Контролируемое бесстыдство

Застыла на дорожке среди зарослей ольхи, зависнув в телефоне, и тут сзади меня окликнули:
— Тётенька, а можно мне пописать? — спросил малыш с очень большими щеками. Очень.
— Конечно, — ответила я и щедро повела рукою, — выбирай любые кустики.
Пошла себе, довольная причудливой коммуникацией, и только метров через сто поняла, что ребёнок, возможно, не разрешения спрашивал, а пытался сказать «съебитесь, тётенька, из удобного места», но по малолетству не доформулировал.

*
Научилась угадывать в незнакомых ровесниках прежних мальчиков и девочек, видеть за морщинами и поплывшими овалами, какими они были во времена нашей общей юности. С более старшими людьми не получается, их я воспринимаю такими, как есть сейчас, а своё поколение распознаю.
И они, кажется, тоже узнают друг друга, и на лицах иногда возникает смешное «о, вот эту/этого я бы трахнул/а… раньше». От этого в общении появляется такое родственное, сестра дык ёлы палы — а что тут в самом деле ещё сказать.

*
«Радиопомехи», уважаемые, поют в наушниках «хорошо вроде, а сердце кровоточит» — и я понимаю, что всю жизнь проболталась между этим и воденниковским «и вроде бы сердце в крови, но выйдешь из дома за хлебом, а там — длинноногие дети».
В юности не можешь понять, почему так больно жить, если вообще-то нормально всё, как у людей. Сейчас, когда и правда есть о чём плакать, почему-то беспощадно хорошо. Идёшь по Чистым, и длинноногие эти, и солнце сквозь листья, и тепло на закате, и свежо от воды, и зелено так, будто навсегда.
Тут и приходит неочевидное «беспощадно»: жизнь настолько больше боли, что никого ей не жаль. Каждого подержит в ладони, рассмотрит и отпустит без сожаления. Всё, что можешь — смотреть в ответ на то, что делает тебя живым. Иногда это просто деревья.

www.tgoop.com/ketro/820

7.9K viewsedited  Jul 28 at 16:01

Застыла на дорожке среди зарослей ольхи, зависнув в телефоне, и тут сзади меня окликнули:
— Тётенька, а можно мне пописать? — спросил малыш с очень большими щеками. Очень.
— Конечно, — ответила я и щедро повела рукою, — выбирай любые кустики.
Пошла себе, довольная причудливой коммуникацией, и только метров через сто поняла, что ребёнок, возможно, не разрешения спрашивал, а пытался сказать «съебитесь, тётенька, из удобного места», но по малолетству не доформулировал.

*
Научилась угадывать в незнакомых ровесниках прежних мальчиков и девочек, видеть за морщинами и поплывшими овалами, какими они были во времена нашей общей юности. С более старшими людьми не получается, их я воспринимаю такими, как есть сейчас, а своё поколение распознаю.
И они, кажется, тоже узнают друг друга, и на лицах иногда возникает смешное «о, вот эту/этого я бы трахнул/а… раньше». От этого в общении появляется такое родственное, сестра дык ёлы палы — а что тут в самом деле ещё сказать.

*
«Радиопомехи», уважаемые, поют в наушниках «хорошо вроде, а сердце кровоточит» — и я понимаю, что всю жизнь проболталась между этим и воденниковским «и вроде бы сердце в крови, но выйдешь из дома за хлебом, а там — длинноногие дети».
В юности не можешь понять, почему так больно жить, если вообще-то нормально всё, как у людей. Сейчас, когда и правда есть о чём плакать, почему-то беспощадно хорошо. Идёшь по Чистым, и длинноногие эти, и солнце сквозь листья, и тепло на закате, и свежо от воды, и зелено так, будто навсегда.
Тут и приходит неочевидное «беспощадно»: жизнь настолько больше боли, что никого ей не жаль. Каждого подержит в ладони, рассмотрит и отпустит без сожаления. Всё, что можешь — смотреть в ответ на то, что делает тебя живым. Иногда это просто деревья.

BY Контролируемое бесстыдство