы, даже абсолютно адекватная реальности теория — не гарантируют защиты от трагических коллизий на практике. Вообще, мысль, познающая идеальное в истории, её смысловую нить, всегда забегает вперёд — таким забеганием вперёд был и советский опыт. Такое забегание ставит прогрессивное движение, верно отражающее идеальное, истину реальности — в материально неблагоприятные условия, приводящие к невозможности истинной реализации истины. Но надо также понимать: именно такими трагедиями, такими забеганиями и движется вперёд мировая история. Это надо ясно сознавать, пускаясь в плавание по бурным волнам истории даже под самым надёжным парусом — сознавать, чтоб потом не впадать в горькую резиньяцию и отражающий эту резиньяцию произвольный активизм.

Исторический оптимизм — это не залитая солнцем, безмятежная философская полянка. Это умение понять всю сложную, противоречивую диалектику мироздания — и в этом понимании найти идеальную линию истории и объективную норму своей деятельности в ней.

#Маркс #история #Лифшиц #Ильенков #Бурик #иррационализм