Славой Жижек — не только сверхпопулярный сокрушитель идеологии, но и, неожиданно, философ любви, защищающий брак на гегельянских основаниях. В своих парадоксальных размышлениях на темы любви и сексуальности он обращается не только к Лакану, но к широкому кругу личностей, включающему Ленина и Сталина. Однако интерес к теме характерен и для всей люблянской школы психоанализа, а поэтому вместе с Вадимом Квачевым мы обсуждаем, как эта группа мыслителей строит альтернативу контрактному взгляду на любовь и отношения.

https://youtu.be/8J-xNHfz_gw

В начале «Рассуждения о методе» Декарт обозначает четыре познавательных правила. Одно из них состоит в том, что исследователю, надеющемуся докопаться до истины, надлежит наиболее полно обозревать и знакомиться с тем, что было сделано по этой теме коллегами и предшественниками. Внезапно, но, как отмечают некоторые биографы, Декарт не стремился следовать своему же железному правилу познания, обычно игнорируя работы других исследователей. Десмонд Кларк шёл даже дальше, утверждая, что за свою жизнь Декарт прочитал немного книг и в целом игнорировал общество образованных людей своего времени.

Как замечает Баллентайн, также и Юм, погружаясь в своем трактате в абсолютное сомнение, которое обрекало его на одиночество из-за понимания несовершенств человеческого разума, в какой-то момент прекращал писать и развеивал всю меланхолию с вековым скепсисом за сытным ужином и игрой в короткие нарды.

Так, должен ли философ жить по заветам собственной философии? Далекие от философии люди, как правило, горячо поддерживают тезис о том, что «философией нужно жить» и нести её в мир своими действиями, а не стенами текста. С одной стороны, к такой позиции подталкивает элемент нью-эйджа, впитанный из культурных трендов эпохи. Когда кто-то хочет вам продать информационный продукт или завлечь в свою секту, то очень удобно связывать своё учение с материальными или хотя бы экзистенциальными последствиями. С другой стороны, эта же позиция поддерживается и тропом из истории философии о древних временах, когда мыслители жили философией, попивая вино на пирах и ввязываясь из-за своих позиций в истории (трагичные и комичные).

Реальный ответ на поставленный вопрос зависит от характера конкретной философской позиции. Обычно можно говорить о трёх вариантах: (1) позиция налагает на сторонников явные регулятивные принципы, исходя из которых следует поступать так, а не иначе; (2) вместо явных принципов у философской позиции есть вайб, который скорее не стоит нарушать; (3) философия не налагает на сторонника никаких регулятивных принципов, поскольку она вообще не об этом.

С Декартом получается первая ситуация – он обозначает регулятивный принцип познания, который сам же и нарушает. Говорит ли это что-то против его философии? Естественно, нет, поскольку сам по себе принцип хорош или плох вне зависимости от того, посилен ли он для его автора или нет. О чем же тогда нам это говорит? Об акрасии Декарта – о том, что конкретно он имел такую негативную черту, состоящую в том, что он не поступал так, как сам же считал нужным.

Если философия предполагает конкретный образ регулирования поведения, а её сторонники не регулируют свою жизнь таким образом, то это проблема сторонников, а не философии самой по себе. Конечно, иногда абстрактные принципы слишком сложны, чтобы последовательно реализовывать их в своей жизни, но даже в таком случае подобный вывод не стоит делать по единичным случаям. Даже, когда следование принципу предполагает определенный результат (общее благо, знание, личное счастье и т.д.), то без статистически значимого количества случаев реализации этого принципа (в случае, если он не имеет концептуальных проблем) говорить не о чем.

Философии вайба – это нечто вроде ницшеанства или делёзианства. Они определенно имеют свою теоретическую нагрузку, но и стиль, настроение, атмосферу и даже жизненные рекомендации, но в целом настолько инвариантные, что из размытых границ вайба легче выскочить, нарушив стилистическую, чем теоретическую сторону такой философской позиции.

Наконец, случай Юма. Из того, что философ делает определённые выводы о познании, природе человека или природе ещё чего-либо никаким явным образом не следует ни определенного отношения к сделанным выводам, ни автоматического возникновения регулятивных принципов. В сухом остатке, если мы где-то и сталкиваемся с вопиющей ситуацией несовпадения философских принципов человека и его действий, то в лучше случае мы можем обвинить конкретно его в акрасии, тогда как о самом философском принципе ситуация многого не говорит.

В прошлом посте я в качестве иллюстрации упоминал об одном из познавательных правил Декарта, вследствие чего Артем Беседин обрадовал своей реакцией на этот пост. Да ещё какой – с привлечением, что называется, «секретных документов» (посмертно изданной книги «Правила для руководства ума», которую нашли только в 2011-м году). Основной тезис Беседина в том, что у Декарта ничего не указывает на то, что четвертое правило касается работ других исследователей.

Что же, взглянем для начала на само правило: «Делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено».

Как можно заметить, в этом правиле указывается не только на важность перечней и обзоров, но и на то, что ничего не должно быть пропущено. Нацеленность на то, чтобы ничего не пропустить в своем исследовании (посредством перечней и обзоров) – это сильное притязание. Оно подразумевает, что пропускать нельзя ни мнений, ни работ, да и вообще ничего, что полезного могло быть сделано на рассматриваемую тему кем-то другим. И дело не в том, чтобы упомянуть, что темой занимались условные Смит и Джонс, а в том, чтобы перечень или обзор включал все содержательно полезное, что было выяснено Смитом и Джонсом.

Так что, часть про «ничего не пропущено» и является тем, что явственно указывает на то, что этот принцип касается в том числе и содержания работ других исследователей. Поскольку речь о том, что вообще ничего нельзя пропускать, то в подобной формулировке принцип Декарта касается буквально чего-угодно, что релевантно для исследования.

Поэтому, когда биографы указывают на то, что Декарт особо не читал письма сторонников, критиков и собратьев по опасному философскому бизнесу, то действительно получается, что человек, утверждавший о том, что в исследовании нельзя «ничего пропускать», действовал так, будто бы и не был против что-то пропустить.

Так или иначе, довод Артема Беседина состоит не в толковании изначальной формулировки правила, а в рассмотрении того, что Декарт писал в «Правилах для руководства ума». Несомненно, новая формулировка правила энумерации пересекается с тем, что было в «Рассуждениях», но как раз на основании того, что в новой формулировке Декарт ограничил круг того, что не должно быть упущено, то я посмею утверждать, что в «Правилах» он переформулировал четвертое правило из «Рассуждений» или вообще придумал новое вместо старого. Когда-нибудь, а может и уже, какой-нибудь исследователь с английской фамилией выскажет (или уже высказал) такую же позицию, отметившись тем самым в декартоведении, но читатели этого канала будут знать, что аналогичное уже было сказано здесь (или невольно повторено).

Какими только концептами исследователи политики не обогащали политический язык, но в наше время разговорам о биовласти или делиберации был предпочтен разговор об орках и эльфах. Фэнтезийная метафора исполняет понятную функцию – создает ироническую и художественную дистанцию для того, кто хочет судить о хороших и плохих, но стесняется делать это напрямую. На первом уровне дискурс орков и эльфов – это способ судить о черном и белом для тех, кто привык, что умные люди не делят мир на черное и белое. На втором уровне всё эта же метафора позволяет заявлять, что всё-таки умные люди не делят мир на черное и белое, на орков и эльфов. Уже этих двух опций достаточно, чтобы бродить по нехитрому герменевтическому кругу смущенной новой искренности и бойкой старой иронии.

Не стоит забывать, что не все были импринтированы именно орками и эльфами в духе Толкина, а метафорическая речь легко вырывается из-под диктата авторского смысла. Что будет, если подставить сюда орков и эльфов из «Warcraft III» и «World of Warcraft» (игр, которые формировали базовый образ этих вымышленных рас у тех, чье детство или юность пришлись на нулевые и начало десятых)? Не претендуя на глубинное знание лора этой вселенной, попробую это представить.

Изначально орки «Военного ремесла» – это типичная фракция зла, которая истощила ресурсы родного мира и вторглась в мир людей. Однако рефлексия над тем, как же так получилось, что они умудрились истощить ресурсы целого мира, приводит к расколу. Выделяются хорошие орки, которые несут на себе явный знак своего наследия – зеленый цвет кожи, появившийся по сути из-за того же, из-за чего был разрушен их мир. Плохие орки в это же самое время становятся своеобразной константной для этой вселенной, появляясь в рядах самых разнообразных сил зла.

С хорошими орками ситуация двоякая. Представители этого народа являются буквально одними из самых благородных и добрых персонажей во всей вселенной, которые своими поступками умножают общее благо. Но геополитическое объединение «Орда», в котором хорошие орки почти всегда на первых ролях, оказывается существенным фактором политической нестабильности и глобальных конфликтов.

Что же там тогда с эльфами? На момент действия игр они уже поделены на две фракции, которые в культурном плане существенно отличаются друг от друга. Несмотря на это, сюжетная арка у них схожая, закрученная вокруг травмирующего события.

Начнем с высших эльфов, которые сначала предстают типичной фракцией магического добра. Проблема в том, что в раннем сюжете и лоре «Варкрафта» магия вызывала наркотическую зависимость. Глобальное зло нежити лишает эльфов возможности постоянной подпитки магией. Такое травмирующее событие знаменует их становление кровавыми эльфами и edgy-персонами. Что и говорить, если путь любого эльфа крови в игре начинается с истребления совсем уж сторчавшихся собратьев.

Но это только одна ветвь эльфов, есть ещё и ночные. На старте – это нейтралы-изоляционисты, которые становятся типичной фракцией добра через травмирующее событие лишения бессмертия ради спасения мира от большого зла. Но и до всяких травм часть ночных стала плохими эльфами с жабрами. Далее такие осечки происходят с определенной регулярностью, а травмирующее событие снижает усредненный показатель психического здоровья.

Как всё это меняет исходную метафору? Орки всё ещё ассоциируются со злом из-за своего прошлого, но по сюжету исправляют ошибки (и это дополнительно раскалывает их общество на всевозможные оттенки добра и зла), имея перспективы не скатиться в злодейское будущее. Реваншизм Гарроша в конце концов явно проигрывает редемпционизму Тралла. Эльфы всё ещё светлоликие, но чем дальше движутся по стреле времени, тем меньше однозначности находят в том, что значат их травмы. Мне видится, что история эльфов оказывается глубоко трагичной. Наследники злых орков в мире Варкрафта хотя бы примерно понимают, что делать, если они хотят искупить коллективную вину, вменяемую за предков, тогда как способы сохранения светлоликости в ситуации масштабных травм и потрясений решительно неясны.

Думал над тем, чтобы как-то красиво подать мысль о том, что в последние недели до постов не доходили руки, поскольку я работал над своими большими текстами, редактировал чужие, писал рецензии для академических изданий, редактировал подкасты и чего только не делал. Но потом передумал подавать эту мысль красиво и написал так, как написал выше 🌚

Об этом нечасто упоминают, но в философии есть заметный пласт «невидимой» занятости. Причем, по большей части – это такая содержательная работа, как редактура. Хотя есть и такие активности, как оформление кучи ссылок, что уже спустя пару минут ощущается как экзистенциальный бунт против абсурда посредством интенсификации абсурдно рутинной практики.

Иногда хочется думать, что количество «невидимой», но содержательной работы прямо конвертируется в качество, и уже оно является очевидно заметным. Черт его знает. Я согласен с первой частью этой мысли – количество «закулисной» работы обычно явно коррелирует с качеством того, что оказывается на «сцене». От большинства текстов сомнительного качества просто разит тем, что автор до публикации даже и не думал о том, чтобы написанное увидел кто-то ещё, а тем более покритиковал.

Другое дело, что я не уверен во второй части рассматриваемой мысли. Говоря эпистемологически, всё зависит от того, в какой мере отдельный человек развил в себе когнитивные процессы, позволяющие надежно распознавать качество единицы философского контента. Делёз красиво называл это философским вкусом.

Но это не какая-то уникальная черта философии, как абстрактной и высокой теории, а особенность качества вообще. Чтобы иметь возможность надежно оценить качество чего-либо, нужно прежде этого иметь представление о том, что его может составлять. И нередко то, что на первый взгляд кажется точными критериями, растекается в поля семейных сходств качественных вещей. Как будто этого мало, даже известные критерии или семейные сходства легко забываются, если они не укоренены в интеллектуальных привычках и когнитивных процессах.

Что забавно, есть подозрение, что наша рациональность в плане оценки качества резко возрастает, когда дело касается техники. Многие сразу задумываются о том, что важно не только то, как тот же автомобиль выглядит снаружи, но и что там под капотом. Также и в случае выбора какой-нибудь видеокарты люди внезапно оценивают коллегиальную экспертизу, пускай и выраженную сетью разрозненных отзывов.

Так и получается, что если нам важно качество чего-либо, то не стоит ожидать, что оно будет бросаться в глаза, если мы сами не предпримем ничего, чтобы это самое качество распознать.

Наш взгляд на мир или мировоззрение – это сеть убеждений о том, как оно есть. И многое из того, что мы делаем напрямую зависит о того, как мы считаем. Поскольку убеждения существенным образом связаны с действиями и решениями то важно, чтобы процент ошибочных убеждений в нашей сети был минимальным. В этом смысле примерно каждый заинтересован в том, чтобы не быть сторонником сомнительных теорий или недостоверных позиций.

Вы можете правомерно возразить, но как же так? Вокруг ведь не так уж и трудно найти любителей сомнительного и недостоверного. Дело в том, что принятие убеждений мотивировано не только рациональными или практическими соображениями, но и социальной или культурой мотивацией. Например, находясь в определенной группе, человек может сталкиваться исключительно с выгодами от своего убеждения в том, что гадания на картах работают.

Кроме этого, если смотреть на обычные случаи, то сомнительные убеждения нередко являются той частью взглядов, которая не так уж и сильно связана с тем, что человек делает. Когда некто убежден в том, что земля плоская, то обычно в жизни этого человека буквально нет ситуаций, в которых он бы регулярно действовал исходя из этого убеждения. От того, прав ли он в этом вопросе или нет, для него самого не зависит ничего.

Такие сомнительные убеждения можно назвать безопасными в том смысле, что они занимают в структуре взглядов такое положение, что на них почти никогда не делается ставка в практических ситуациях. Что-то похожее порой случается и с политическими взглядами, которые как-бы и есть у отдельных персон, но в положении того, что уступает соображениям от политических реалий.

Нетрудно заметить, что сомнительное убеждение можно так разместить в структуре взглядов, что от безопасности не останется и следа. Причем, и здесь, кажется, есть подозрительная закономерность. Имея сомнительные убеждения, человек, если и придаст им существенное положение в структуре своих взглядов, то скорее направит их во вред другим, чем себе. Например, человек, верующий в подлинное и аутентичное существование, скорее будет на основании этого убеждения посмеиваться над «быдлом и нормисами», чем застрянет в цепях бессрочной рефлексии (хотя и это не исключено).

Всё это к тому, что у людей вокруг есть много поводов оперировать сомнительными убеждениями. Эпатаж, заработок, общественное внимание, марионеточный активизм, безумие и попросту искренняя ошибка – примеры причин, по которым недостоверность застревает или намеренно удерживается в рамках мировоззрения. Однако, если обращать внимание на то, какое место отводится сомнительному убеждению в общей структуре взглядов, то можно заметить, какая роль отводится этому воззрению в плане влияния на жизнь отдельного человека. Если всё это не происходит намеренно, то по иронии судьбы чутье такого человека о том, как размещать в структуре взглядов сомнительные убеждения, с потрохами сдаёт его своеобразный проторационализм.

Ночь темна и полна мысленных экспериментов.

Представим, что вам явился эпистемологический демон. Он просит выбрать любую пропозицию, которая отражает что-то фундаментально важное для вас. Например, «Бог существует». Демон ставит вас перед простым выбором.

Опция первая: выбранная пропозиция становится истинной, но предельно неубедительной для остальных людей. Это значит, что любые попытки обосновать или привести аргументы за эту пропозицию будут тонуть в критической полемике, а лучшие умы человечества будут аргументировать против неё.

Опция вторая: выбранная пропозиция становится ложной, но предельно убедительной для остальных людей. Это значит, что не понадобится никакого сильного обоснования, чтобы люди оказались убеждены в истинности этой пропозиции, а лучшие умы человечества за вас придумают изысканную в своей сложности аргументацию за неё.

Какую из опций вы бы предпочли и почему?

Раз уж на то пошло, то давайте рассмотрим ещё один мысленный эксперимент. Представим, что эпистемологический демон ставит вас перед следующим выбором.

Опция первая: вы начинаете работать как когнитивный термометр, то есть вы просто чувствуете эпистемический статус убеждений и суждений, но лишаетесь возможности обосновывать свое чувствование. Это значит, что вы точно ощущаете истинность или достоверность убеждений, но не можете никак аргументировать за то, почему считаете так, а не иначе.

Опция вторая: вы получаете исключительную способность обосновывать убеждения и суждения, но лишаетесь какой-либо когнитивной чувствительности. Это значит, что на уровне интуиции или психологической системы 1 достоверное становится для вас абсолютно неотличимым от бредового. При этом, если вы аргументируете за какое-то суждение, то делаете это лучше и убедительнее, чем кто-либо ещё.

Если вы не выбираете никакой из вариантов, то демон случайным образом выбирает за вас. Какую из опций вы бы предпочли и почему?

Есть такие люди, которых я бы назвал когнитивными оборотнями. Они пользуются аргументами, воодушевленно приветствуют идею о том, что убеждения должны либо быть обоснованными, либо их не должно быть вообще. Их не страшит перспектива интеллектуального принуждения, связанного с необходимостью пересматривать свои взгляды под тяжестью релевантных свидетельств. Но до того момента пока всё это играет им на руку. Как только интеллектуально принуждение касается того, что им действительно важно, то ясный день сменяется ночью, молния развергает тьму и некто воет на полную луну.

Как правило, после этого они очень быстро находят причину, почему в некоем конкретном случае можно игнорировать обязательство пересмотреть свои взгляды в свете новых свидетельств или доводов. Раз моя метафора предполагает, что они обращаются ночью, то этой же ночью для них все аргументы серы.

Проблема даже глубже. Если мы и претендуем на разумность взглядов, то нам стоит по мере возможностей учесть объем позитивного обоснования существующих позиций ещё до того, как мы решимся стать их сторонниками. В естественных контекстах такое происходит редко. Куда чаще обоснование следует за позициями, которые уже по каким-то причинам оказались симпатичны. Когда же кто-то указывает на то, что изначально можно было инвестировать интеллектуальные усилия во что-то более респектабельное, то вот здесь уже и вероятно перевоплощение.

Звучит абстрактно? Давайте приведу пример, как это работает, описав одно политическое направление. Оно интересно тем, что за ним стоит долгая философская традиция мыслителей, которые оказали вклад не только в политическую философию. При этом ссылка на классиков здесь не является ультимативным аргументом и в течении множества лет философы неустанно проверяют состоятельность этой позиции. Вероятно, в пользу и против этого направления было приведено больше всего аргументов. Возможно, на данный момент любое другое политическое направление проигрывает этому в количестве очков философской добросовестности.

Знаете ли вы о каком политическом направлении идёт речь? Не хочется вас задевать, но речь о либерализме. Конечно же, не о какой-то его спецификации, а о широком спектре либеральных позиций – от правых и консервативных до левых и прогрессивных. Спектр настолько широк, что в него хотя бы отчасти попадет и неореакция, и то, что она критикует. Конечно, это не значит, что вы должны занимать какую-либо из этих позиции. Однако кое-что этот факт всё-таки значит, если разумность взглядов для вас – это не пустой звук.

Если вы по какому-то вопросу существует позиция, обладающая широким обоснованием и поддержкой специалистов, то выбор иной позиции требует сильного обоснования, почему она предпочитается столь привлекательной в аргументативном смысле альтернативе. Когда дело касается не политических или этических взглядов, а, допустим, медицины, то этот довод возникает чуть ли не интуитивно.

Но что делать, если так уж случилось, что дядя с бородой индоктринировал вас в традиционализм или же ваше сердце всегда было на стороне экосоциализма? Не переживать. По сути в обоих случаях на вас подспудно наложили бремя доказательства. Принимать его или нет — это ваше дело. Рорти вообще считал, что буквально каждый человек находится в подобной ситуации, когда его во что-то индоктринировали, что трудно поставить под сомнение даже под натиском самых верных свидетельств.

Когда проблема поставлена таким образом, что необычные взгляды требуют необычной аргументации, то ясно, от чего именно спасается когнитивный оборотень. Свет разумного обоснования не избирателен в том, какие из аргументов должны оставаться серыми в ночи, чтобы некто сохранял респектабельность приятных ему взглядов.

Что такое неоромантизм и где его искать сегодня? Ник Ланд – творец безумия и абсурда, подобный темным романтикам? Почему искусство никогда не станет до конца современным? Как японская культура повлияла на европейскую живопись и анимацию, создав особый вид непонятного искусства? Об этом и многом другом говорим с Олегом Деррундой.

https://youtu.be/vZejv5xorgY

В «Меноне» Сократ приводит известное рассуждение о статуях Дедала. Предполагается, что части этих статуй были связаны веревками, что позволяло им двигаться. Если же веревки убрать, то статуя распадется на части. Иная интерпретация: статуи представляли как живых автоматонов, которые в буквальном смысле убегут, если не привязать их где-нибудь.

Рассуждая о том, чем знание лучше истинного мнения, Сократ и проводит эту аналогию. Он говорит, что, в отличии от мнения, знание связано суждением о причинах также как статуи Дедала веревкой, а поэтому обе вещи не распадаются. Обычно в современной эпистемологии слова Сократа трактуют как рассуждение об обосновании (justification). Дескать, обоснование – это то, что стабилизирует наши убеждения, увязывает их со здравым смыслом и тем самым делает их знанием.

Моя трактовка выглядит иначе. Я считаю, что Сократ говорит не о теории обоснования, а о теории интеллектуальной привязанности. Он говорит не о том, что позволяет нам разумно придерживаться какого-то убеждения (что обосновывает этот интеллектуальный шаг), а о том, что обеспечивает психологическую приверженность неким взглядам. Несомненно, это связанные феномены, но я их разделяю так, что обоснование определяет то, какие убеждения в принципе мы можем разумно принимать, а привязанность определяет то, почему мы продолжаем быть сторонниками неких убеждений, которые уже приняли.

В некоторых случаях привязанность к убеждению фундирована преимущественно  обоснованием, что можно выделить в отдельную категорию почтенной эпистемической привязанности. Но, как кажется, чаще интеллектуальная привязанность может быть объяснена прагматическими или эмоциональными факторами. Проще говори, какие-то убеждения иметь удобно, а какие-то ещё и приятно. Однако факторы привязанности необязательно должны быть позитивными, поскольку психологические расстройства, искажения и даже ситуативное принуждение также могут привязывать к некоторым убеждениям.

Вернемся к Сократу. В другом рассуждение о городе Лариса он говорит о том, что там, где нам нужно единожды выполнить некую задачу (дойти до города), практически полезным может быть и знание, и истинное мнение. Но там, где нам нужно выполнять эту задачу регулярно (постоянно добираться до Ларисы), нас не устроит единичное случайное попадание. Нам нужно будет что-то, что позволит регулярно приходить к решению. Такая регулярность – это и есть преимущество знания. Она же фактор, благодаря которому мы привязываемся к тому или иному знанию. Однако сама по себе эта привязанность не является обоснованием некого убеждения. Регулярность же как прагматический фактор предшествует обоснованию, которое может быть выдвинуто на его основе.

Проблему истинного мнения Сократ видит в том, что оно «убежит от нас». Способно ли обоснование остановить такой побег? Если субъект заведомо готов привязываться к тому, что аргументированно или обладает обоснованностью, то тогда — да. В остальных же случаях интеллектуальная привязанность структурируется вне зависимости от обоснования, даже если оно фактически известно человеку.

Легко ли доказать, что за пределами вашей комнаты существует мир, не выходя из неё? С античности и до наших дней философов занимает проблема скептицизма, которая ставит под сомнение видимую легкость таких задач. За это время возникло множество значимых скептических доводов от тропов Агриппы и аргумента Декарта о злом демоне до проблемы следования правилу по Витгенштейну. Рассматривая вопрос о доказательстве существовании мира за пределами комнаты, Алексей Кардаш показывает, как работают различные версии скептических аргументов и что им можно противопоставить.

У меня вышла статья о нескольких важных скептических аргументах и сценариях. Начать я предлагаю с простого вопроса о том, как доказать, что существует мир вне комнаты, не выходя из этой комнаты? Если так случилось, что вы это читаете, не находясь в какой-либо комнате, то просто представьте, что всё-таки находитесь.

Отталкиваясь от этого вопроса я рассматриваю сценарий злого демона Декарта и мозгов в бочке Патнэма. После проблему следования правилу у Витгенштейна и проблему индукции у Юма. Завершается текст рассмотрением проблемы эпистемического регресса, которая идёт ещё от тропов античного скептика Агриппы. Не обходится и без упоминания аргумента руки Мура, как и забавного скептического сценария Нозика, в котором он делит себя на вымышленного персонажа и автора.

Короче, если вам интересна аналитическая философия и то, как сегодня разворачивается проблема скептицизма, то приглашаю к прочтению.

В «Игре Престолов» есть известный момент, когда Варис предлагает Тириону загадку о власти. Позволю себе полностью процитировать версию диалога из сериала:

«– Власть любопытная штука, милорд. Вы любите загадки?
– Что ж, можно послушать.
– В комнате три больших человека. Король, священник и богач. Между ними стоит простой наёмник и каждый из больших людей приказывает ему убить двух других. Кто останется жив, а кто умрёт?
– Зависит от наёмника.
– Разве? У него нет ни короны, ни золота, ни благословения богов.
– У него есть меч, власть над жизнью и смертью.
– Если всем правят люди с мечами, зачем мы притворяемся, что власть принадлежит королям? Когда Нэд Старк лишился головы, кто был виноват в этом? Джоффри, его палач или кто-то другой?
– Я понял, что не люблю загадки…
– Властью обладает тот, кто убеждает в ней остальных… Это обман, тень на стене… Но… даже маленький человек способен отбрасывать очень большую тень».

Интересно, что здесь Варис занимается эталонно философской вещью – он аргументирует в пользу своего взгляда на власть посредством мысленного эксперимента. Реакция Тириона также крайне характерна.

Как работает размышление Вариса? Сначала он показывает, что власть не редуцируется ни к статусу суверена, ни к богатству, ни к божественной легитимации. Тирион указывает на то, что власть в итоге за тем, кто имеет возможность насильственного подчинения других своей воли. В ответ Варис, по сути, проводит разницу между агентом и принципалом – тем, кто совершает действие и тем, кто решает, что действие нужно совершить. Наемник в этом примере – это растерянный агент без принципала, что и нивелирует властный потенциал его способности к насилию.

Концепция Вариса строится на том, что власть принципал над агентом исходит из того, насколько первый убедителен. Назовем это идеей власти как тени на стене, поскольку метафора тени хорошо передаёт, заложенные в эту концепцию, контекстуализм и ирредукционизм. Король, священник и богач убеждают в своей власти, ссылаясь на различные и несводимые друг к другу факты. В зависимости от ситуации, попался ли им набожный, алчный или честолюбивый наёмник, убедительности фактов, приводимых в пользу их власти, будет разной. Можно сказать, что в рамках такого подхода власть отбрасывает тень на стену только в свете взгляда подчиненных.

Концепту власти как тени на стене можно даже найти некоторое экспериментальное подтверждение в виде известных экспериментов Милгрэма. В них проверялась готовность испытуемых подчиняться экспериментатору, который обладает формальной властью в ограниченных условиях и без возможности физического принуждения. Уже этого было достаточно, чтобы около 7 человек из 10 безусловно подчинялись такой тени на стене (с поправкой на то, что тот, кто её отбрасывает должен находиться рядом с тем, кто ей подчиняется).

Одна из вариаций экспериментов оказывается близка к мысленному эксперименту Вариса. В ней присутствуют два экспериментатора, которые в какой-то момент дают испытуемую противоречивые приказы. Когда их власть обладала одинаковой убедительностью, то испытуемые не выполняли ни один из приказов. Когда же один из экспериментаторов оказывался в роли подопытного, которого бьют током, то его тень на стене внезапно угасала, а испытуемые предпочитали подчиняться человеку за столом, игнорируя слова того, кому бы крайне вероятно подчинились в альтернативной ситуации.

Когда мы наблюдаем за знанием в «дикой природе», то обнаруживаем его в многообразных формах. Вплоть до того, что в некоторых ситуациях само слово очевидно используется для обозначения различных вещей, которые, возможно, лишь по нашему интуитивному предположению как-то связаны друг с другом. Например, когда некто считает, что обладает знанием о том, что за углом магазин, а также говорит, что знания содержатся в книгах, то он очень явно использует слово «знание» разными способами, обозначая в одном случае свою пропозициональную установку, а в другом содержание, характерное для книги.

Я бы даже сказал, что у знания есть предикатное очарование. Люди зачастую настолько цепляются за то, что знание может быть таким-то, а может быть таким-то, что в целом минуют стадию ответа на вопрос о том, что же это такое, переходя к долгим рассуждениям о том, чем философское знание отличается от научного, а научное и философское от мифологического, а европейское мифологическое знание от восточного и так далее. Вы можете добавлять к «знанию» любое прилагательное и рассуждать о том, чем получившийся концепт знания отличается от «знания» с другим прилагательным.

Имея на руках подобное изобилие, как выбрать что-то одно в качестве парадигмального случая, иллюстрирующего характерные свойства знания как такового? Фред Дрецке считал, что в целом у нас есть две стратегии – восходящая и нисходящая.

Нисходящая скорее всего вам уже знакома и привычна по нашей интеллектуальной среде, а поэтому начнем с восходящей стратегии. Основная идея состоит в том, что знание в дикой природе общественных отношений обременено множеством нерелевантных деталей, а поэтому, если мы хотим понять это явление, то нам нужно избавиться от нерелевантного и выявит релевантное.

Как нерелевантные детали вклиниваются в эпистемологию? В качестве не бесспорного, но всё-таки примера можно вспомнить о группе позиций, которые делают акцент на представлении о том, что знание производится некими институциями. Нетрудно заметить, что у возможности осмысленно сказать о том, что «знание производится обезличенными институциями» уже есть своя концептуальная цена, связанная с предопределением возможного концепта знания, который подошел бы такому высказыванию. Но более важно другое – сторонники такой позиции обычно не приводят понятных аргументов, почему факт производства (если мы со всем расположением допускаем, что он имеет место) вообще является релевантным именно для знания, именно для обсуждаемого эпистемического явления. Не спорю, у того же Фуко есть понятные аргументы за то, что факт производства знания имеет социальную и этическую релевантность, но с эпистемическим аспектом, кажется, не всё так однозначно.

Суть восходящей стратегии в том, чтобы взять в качестве типового примера знания что-то простое. Дрецке считает, что очевидный вариант – это обратить внимание на животных. Например, собака помнит, где закопала свою кость. Такой пример знания посредством памяти не обременен кучей социальных, исторических, политических и прочих деталей. Стратегия является восходящей, таким образом, в том же смысле, что и онтологическая восходящая стратегия у Деланда – мы берём простой случай знания и, рассуждая от него, продвигаемся к анализу сложных случаев. В конечном счете, если нам трудно объяснить, почему собака знает, где закапывает кость, то как мы возьмемся за объяснение сложноорганизованного научного знания?

Но не забываем о том, что есть ещё и нисходящая стратегия в эпистемологии. Её суть в том, чтобы в качестве типового примера выбрать идеал. Как пишет Дрецке, вместо Фидо парадигмальным примером познающего субъекта в таком случае становится Эйнштейн. Анализируя идеальное и заведомо обремененное деталями знание, мы от этого идеала постепенно нисходим к анализу более простых случаев знания. Проблема одна: не совсем ясно, на каком основании стоит выбирать идеал. Если в случае восходящей стратегии у нас хотя бы есть понятный общий аргумент от структурной простоты типового примера, то нисходящая стратегия явно потребует более подробного внутреннего обоснования.

Перевел здесь текст на необычную для себя тему