(2)

Размышления Адорно проникнуты убеждением, что современный человек может обрести свой единственный дом — пусть недолговечный и шаткий — только в литературе. В остальных же сферах “дом устарел”. “Бомбардировки европейских городов, а также трудовые и концентрационные лагеря — лишь предвестья грядущей судьбы дома как такового, давно уже предрешенной имманентным развитием науки и техники. Отныне все, что можно сделать с домом, — это отправить его на свалку, точно консервную банку с истекшим сроком годности”. И Адорно подытоживает с мрачным юмором: “Один из принципов морали — не быть дома у себя дома”.

Последовать примеру Адорно — значит отойти подальше от “дома”, чтобы окинуть его отстраненным взглядом изгнанника. Полезно обращать внимание на расхождения между понятиями и их реальными воплощениями. Свои язык и дом мы принимаем как должное; они становятся нашей натурой, и положенные в их основу аксиомы оборачиваются жесткими догмами. Изгнанник знает, что в земном, зависящем от воли случая мире дом — это всегда нечто временное. Границы и стены, которые окружают нас на безопасной и привычной территории, способны стать и тюремными решетками; часто необходимость их существования отстаивают вопреки здравому смыслу и практической пользе. Изгнанники нарушают границы, их мысли и чувства вырываются за традиционные рубежи.

Вот изумительный по красоте отрывок из труда Гуго Сен-Викторского, монаха XII века:
“Следовательно, источник великой добродетели для умудренного разума в том, чтобы понемножку учиться и для начала изменить свой взгляд на вещи незримые и преходящие, для того чтобы потом разум сумел вовсе оставить их позади. Человек, которому мила его родина, покамест незрелый новичок; тот, кому любая земля как родная, уже силен; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина. Незрелая душа уцепилась своей любовью за один-единственный уголок мира; сильный человек объял своей любовью все места; а совершенный человек свою любовь умертвил”.

Великий литературовед ХХ века Эрих Ауэрбах, тоже изгнанник (военные годы он провел в Турции), процитировал этот отрывок в назидание всякому, кто хочет выйти за пределы провинций, государств, наций. Только под таким углом историк должен смотреть на опыт человечества, зафиксированный в письменных источниках, — лишь тогда этот опыт раскроется во всем своем разнообразии и конкретике. Иначе историк окажется рабом предвзятости — будет переживать за “своих” и делать для них неоправданные исключения из правил — меж тем как он призван служить истинной спутнице знания, свободе. Обратите внимание, что Гуго дважды прямо заявляет: “сильный” или “совершенный” человек обретает независимость и беспристрастность отнюдь не путем безоговорочного отказа от привязанностей — нет, он прежде должен “переболеть” ими. С точки зрения формальной логики, изгнание не будет изгнанием, если нет родины — если изгнанник не считает какую-то землю родной, не любит ее, не ощущает связи с ней; изгнание ни в коей мере не означает, что дом и любовь к дому утрачены, напротив, именно чувство утраты свидетельствует: они для тебя существуют.

Воспринимайте свои переживания и впечатления так, словно от них вскоре может не остаться и следа. Что укореняет их в реальности? Какие из них вы хотели бы уберечь в памяти? С какими предпочтете распроститься? На эти вопросы может ответить только тот, кто обрел независимость и беспристрастность, тот, кому родина мила, но в силу обстоятельств недоступна. (Такой человек, кстати, не сможет довольствоваться и суррогатной “родиной”, порождением догм или иллюзий.)

Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2003, №1
Перевод С. Силаковой

#политфилософия #постколониализм #цитата

Во время террора Сьейес не принимал активного участия в политике и сумел избежать гильотины (позже на вопрос, что он делал в эпоху террора, он ответил: «Я жил» (J’ai vécu).

А что, неплохо.

Учеба иногда дарит прекрасные мысли «ого, я об этом так не думала». Словила такое после статьи Саида о Фрейде и неевропейском, где он описывает историю современного («официального») Израиля как вполне себе колониальную практику со всеми нюансами: захват чужой территории, санкционированный «Западом», изгнание / убийство / лишение прав местных жителей по принципу «инородности» (не-принадлежности к титульной идентичности), которая в свою очередь конструируется догматически и при помощи политизированной науки (например, археологии, которая пытается связать найденные черепки в континуальную, связную историю еврейского народа, и тем самым задним числом выписать этому народу право на занятую землю). В общем, ого, я так об этом не думала.

Разумеется, это не делает эту трактовку единственно верной (против любой догматичности, думаю, сам Саид бы выступил). Важно также и то, что Саид — американец арабского происхождения, болезненно переживавший тему вынужденного изгнания (пусть и не в режиме беженства) и невозможности вернуться на землю, которую он до определенной степени считал «родной».

Его ключевая идея — что одна и та же вещь может быть частью очень разных историй, — в любом случае очень интересная.

(Еще интересно, что в России Саида переводил «Русский мир», а в Америке он считался левее всех левых. Ну, и так бывает).

Эдвард Саид, «Фрейд и неевропейское» (2003)

(1) Фрейд — продукт своей европейской среды. Он использовал другие культуры как примеры чего-то первобытного, поверх чего стелется цивилизация.

Первый смысл неевропейского — туземный, темный, непонятный, примитивный, вытесненный, аутсайдерский, мечтающий об ассимиляции в европейское.

Второй смысл появился после крушения классических империй и выхода на арену множества свежеосвобожденных народов. Европейское в их глазах стало отталкивающим, опасным, уничтожающим. Неевропейское — это жизнь и свобода.

Цитирует Фанона («Колониальные войны и умственные расстройства» из «Изгоев Земли»): тот отмечает, что для европейца неевропейский мир населен только туземцами («закутанные женщины, пальмы и верблюды»). Клиническая европейская психиатрия объясняет туземца через «доэнцефалические позывы», то есть примитивность, не поддающуюся развитию (некий ученый буквально пишет, что «у алжирца отсутствует кора головного мозга»). Фанон: надо сбросить европейца и все это гнилое прошлое, строить новую жизнь и нового человека.

Фрейд, однако, писал, что следует признавать нечто, исторически оставленное позади, потому что оно может в любой момент настигнуть нас снова, отражаясь в нашем поведении.

Фанон предъявляет обвинение Европе (она оказалась неспособна «выносить и с триумфом родить» нового человека, европейцы просто под разгогольствования о Человеке убивают людей). Важно заметить, что Фанон обвиняет не просто колониальный строй Европы — он обвиняет все здание европейского гуманизма, которое было просто высокомерной машиной для убийства. Эта критика до сих пор используется (Валлерстейн, Хантингтон) — европейское это притязания на универсальность, ориентализм, некритическое принятие парадигмы прогресса и готовность на все для сохранения своего верховенства.

Ответ на критику, мол, Саид предлагает зарубить западных писателей и мыслителей как недостаточно «толерантных»: он предлагает а) рассмотреть их как можно точнее в их собственном контексте, а потом б) в контрапункте, то есть на контрасте с текущей постколониальной мыслью, и увидеть, что они делали на самом деле, как они видели / описывали окружающий их мир, вполне вероятно, даже неосознанно (потому что постколониальной оптики еще не существовало).

Фрейд и его «Моисей и монотеизм». 1) египетская идентичность Моисея + единственный бог как производная от египетского фараона, изобретателя монотеизма (потом оказалось, что монотеизм существовал в Египте задолго до Эхнатона) 2) обрезание — египетский обычай, левиты — египетские последователи Моисея 3) в пустыне евреи переняли поклонение богу Яхве от соседнего арабского племени мадианитян. Фрейд возвращает элементы истории иудаизма на место и использует свою теорию возвращения вытесненного. Моисей — египтянин, чужак («мигрант из Египта в Палестину»), который был принят народом в качестве вождя — народом, ставшего евреями, который Моисей создал позднее как «свой» народ. (Гипотеза, конечно, интересная, но недоказуемая — как недоказуема и её неправильность. В целом вся эта книга Фрейда кишит допущениями «допустим, что», которые у него легко становятся фактами).

Три причины антисемитизма: евреи чужаки (в Европе), они отличаются от народов-хозяев, и они превозмогают насилие несмотря ни на что. Первая причина невалидна: даже в Германии евреи жили дольше, чем германцы. Вторая причина тоже не очень сильна, ведь евреи отличаются от европейцев не так уж и сильно (не то, что азиатская раса, добавляет Фрейд. Спасибо, Фрейд). Неевропеец во времена Фрейда — относительно слабо маркированный термин, обозначающий просто людей из-за пределов Европы. Но после войны — совсем другое дело.

#политфилософия #постколониализм #конспект

(2) Очень интересное наблюдение о том, что в 20-х годах Фрейд отмечал неевропейскость евреев и выступал, в принципе, за отсутствие необходимости обретать собственную землю. В 30-х годах ситуация меняется — меняется и его мнение (он начинает давить на отсутствие сильных различий между евреями и европейцами). Удивительно, как внешний контекст заставляет тебя вспомнить о той черте твоей идентичности, которая в других условиях была для тебя не так важна / заметна.

Сначала — Холокост. Евреи — чужеродны и могут быть ликвидированы.

Потом — сионистское заселение Палестины. В 1948 году местные неевропейцы были представлены «коренными палестинскими арабами и поддерживающими их египтянами, сирийцами, ливанцами и иорданцами, потомками различных семитских племен, в том числе арабов-мидианитян». Право на Палестину было представлено Израилю атлантическим Западом. Иными словами: Израиль стал квази-европейским государством, которое занялось ровно тем, о чем писал Фанон и другие постколониальные авторы: сдерживанием коренных неевропейских народов, где пришедшие из-за моря европейцы имеют больше прав на землю, чем коренные жители-неевропейцы. Внутри Израиля главным классификационным критерием стало то, что это государство для евреев, а все неевреи — чужаки и инородцы (даже если они с давних пор жили в Палестине). Консолидация еврейской идентичности происходит в месте, которое занято рядом других наций, рас и народов, которые теперь обращены в чужаков и изгнанников. Бальфурская декларация 1917 года уже давала право Израилю занять Палестину (это письмо от министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура к лорду Ротшильду, представителю британской еврейской общины. Британцы поделили Палестину).

Палестинское прочтение Фрейда: евреи точно такие же неевропейцы, как и мы. Валидно ли это прочтение? С точки зрения Саида — да, потому что это то самое «мигрирующее прочтение» текста, чье значение меняется в зависимости от места чтения.

Что получается: из-за европейского анисемитизма Израиль утвердился на неевропейской территории в рамках особого государства, взявшего себе за идеологическую задачу полностью отгородить еврейскую идентичность от нееврейской. Определяя себя как государство сугубо еврейское и для еврейского народа, Израиль установил исключительные права на иммиграцию и землевладение для евреев, задним числом лишив прав на это местных жителей-неевреев, и нынешних граждан-неевреев, чьи права существенно урезаны. Палестинцы — либо беженцы, либо лишены прав. Все сложное прошлое еврейства (придуманное египтянином-неевреем на основе нееврейского египетского монотеизма, как считал Фрейд) зачищено официальным Израилем. Фрейд предлагал принять свое сложное нееврейское прошлое, тем самым спасти иудаизм от жесткой догматичности. Израиль это вытеснил.

Археология используется, чтобы задним числом, ревизионистски создать связи народа с местом, официально санкционировать географическое местоположение Израиля (Саид добавляет: насильственно). «В сегодняшней земле Израиля благодаря археологии материально воплощается Библия, история облекается плотью и кровью, прошлое возвращается и выстраивается династическим строем». Это по сути своей колониальная (колонизирующая) работа, подкрепленный черепками идеологический труд, вычеркивающий (не замечающий) очевидного наличия на этой земле признаков и истории других имен и других цивилизаций (арабских).

Это квази-нарративная биография страны обеспечивает тот самый стиль колониального заселения, состоящий из бульдозеров, нежелания изучать неизраильскую историю, привычки обращать рассеянное и непостоянное еврейское присутствие в виде нескольких развалин и фрагментов предметов в династическую непрерывность (несмотря на очевидные признаки обратного).

#политфилософия #постколониализм #конспект

(3) Саид считает, что нам нужно избегать этого взаимоисключающего нарратива — либо нашим, либо вашим. Разнообразие, преодоление границ, отказ от логики «мы или они» и превосходства подлинника — в этом Саид видит путь к некому развитию.

В мысли Фрейда ему нравится, что даже для самой определимой, проще всего идентифицируемой, самой упрямой общинной идентичности (для Фрейда такой была еврейская) существуют внутренние границы, мешающие ей полностью стать одной и только лишь одной идентичностью.

Идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или представить себя без первоначального надлома, изъяна, сопротивляющегося вытеснению.
Саид в разных текстах пытается показать пересечения методов гуманитарных наук и разных ксенофобских / мигрантофобских методов мышления. Мы не любим, когда тексты пересекают границы так же, как не любим, что мигранты пересекают границы — если отношения к текстам изменится, может, изменится и наше отношения с мигрантами. Поэтому тексты необязательно рассматривать только в своем контексте.

«Фрейдовским символом этих границ стал основатель еврейской идентичности, сам египтянин, неевропеец. Иными словами, идентичность не может быть продумана или выработана только через себя саму; она не может составить или даже представить себя без этого радикального изначального надлома или изъяна, сопротивляющегося вытеснению, потому что Моисей был египтянин, а значит, всегда вовне идентичности, внутри которой столь многие стояли и страдали — а позже, может, даже и торжествовали. Сила этой мысли, я думаю, в том, что она может прозвучать и донести нечто также и любой другой осажденной идентичности — не раздавая паллиативов вроде терпимости и сострадания, а скорее преследуя ее как ноющая, парализующая, дестабилизирующая светская рана — суть космополитического, от которой не избавит ничто, никакая решимость определиться, никакая стоическая безмятежность, никакое утопическое примирение даже с самой собой. Это необходимый психологический опыт, утверждает Фрейд, но проблема в том, что он не дает никаких указаний на то, как долго его следует терпеть, или есть ли у него, собственно говоря, реальная история — коль скоро история всегда есть то, что приходит после и — слишком часто — либо отменяет, либо вытесняет этот изъян. Итак, вот какие вопросы оставляет нам Фрейд: может ли столь предельно нерешительная и столь глубоко неопределенная история когда-либо быть написана? И если да, то на каком языке и какими словами?

Может ли такая история претендовать на роль условия некоторой политики жизни в диаспоре? Может ли она когда-либо стать незыбким фундаментом двухнационального государства на земле евреев и палестинцев, в котором Израиль и Палестина предстанут скорее частями, чем антагонистами — как взаимных историй, так и лежащей в основе реальности? Сам я в это верю — настолько же потому, что фрейдовское нерешенное чувство идентичности являет столь показательный пример подобного, как и потому, что состояние, которое он, прилагая столько усилий, пытается прояснить, на самом деле распространено в неевропейском мире гораздо шире, нежели ему думалось».

#политфилософия #постколониализм #конспект

Удивительно, насколько мне залетает постколониализм и все, что рядом, и насколько тяжело идет «философия в замке из слоновой кости» — рассуждения об учредительной власти, суверенитете и истории политической мысли. Она была слишком теоретична для реальной жизни, но недостаточно — для академической...

И тут неолиберальный капитализм подговнил, получается!

☭☭☭ Илья Будрайтскис:

«Акселерация» капитализма, согласно подобным авторам [Ник Ланд или Ярвин], неизбежно приведет к тому, что государства откажутся от какой-либо автономии права и демократической легитимности. Демократическое государство, с его ложным формальным равенством сильных и слабых сменит Gov-corp — корпорация, иерархически управляемая менеджерами, которые получили абсолютную власть благодаря естественному отбору.

Принципиально, что такое состояние государства для Лэнда достигается не при помощи политической борьбы и создания вождистского массового движения, но наоборот — через «акселерацию» капиталистической экономики, развитие которой преодолевает и уничтожает любые политические формы.

Эта авторитарно-либертарианская утопия парадоксальным образом выглядит как инверсия путинского государственного капитализма, с его неразрывной связью между правом собственности и политической властью, а также глубоко укорененным представлением об «аристократической» и сословной природе господства государственной бюрократии (на вершине иерархической пирамиды которой стоят спецслужбы).

Странную близость мировоззрений путинских силовиков и адептов Лэнда из Силиконовой долины вряд ли можно объяснить общим идеологическим воспитанием или кругом чтения. Для того, чтобы прийти к схожим моделям, Лэнд использует цитаты Гоббса и Делеза, тогда как Путин — Ильина или Гумилева.

Интеллектуальные референции здесь вторичны, тогда как первична рациональность, усвоенная из бессознательных идеологических практик неолиберального капитализма, и характерная для того типа субъектности, которую он производит.

you sure?..

Ханна Арендт в «О революции» о недоверии к власти:

Для всех, кого заинтересовали посты с цитатами Оксаны Тимофеевой - полная статья доступна только на английском

https://www.e-flux.com/notes/456364/between-war-and-terror-a-letter-from-russia

Официально мое любимое видео в интернете (на этот вечер)

О - ориентализм

Уже сегодня состоится открытие Института Дэвида Гребера.

В структуру Института Дэвида Гребера входят такие проекты, как Museum of Care, Anthropology for Kids, Visual Assembly, Carnival, Yes Woman, Fight Club и Open Library. Институт планирует продолжить оцифровку и публикацию архива Дэвида Гребера, а также поддерживать проект Brain Trust — собрания антропологов, активистов, инженеров и художников, запущенные Дэвидом Гребером незадолго до смерти. В рамках проекта будут проходить лекции, дискуссии и художественные акции, цель которых — выработать набор действий, меняющих мир, доступных каждому, без разрешения или участия правительств.

К открытию Института можно присоединиться онлайн по зуму в 21:00 по московскому времени.

Раз уж мы на теме Дэвида Гребера. Читаю «Фрагменты анархисткой антропологии» (на русском выпустили эти ребята). Он много пишет о том, что настоящее революционное действие — это переосмыслить жизнь в рамках государств и любых существующих структур как далеко не единственно возможную, заполнять бесполезные бюрократические бумажки и параллельно строить теории политических организаций, не являющихся государствами (и вообще полагающихся на концепцию гражданства — будь то национального государства или глобального), думать о том, что такое добровольное объединение людей и какими они могут быть, и, собственно, такие программы, связи и формы деятельности реализовывать. Весьма вдохновляюще, в общем (а какие вещи вдохновляют вас).

Теория исхода предполагает, что наиболее эффективным методом противостояния капитализму и либеральному государству является не прямое противостояние, а то, что Паоло Вирно 23 назвал «отступлением с боем»: массовым дезертирством тех, кто жаждет создания новых форм сообществ. Стоит лишь заглянуть в исторические документы, чтобы убедиться в том, что большинство успешных форм народного сопротивления принимали именно это обличие. Они не шли в лобовое столкновение с властью (как правило, это приводит к кровопролитию, а если нет, то зачастую к превращению в ещё худший вариант: в то, с чем боролись), но переходили от одной стратегии к другой, уворачиваясь от объятий власти, убегая, дезертируя и основывая новые сообщества. Ян Мулье Бутан, историк автономизма, даже утверждал, что история капитализма — это серия попыток решить проблему мобильности рабочих (отсюда бесконечная разработка таких атрибутов, как договора ученичества между мастером и учеником, рабство, привлечение рабочих-кули,24 использование гастарбайтеров и внештатных сотрудников, бесчисленные формы пограничного контроля), поскольку если бы система в действительности была бы близка к своей собственной фантастической версии, в которой рабочие могли свободно наниматься и увольняться с работы, когда бы и где бы они ни хотели, она бы полностью развалилась. Именно по этой причине одним из наиболее настойчивых требований, выдвигавшихся радикальными участниками антиглобалистского движения — от итальянских автономов до анархистов из Северной Америки — всегда было требование глобальной свободы перемещения, «настоящей глобализации», уничтожения границ, всеобщего падения стен.

В Дании есть партия (Synthetic Party), чьи манифесты и политические тезисы пишет AI: нейросетка, изучившая все, что было сказано и написано датскими микро-партиями с 1970-х. Это своего рода (художественная) попытка создать The Party, которая будет отражать мнения среднестатистического гражданина. С другой — ответочка в ценом политическому ландшафту Дании, где существует более 200 «микро-партий», чьи политики...не всегда близки к реальной политике, но они отражают не-мейнтримовые интересы и группы (и, соответственно, никогда не добираются до реальной власти).

В 2023 году партия рассчитывает войти в парламент (для этого ей надо получить 20 тыс голосов, а пока у них вроде около 4 тыс).

Что интересно, короче. С одной стороны, это супер-проект (как мне кажется): он вполне может быть способен привести к политическому действию тех, кто вообще не заинтересован в участии в традиционалистской пыльной политике, которая уже сто лет как не отражает ничьи реальные интересы, а просто предоставляет увлекательное макраме из сотен мейнстримовых политических лозунгов. Во-вторых, это something new, новая оптика/подход, которых тоже в политике давненько не было видно — пусть он может не сработать сам по себе, но, опять же, он может оживить политический ландшафт и подтолкнуть нас к воображению новых форм политического действия и объединения. Наконец, эта партия приглашает к со-творчеству алгоритм — представителя того «коллектива», который выполняет сугубо функциональную работу в нашем обществе, хотя на самом-то деле во многом определяет, как мы живем.

Короче, yay политическим экспериментам, nay сами знаете, чему.

#политфилософия #конспект

(1)

В античной философии есть понятие — stasis, противостояние, диссонанс, разногласие внутри полиса. Это внутренний раздор, который разделяет город на оппозиционные группы. Платон описывал стазис как «внутреннюю войну», своего рода гражданскую войну, при которой чувство враждебности, обычно направленное вовне, направляется внутрь и раскалывает город.

Андреас Каливас, философ, пишет статью о гражданстве и стазисе — а именно о законе, который среди прочих принял афинский политик Солон (а может, и не принимал, но для умственного упражнения это не всегда важно). Закон гласил, что те, кто не занял чью-то сторону во времена гражданского раздора, кто остался в стороне, должен быть лишен гражданства и любых «прав на город». Иными словами, Солон четко связывал понятие гражданства и стазиса — одно претворялось в жизнь отношением ко второму. Это интересное рассуждение имеет смысл, конечно, только на фоне современного представления о гражданстве как о чем-то до-политическом, данном при рождении, связанном с другими идентичностями, довольно стабильном и трудно раскалываемом явлении, которое создает видимость какого-то коллективного индивида с единственной и общей волей. Понимание Солона иное: гражданин появляется, когда одна коллективность сталкивается с другой, враждебной коллективностью в общем публичном пространстве. Современное гражданство произрастает из идеи похожести, врожденного единства, которое сложно не разделять — соломоновское, напротив, появляется из непохожести, несогласия, из «больше, чем единственное», из политической борьбы за публичную сферу.

Каливас пишет, что такое понимание гражданства приписывает ему четыре критерия.

1. Активное гражданство. Тот, кто не участвует в стазисе, не занимает сторону, лишается гражданства. Закон определяет гражданство не через то, кем человек является, но через то, что он активно делает. Гражданство здесь — не до-политическая данность, приписанная человеку по принципу национальности или этнической принадлежности, но результат выбора, политического действия.

2. Антагонистическое гражданство. Быть гражданином значит различать друзей и врагов, открыто заявлять о своей позиции, иметь мнение относительно гражданского блага и защищать его. Соответственно, гражданство проявляется в антагонизме и является им.

3. Партисипаторное гражданство. Гражданин разделяет опыт и последствия гражданского конфликта. Он не стоит в стороне, не ждет, пока чья-то сторона выиграет — его ставки тоже в игре. Получается, что гражданином не может быть тот, кто «приватизировался», ушел в частную жизнь — он должен нести гражданскую ответственность, ввязаться в борьбу на благо города (это важный момент — стазис существует не ради захвата власти или кровопролития, это именно политическое соперничество).

4. Исключительное гражданство. Гражданин — это тот, кто активно участвует в исключительном (по Соломону) событии, политическом и гражданском раздрае, гражданство — политическое действие, которое явнее и очевиднее всего проявляется именно во времена кризиса. Стазис — это не норма, а исключительное событие, но, по Солону, если во времена исключительных событий мы исключаем, собственно, народ из процесса принятия решений, то у нас не демократия, а что-то другое.

(2)

В общем, нейтральность и апатия во времена гражданских несогласий — это не есть действия гражданина. Идея Солона (в расширении на демократическую практику) в том, что чем больше людей будет втянуто в стазис, тем быстрее он разрешится. Почему?

Например, Плутарх вот считал, что во времена стазиса должны прийти более мудрые и возвышенные люди, которые, оставаясь за пределами конфликта, своим разумом и логикой «избавят» тело полиса от «больной» (несогласной) части. Он предлагал нейтральное внешнее воздействие, не-участие в конфликте, сочувствие бедам, но не разделение их. Его позиция отражает современную ему римскую имперскую идеологию — конфликт самое страшное, что может произойти с обществом, и решение этой проблемы лежит в сохранении гармонии и единства под единым разумным имперским управлением (любой ценой). Исключительные времена требуют исключительных мер (а именно — исключения большинства из процесса принятия решений).

Геллий, напротив, считал, что Солон «все неплохо продумал». Закон, вынуждающий всех участвовать в раздоре, привлекает мудрых и разумных людей, которые иначе бы мудро и разумно решили бы остаться в стороне и позволить заведенному народу, разделившемуся пополам, уничтожить друг друга. По сути, Геллий не сильно спорит с Плутархом: он согласен, что разрешение стазиса — в участии элит, разумного меньшинства. Они также согласны в том, что единство, гармония, согласие и порядок — главные ценности политической жизни.

Оба упускают момент обязательного участия всех в стазисе. По Солону, основное препятствие для окончания раздора — это небольшое количество участников. Когда стасис заключен в соперничестве небольших групп, велики риски, что они будут преследовать собственные цели и не гнушаться средствами. Далее, вполне вероятно, они захватят власть и будут управлять пассивным сообществом нейтральных наблюдателей, а за такой приз можно и жестокость проявить.

Первый путь разрешения конфликта при участии многих — маленькие группы защищают свои интересы, но большинство может заставить их изменить позиции и сделать их более общими. Второй путь — большинство менее заинтересовано в мощном сопротивлении, они заинтересованы в мирном урегулировании (если силы примерно равны, конфликт перейдет в менее агрессивную фазу).

Демократический город, по Солону, тоже возникает из этого массового соучастия в стазисе, из отношений антагонизма и оппозиции. Демократический порядок — подвижен, подвержен пересмотру, может изменяться вслед за победами в политических столкновениях.
Итак, гражданство по Солону — это не де-политическая сущность, приписанная тебе по национальному признаку, для юридической привязки или в качестве основополагающей идентичности, не статус или привилегия (как сейчас). Оно вряд ли может быть связано с ритуалами выборной политики и формализмом институциональной репрезентации, и отходит от идей «переданной представителю» политической воли / пассивности и отсутствия прямого участия.

Из этой ситуации можно сделать и пару выводов об отличиях демократии (в афинском смысле) и республиканизма (как последовавшей за афинским полисом Римской империей).
Афинская демократия во времена стазиса и внутренних раздоров сохраняла верховенство закона и принципы гражданского участия. Римская республика же «временно» перекрывала гражданские права и возвращала абсолютную власть диктатора, чьей задачей было восстановить «мир и порядок» как главную ценность общественной жизни. Афинская демократия требовала присутствия Всех для разрешения кризиса, а Римская республика обращалась к власти Одного. Республиканизм деполитизировал конфликт, а демократия — пере-политизировала его.