20 лет жежешечке, господи. Мир переменился чуть более чем полностью, даже я стала старше лет на десять, а лента и вовсе постарела — открываешь, и ни слова про любовь. Зато есть политика, немного путешествий, рукоделия и какие-то кусты, которые взращиваются ради привыкания к земле.

«У нас ещё будут безумства любви?», спрашивала Ривелотэ лет пятнадцать назад, и никто не сомневался, что да. И теперь, наверное, ещё будут, но немного другие — прожить с кем-то до конца дней, например, твоих или его, это ли не безумие.
Это так странно, так странно прятать лицо на груди всё того же мужика, только шерсть на ней теперь седая. И всё ещё чувствовать, что можешь улететь — не как ангел или птица, а как шелковый платок, украденный ветром. Милая, не льсти себе, теперь для этого потребуется ураган, уносящий дома в Канзасе. Если только частями — отдельно душа, отдельно телесный пепел.
Но я всё-таки думаю, что есть ещё ветер для меня, раздувающий платье, алую шаль, волосы, маленький бледный огонь (жжёт, значит, жив) и безумства любви и не хочу ли я сказать да мой горный цветок

/ верхний пост со всем лучшим за двадцать лет https://marta-ketro.livejournal.com/201246.html

Вижу в ленте репосты моих старых текстов и они прям хорошие, так что буду иногда показывать что-нибудь, весеннее например.

29 февраля — такой день, когда у каждой женщины есть шанс выйти замуж, если она уже кого-то выбрала, или хотя бы разжиться юбкой. По крайней мере, в Англии. Там в високосный день любая имеет право сделать предложение мужчине, и он не может ей отказать. В крайнем случае, должен подарить отрез ткани на юбку. У королевы Виктории, например, так выгорело с принцем Альбертом, женился как миленький. Королевам вообще жить легче, но никто не запрещает и нам, простым принцессам, попытать счастья.

Вот только эта свобода нам положена раз в четыре года, в странный день — причуду календарей, в день безвременья между зимой и весной. Его на самом деле нет, он собрался из лишних часов, украденных в течение лет у обычной жизни. Это из тех часов, что мы молчали, закусывали губу и не говорили мужчине «я хочу быть с тобой», когда хотелось.

И знаете что? Мы правильно молчим.
Когда любишь, невозможно поверить, что это без взаимности. Кажется, он просто не понял. Кажется, он боится. Дай ему шанс, пойди навстречу, будь храброй — и он осознает своё счастье. Тысячи дамских романов учат нас, что гордая медноволосая Маргарет могла бы избавить от всех этих страданий себя и высокомерного Ричарда, если бы сразу призналась ему в своих чувствах. Ведь внутри он такой нежный зайчик с разбитым сердцем, ему страшно получить очередную рану, поэтому он бежит от сильных чувств.
А кроме того, мы — современные женщины без предрассудков, «я беру своё там, где вижу своё», мы имеем такое же право выразить свои желания, как и мужчины.
А ещё... ещё просто плевать, что он подумает, потому что сердце разрывается от любви и хочется называть вещи их именами, как делала Ева, гуляя по райскому саду: это роза, это яблоко, это горошек; это я, это ты, это любовь. Будь со мной, пожалуйста.
Даже когда всё кончено, мы обязательно попытаемся. Я тебе помню, думаю о тебе, скучаю, вспоминаю всё лучшее, что было — а значит, ты тоже помнишь и скучаешь. Невозможно, чтобы такая сильная эмоция не находила отклика, чтобы на том конце длинного провода не вспыхивала каждый раз лампочка, когда у меня тут опять замыкает контакты. Поэтому женщина зачем-то пишет через год своё дурацкое «с первым снегом» — «весна наступила», «прошла мимо нашей скамейки», «хочешь кофе?».

Даже нельзя сказать, что это не работает. Конечно, он хочет. Мало кто может устоять против прямого предложения. Отчего бы и не погреться возле чужой любви, не принять подарок, не пощекотать чувства, зачем отказываться от страстного секса. Кто ж против-то.
Но следует понимать, что у этой сказки не будет счастливого конца.
Прислушайтесь к хору злорадных разочарованных тёток, которые повторяют один и тот же текст: «Он все понял; нет, не боится; нет, это не старые раны — он просто не хочет». Звучит избито, но тётки правы. В любви нельзя ни образумить дурачка, ни раскрыть глаза слепому, ни осчастливить несчастного — если он сам того не желает, не лезет, как котёнок к миске с молоком, не прёт, как трактор, не идёт навстречу, в конце концов. Все всё понимают; никто не боится настолько, чтобы упустить счастье; никто не уходит, если хочет остаться. Объяснить логически, что со мной лучше, чем без меня, невозможно. Точней, он согласится и уйдёт. Тронуть и подкупить силой чувств можно — но на один раз. Соблазнить — да, регулярно. Раз в полгода примерно. Но вы ведь не этого хотели, правда?

Одна женщина, гораздо мудрей и красивей меня, сказала, что после неудавшейся любви более всего жалеешь о сказанных словах. Когда могла бы промолчать, но зачем-то раскрылась, позвала, предложила — потом это мучит. А через полгода я говорила ей: пытаясь вернуть старую любовь, мы вспоминаем и надеемся возвратить всё лучшее, что между нами было. А получаем только всё плохое, что успели позабыть.

Мы обменялись печальным опытом, который избавляет от иллюзий и оберегает от ошибок, но счастья не приносит.
Поэтому я никогда не даю шанса высокомерному Ричарду, не шлю сообщений про первый снег и не прошусь замуж.

Но раз в четыре года я собираюсь с духом и пишу по одному и тому же адресу «ангел мой, хотите кофе?»

Конечно, он хочет.

Язык тех, кто живёт у тёплых морей, богат словами, обозначающими разные виды тоски. Возможно, ощутить подлинное томление на корабле или на берегу сложней, чем глядючи на снег шесть месяцев в году. А значит, и переживание твоё потребует более тонкого описания, чем просто смурь и безысходность. Наверное, именно там нужно искать название для тоски по прошлому, которого не было.

Это сложное и богатое чувство я встречала у взрослых любого возраста, и у мужчин, и у женщин, касалось оно как давно прошедшего, так и событий последних месяцев, а правды в нём было от пяти до сорока процентов, если кто любит цифры так же, как и я. (Пятьдесят процентов — это уже не ложь, а вполне допустимая полуправда).

Нет ничего удивительного в том, чтобы сочинить себе прошлое, но особый фокус — затосковать о нём так, будто прекрасный мир лежал у твоих ног, а ты всё потерял.

Женщины чаще всего сожалеют об утраченной красоте. Как ослепительны были они в юности, какие розы падали к их ногам, какие кавалеры. А нынче подойдёшь к зеркалу — ну конеееечно, теперь-то толстая, греческий нос сделался картофелем, росту убавилось десять сантиметров, а черты лица нарушили пропорции и расползлись кто куда. Ощущение фантомной красавицы заходит так далеко, что даже фото не убеждают в обратном: тут просто свет плохой, это я после родов, а здесь выцвело, но я-то была огонь.
Только последний негодяй станет отнимать у женщины миф, даже если она отравляет и обесценивает то, что есть сейчас. Ладно бы хвастала с тихой гордостью, кто же осудит? но чаще всего она ненавидит себя теперешнюю, а заодно и тех, кто сломал ей жизнь, измял красу и попрал самооценку до такой степени, что теперь даже зеркало показывает ЭТО.

Мужчины любят сочинить лихое прошлое, всех ранили девяностые, фильм Бумер и просто окружающая действительность, полная крови, денег и позора. Но последнее мы тщательно забудем, оставим только приключения: все почти были бандиты, даже самые маленькие, буквально с тринадцати лет ходили приключаться. Обязательно найдётся боевой шрам от качелей, в коробочке гильза от макарова, который в девяносто шестом пришлось скинуть в реку, на нём мокруха была. Ужасная банда, из которой едва вышел — проводили со всем уважением, а ведь могли бы в лесок и пулю в затылок. Есть даже братки из прошлого, буквально полгода назад объявлялись, но вчера весточка дошла, нет больше Федьки Косолапого, помянем, мужики, серьёзного человека.
Опять же, кто отнимет у ребёнка надувной пистолет? Пусть себе щебечет, не нужно только всерьёз рассчитывать, что этот «решатель проблем» ни то что поможет в острой ситуации, а просто поддержит в трудный момент. Можете не сомневаться, в ответственный день у него откроется старая рана, физическая или моральная, поэтому справляйтесь с вашими пустяками сами, а то ведь придёт и сгоряча всех положит из обреза.

Девочки тоже горазды придумать себе раскованный неформальный бэкграунд, но скромней, заметно скромней. Многие были фотомоделями и натурщицами, утратившими все свои профессиональные портреты; некоторые отличницы по прошествии лет оказались хиппи и отчаянными тусовщицами; о сексуальных подвигах почтенные дамы порой молчат так громко, что внуки краснеют. Но всё это настолько мило и безопасно, что сомневаться в их версиях просто неприлично. А вот бывшие разгульные девицы, сочинившие безупречное и высоконравственное прошлое, и на этом основании клеймящие современную молодежь — да, это бич божий.

А самый разрушительный пример фантомной тоски — это горевание о любви, которой не было. Чаще всего я встречала его у мужчин. Развиться может на ровном месте и буквально через пару месяцев после отношений. Только что выжил девушку своим скверным поведением, пренебрежительным отношением или ещё чем, и вдруг осознал, что это была величайшая любовь его жизни. Или на курорте переспал с какой-нибудь вольной барышней и забыл спросить фамилию. И потом, то ли с перепоя, то ли ради красного словца, но вдруг начинает рассказывать и сам верить, что было у него настоящее, удар молнии, розовый дым из ушей. И сам поверит, заплачет и ещё нальёт.

А главное, всем последующим женщинам говорит, что вот случилось однажды, а теперь всё, жизнь кончена. Правда, сообщает об этом обычно уже после того, как отношения завязаны. Он к тебе, второсортной, уже привязался, но имей в виду!

Но трогать эти иллюзии бесчеловечно и подло. У него, может, и счастье было только на мамкиных коленках и в этих фантазиях, а вы тут со своими фактами и неприятными вопросами.
Смотришь со стороны и думаешь одно только: слово, какое же слово должно быть, чтобы назвать то место в прошлом, где человек хранит себя — крутого, яркого, любящего, сильного, — такого, каким он никогда не был?

Когда была у папы, среди прочих дел перепаковала свои старые книги, которые десять лет назад пришлось снять с полок, разложить по коробкам и отвезти к родителям. Такие толстые, такие умные. Разбирала и думала, какого хрена, что я такое сделала со своей жизнью, что в ней нет места этим хорошим сложным книгам, которые я любила, и моя ли это жизнь, если так. В нынешней реальности их не только некуда поставить, я даже не смогу их читать, потому что нет у меня столько покоя и сосредоточенности.

И с тех пор хожу, как беременная кошка, и всё оглядываюсь, пытаясь почувствовать какое-нибудь своё место — вряд ли оно там, в нелюбимом городе, рядом с пропылёнными коробками. И, похоже, не здесь, в обожаемом городе, высасывающем кровь вместе с деньгами — не нарочно, само так выходит.

Спустилась на берег и села на бетонную скамью, странный продукт дизайна тель-авивской мэрии, неказистый и с виду неудобный, как облизанный морем большой камень. Но знаете что? как только я опустилась на теплый бетон, нагретый осторожным мартовским солнцем, кошка как будто успокоилась. Ну, сказал ей кто-то голосом акушерки из провинциального советского роддома, ну; как-нибудь родишь, беременной не останешься. Подушку вон возьми и нормально будет.

Может и правда нет для меня дома, кроме тёплого камня под морским ветром, кроме скамейки в апельсиновом саду, кроме кресла, в котором кроме меня ещё кот. Кроме текста, в котором всегда пахнет белыми цветами, из чувств только грусть и немного насмешки, а из мыслей — даже сказать стыдно — «можно я пожалуйста никогда не умру»?

Шла сейчас по Ротшильду, в ушах у меня панкуша Нина Хаген орала «Миша мой Миша» и я, конечно, мгновенно вспомнила сцену, которая навсегда связана с этой песней. Когда Ангела Меркель уходила с поста канцлера после шестнадцати лет правления, она сидела на пустой площади и принимала прощальный парад в свою честь, и военный оркестр играл для неё любимую песню.
Для меня это был великая сцена триумфа: полтора десятка лет ты негласно правишь Европой, а потом спокойно уходишь, ничего особенного для себя не желая, кроме парада под песенку своей юности. И сидишь такая на стульчике, пока святые маршируют.

И я, конечно, задумалась про триумфы, и тут внезапно вспомнила, что у меня был симметричный момент, просто в карликовом масштабе.
До сих пор не знаю, почему, но однажды Ирина Богушевская предложила мне сделать совместный концерт в ЦДХ — понятия не имею, может перепутала меня с кем. И вот первую часть концерта мы как-то провели с ней на сцене, а потом я слезла, села на ступенечки сбоку, а она спела для меня «Сандаловый пепел».
И вот я сидела там на лесенке, перед тёмным дышащим залом и слушала, как серебряный голос поколения поёт лично мне любимую песню. И это было, как бы сказать точней и объёмней? Это было за-е-бись.
Не знаю, будет ли у меня что-то круче, жизнь как-то пошла вниз, но и это уже очень много.

/фоточку прилагаю, крупный план в комментах, и если у вас есть настроение похвастать, не сдерживайте себя. Только комменты поломались, так что в постах выше

Окси, собака сутулая, сделал нам всем неловко: с одной стороны, он всеобщий краш пожилых, которые благодаря ему смогли сказать «люблю, знаете ли, русский рэп на досуге». А с другой, если ты не признаешь жертву правой немедленно, как только она объявляет себя жертвой, ты сразу всратый бумер, сброшен с корабля современности и обоссат. Что делать что делать

Так выпьем же за то, что у кого вагина, тот и прав, у кого деньги, тот и красивый, а кто без подарка к нам пришёл, от без подарка и погибнет.

Во всех мыслимых соцсетях я сейчас наблюдаю более или менее искреннее возмущение теми, кто не возмущён историей О. Не знаю, чего вас разобрало, хорошая же книжка. Видит бог, я обычно не разговариваю с остро чувствующими людьми, потому что в среднем и они, и звуки их мне неприятны. Но вы, видимо, не уймётесь, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. Так давайте я вам отвечу, гневные зумеры, примкнувшие к ним миллениалы и отдельные перебежчики из бумеров.

Вы, девы, вот что: вы извините нас. Нам, чей цветок был сорван в девяностые, действительно с этим сложно. Мужчины нашей юности катастрофически путали нacилиe с жестким ceкcoм, отказ с девичьим кокетством и затрещины с предварительными ласками. Более того, слово изнacилoвaниe использовалось иначе и означало совсем другое. Вот когда ты шла по улице, на тебя напали пятеро, пopeзaли на ленточки и к утру бросили в лесопосадке, это было оно. А если в чужой квартире у девушки случился казус с одним или несколькими знакомыми, то это её просто тpaхнyли. Неприятность большая и тоже преступление, но разница как между вооруженным ограблением и карманной кражей. И во втором случае злые люди чаще всего тебе говорили, что нефиг клювом щелкать, если яшмовой вазе своей не хозяйка.

Хорошо ли это, нормально ли? Ни в коем разе, дамы. Тут чудовищно всё: и что девочки это переживали, и что выросли с размытым понятием ceкcyaльнoгo нacилия, и что историю О читают без ужаса. Хорошего, может, только то, что они смогли воспитать дочерей, которые знают как правильно. Хотела бы я добавить «и такого с собой не допускают», но тогда получается, будто мы допускали. Не дpaлись до последнего, не корчились от бoли и нeнaвиcти, не мcтили. Нет, точно так же сражались за себя, но только одни — без ментов, без соцсеточек, без поддержки родителей. И мы победили, потому что у вас теперь не так. Мы неэмпатичные тётки, но мы рады, что вы не одни.

К сожалению, да, нам сейчас трудно с идеей, что можно по доброй воле лечь с кем-то в постель, а лет через пятнадцать осознать свои потери и презентовать их вместе с новым альбомом. Но, честно, мы пытаемся, мы работаем над этим, просто не надо на нас вопить, у нас от этого нервный смех. Это не над вами, честно, это просто такой птср длинной в жизнь.

Где-то в начале дороги от Дизенгоф домой присела я на скамейку уставшая. И не то что мне было тяжело идти, а как-то глобально, от всего — от этого дня, от цен, от скудности выбора и необходимости смотреть на каждую коробку через гугл-перводчик. От нежелания слышать слова на иврите, произнесённые моим голосом (это сложно сформулировать, но легко понять), от бури, которая придёт завтра, но чувствуется в воздухе уже сейчас. От постоянного бормотания «домой хочу домой», которое не оставляет меня ни в Москве, ни в Тель-Авиве, от войны. И что пакет не влезает в рюкзак.

Но всё-таки влез, и когда я с тихим удовлетворением застёгивала молнию, в наушниках зазвучал угрюмый голос покойного Нейро Дюбеля. Рандомная музыка принесла «резиновый дом», и на моменте, где бля буду море бля буду солнце, жизнь моя вдруг наладилась. Объяснить этот феномен невозможно, в тексте нет ни одного позитивного момента, он вообще весь, как плохо пережёванные камни, но они как-то очень удачно сыплются. Вдруг соглашаешься, что да, ну да, вся твоя жизнь такая и ещё даже чуть хуже, чем ты осознаёшь, — и чо? Вставай, бери рюкзак и иди, при этом можешь петь. Правда, через пару кварталов я осознала, что в наушниках мне, конечно, не слышно, но по Кинг Джордж сейчас идёт небольшая городская сумасшедшая и немузыкально орёт «бля буду чайки над головой» — а чаек никаких в Тель-Авиве не водится.

https://youtu.be/2VaXj9SlFMY?si=nsE1mt2PiccASEz2

Неожиданно пообедала в Дизенгоф — ну как пообедала, шла мимо кинотеатра и учуяла попкорн, при моей диете за приём пищи сойдёт. Заодно вспомнила того философа, что решил уморить себя голодом, но когда уже был готов отойти, к нему пришла внучка и попросила не омрачать её завтрашнюю свадьбу. Философ согласился, обнюхал лепешку и прожил ещё три дня, святой человек. Думаю, в муках.
Но ходила я туда не для того чтобы страдать, а за платьем. Надо же себя как-то награждать за всю эту жизнь, а платье я себе ещё в тот раз приглядела. Ну, в тот.

И вот захожу я и вроде как иду к нужной стойке, и тут мне в глаза впивается алая рубаха. Бесстыдного цвета артериальной крови, без каких-либо компромиссов, я от такого делаюсь зелена. Но во мне уже некстати проснулся покойный прадедушка-цыган — нет, не спёрла, но вцепилась намертво. На единственной фотографии, сохранившейся в семье, дед Алёша с серьгой и в атласной алой рубахе. То есть фото, конечно, чёрно-белое, но мы все верим, что она алая.

Вы бы видели, как я страдала. Аж руки трясутся, до чего красивая вещь, а приложишь к лицу — и чисто жаба в крови.
Ладно, разжала пальцы, крича, отошла немного, смотрю, а дальше рубаха шёлковая. Почти что дедушкина, но вот беда, какой-то беж бледёный, как тётя Катя говорила — «что-то ты бледёна с лица»… (нет, точно через е). А от бледёного я серею и становлюсь неприятно похожа на упомянутого прадеда-покойника.

Господи, подумала я, Зачем Ты Так? Будто мало мне вот этого всего? Неужели трудно было?
А потом думаю: ты, милая, скажи спасибо, что это разные рубашки. Потому что если бы она была и шелковая, и алая, хрен бы ты устояла. И ходила бы потом, как жаба-убийца, и скользкая притом.
Заплакала и ушла, штош. Завтра опять пойду и какой-то из них овладею, потому что кровь не водица и однова живём, похожу зелёная или серая, зато в алом или шелковом.

Слишком много солнца становится, пришлось искать темные очки. Есть у меня одни отличные, фирмаА, шанель с подмосковного рынка. Но предстояла встреча с приличной женщиной, к ней в таких неловко, поэтому надела хамелеоны с диоптриями. Всё с ними хорошо, кроме того, что если взглянуть вниз, асфальт плывёт под ногами, а если смотреть вперёд, то видно людей, а я не привыкла.
Так-то я дальше полуметра ничего не различаю, взглядом ни с кем не встречаюсь, и это к лучшему, мало ли что. Последний раз, когда у меня был спонтанный визуальный контакт с мужчиной, я любила его восемь лет, нафиг такое надо. Хожу теперь опасно, дерева созерцаю. Ну и сама была в счастливой уверенности, что стара, как камень, и на меня тоже никто не смотрит.
Но в очках обнаружила чудовищное: смотрят, притом без разбору. Мужчина с ребёнком, мужчина, который вёз свою жену в коляске, мужчина, чья жена шла рядом. Не смотрят только те, что с телефонами и с собаками — эти на своих сучек пялятся.

В общем, я увидела значительно больше людей, тем хотелось бы, и чуть больше, чем могу вынести. Например, парочку, которая ссорилась: он её догонял, чуть забегая вперёд, и выворачивал голову назад и вниз. А она быстро шла, всё время отстраняясь чуть вбок, а потом вдруг остановилась и подпрыгнула от злости. Я оттопырила один наушник, чтобы услышать «я не хочу! Не хочу!». Ну, милая, никто не хочет, но все живут. Он у тебя хотя бы высокий.

На Ротшильде убрали газон, а новый ещё не постелили, но французские старички всё равно продолжают играть в петанк. Когда я совсем отчаюсь, возьму этюдник и пойду соблазнять француза. Сегодня, правда, на охоту вышла какая-то седая хищница, кидала с ними шары, но обычно там только пацаны. Один был особенно хорош, правда, с сумкой тележкой, которую, кажется, незаметно использовал в качестве ходунков, но красив, собака, как может быть красив старый французский миллионер, чьё наследство улыбается дамам блядской улыбкой.
Кстати, с этюдником выходить — дело верное, на Кинг Джордж художник в ковбойской шляпе сидит против витрины педикюрного салона и рисует коленопреклоненных азиаток. Наверняка девочкам нравится.

И ещё я увидела три улыбки, которые забуду нескоро. Мужчина улыбался экрану телефона, затаив дыхание, будто у него там любовь всей жизни или особо забористое порно.
Женщина с безумным от нежности лицом смотрела сквозь толпу и улыбалась своему прошлому.
Мальчик в наушниках улыбался музыке, легко и открыто, как это бывает в шестнадцать.
А я улыбалась собакам, особенно одному щеночку сеттера, который всегда сидит в витрине магазина — и вот сегодня окончательно убедилась, что он из пластика.

*
Да, история с рубашками закончилась предсказуемо. Вчера прихватила Диму, чтобы он оценил, какая из них меня менее убивает — потому что покупать две вещи, которые я не буду носить, это немного слишком. Ну и приходим, а их там нет, нетути от слова совсем, я все вешалки пересмотрела раз шесть. Вооот, сказал Дима, это страна импульсивных людей, здесь увидел — схватил, раздумывать нельзя. Я понурилась, конечно, и побрела домой.
Но это, так же, страна чудес, поэтому сегодня я зачем-то снова пошла в Дизенгоф, и опаньки, висит эта красная сучка напротив входа. Значит, буду зелёная, — смиренно подумала я, обошла стойку, а там и шелковая вернулась. — И серой.
Хотелось как-то себя оправдать, ну бежевая понятно — натуральный шёлк на дороге не валяется, а вот алая, конечно, сомнительна, но! Буду ней прятаться, решила я. Никто здесь такого не носит, каждая собака станет смотреть на мою рубаху, так что меня в ней никто не заметит. Логично же, ну.

Оказалась на берегу в меховых тапках. Случайно получилось. Так-то я шла в апельсиновый садик, он мне вместо кабинета, поэтому не морочилась. Но там меня настигло проклятие возраста, которое я осознала совсем недавно. Я, видите ли, подурнела настолько, что ко мне стали приставать старикашки. Тель-авивские мужчины 70+ имеют некоторую совесть и не лезут к девушкам, которые выглядят моложе сорока. Долгие годы я чувствовала себя в безопасности, но этот день настал. Когда ко мне подкатывали юноши, я тоже бывала не рада, но тут пришла в ужас. Пришлось бежать к морю и мочить ноги в ледяной воде, а потом падать лицом в высокое небо Тель-Авива. Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба, думала я, но тут мимо меня прошли эбеновые ноги такой красоты, что я приподнялась на локтях. Чёрный, как грех, и такой же сладкий, но не без сливок — с ним была белая толстушка, и поверьте мне, это не наш невротический фэтшейминг, когда считаешь себя жирной, если у тебе «рост минус сто» весу. Нет, там прям пудов шесть красоты.
Я снова легла на песок и вопросила: Господи, почему не мне? У меня ведь тоже есть целлюлит.
Встала, отряхнула тапки и побрела назад, и уже на Шабази увидела здоровенного качка, который гладил бродячую кошку, а рядом с ним стояла пожилая азиатка. Для собственного успокоения решила, что это его филлипинская нянюшка, потому что иначе мой эйджистский мир окончательно рухнет.

А к деревьям мне было нужно, ведь уже весна на исходе, в это время я обычно пишу пронзительно-тоскливый текст о том, что вот-вот уже Песах, когда отцветут апельсины и начнётся сошествие во ад — в нестерпимую нашу жару без дождей. Каждый раз отчаянный запах цветов кричит, что мы непременно погибнем, но это не повод, чтобы не жить. Большой подвиг быть сладкими и нежными, когда умрёшь послезавтра.

Хотя нежности в цитрусовых цветах ни на грош — грубые белые лепестки, вульгарная приторность, это вам не изысканная бледность вишни и не бестелесная дымка яблонь. Но глядя на них я всё равно вспоминаю весну двадцать второго, когда приехала в Москву, и белые деревья цвели до самого июня.
Мама к тому времени не выходила из дома почти год, и я всё думала, что нужно бы сорвать для неё какую-нибудь ветку, она ведь так это любит. Но здесь, в Тель-Авиве, я крепко усвоила, что нельзя трогать уличные цветы, и поэтому каждый раз проходила мимо. Папа, конечно, покупал ей розы, но это всё-таки не то.

Ну а следующую весну мы уже встречали без неё, и когда в соседнем дворе спилили цветущую вишню, я отломила ветку и поставила в воду. Каждый день смотрела и думала «а ей так и не принесла» — и каждый раз в этом было всё меньше горечи. Не принесла. Не бывают вечными ни белые цветы, ни красивые женщины. Невозможно насмотреться, чтобы хватило впрок, чтобы впиталось в кровь и скрасило будущие чёрные дни. Невозможно позаботиться так, чтобы утешить умирающего. Невозможно так любить, чтобы отогнать смерть.
И вся эта полная окончательная невозможность — совершенно не повод, чтобы не пытаться. А когда не справишься — это не повод, чтобы не жить. Как сладкий вульгарный цветок, который умрёт послезавтра.

Неприятные люди говорят, что я непозитивная и даже пиздострадалец (хотя с той стороны я обычно здорова). Но скажите, как быть беспечной в этом мире, где даже игрушка в айфоне напоминает тебе о смерти. Когда проигрываешь в головоломке, приходит маленький корги и говорит: ты потеряешь подарок. Ладно, отвечаю я. Ты потеряешь жизнь, настаивает он. Ладно, отвечаю я. «ЖИЗНЬ ПОТЕРЯНА», с удовлетворением сообщает он.
Я знаю, маленький корги, я знаю.

Или вот про тело. Как некоторые помнят, в 21 году я стремительно похудела и какое-то время была очень счастлива. Но потом мама, потом наш октябрь двадцать третьего, и я снова начала поправляться. Прежний вес не набрала, конечно, но стала близка. И вот сижу я в московской кофейне, слепо ковыряю ложечкой десерт и думаю о том, как 07.10 нас всех перепахало. Потом опускаю глаза, вижу на тарелке граммов четыреста «графских развалин» — смесь безе, орехов, карамели и какого-то крема. И отчётливо догадываюсь: сука, это не седьмое октября.

С тех пор я сильно улучшилась и должна сказать, неядение имеет огромные преимущества.
Ты смотришь на мир с лихорадочным блеском в глазах, а мир дурак, он думает, что это страсть — когда всё оцениваешь с позиции «а что здесь может стать стейком», взгляд получается довольно жаркий.
Стресс и тревогу тоже легче переживать на пустой желудок: божечки, да я уже голодаю, сможет ли мне стать хуже.
И, да, попрошайки теперь, вглядевшись, ничего не просят, а наоборот, предлагают мне десять шекелей из стаканчика.
Кроме того, я человек аскезы и подвига, и в ограничениях, как рыба в воде, увесистая такая рыбонька с филешечкой… извините, отвлеклась.

И последнее про еду. Нудно муштровала ИИ на предмет поиска и систематизации информации, проголодалась, пошла к плите, разбила на сковороду яйцо и строго сказала: жарь скрэмбл! Ничего не сделала, тупая железяка.

Понятное дело, что я тревожный социофоб — такой, что если ему что-нибудь позарез надо, но придётся разговаривать с людьми, то уже не надо. Поэтому всё, что связано с минимальным риском встретить человека, делает у нас Дима. И плюс ещё всякие мужские вещи, например, вынести мусор. От меня, кажется, ещё ни один мужик без мусорного мешка не уходил, потому что нечего туда-сюда шастать без пользы.
А тут у Димы случился авральный (как всегда) переезд мастерской, и я уже сколько-то времени живу одна.

На второй день я пошла и сразилась с банкоматом. Не то чтобы я боялась техники, но один такой как-то раз сожрал у нас деньги и мы вызволяли их через контакт с живыми, так что я на всякий случай больше не приближалась к банку. А тут пришлось, и я победила.
Кроме того, сделала налоговый отчёт. Да, простейший, но я всё время боюсь, что введу не те цифры (например, без запятой), и он скажет, спасибо, заплатите миллиард. Но нет, обошлось. Кажется.
На третий день я вынесла мусор, около бака видела человека, но малодушно закрыла глаза. Несколько опасалась, но после этого у меня не отросло ничего такого, что помешало бы танцевать.
На четвёртый день я ответила на звонок с незнакомого номера.
/Минутку, я должна подышать/
Так вот, это был чужой бухгалтер, с которым мы немного поговорили на иврите, но потом он сжалился и перешёл на понятный.
Ну а потом, потом у меня кончилась еда и, кажется, я сейчас за ней пойду на рынок.
Помните обо мне хорошо пожалуйста.

*
Штош, мужество иссякло, сходила я бесславно. Как обычно, иду по Кармелю, и вроде бы всё нормально, но магазина с курями нет — куда ни посмотри, везде люди, и за ними я не вижу не вывесок, ни прилавков, только множество внимательных лиц, обращённых ко мне. Не судьба, подняла я, и повернула к лоткам с яблоками, но подняла глаза и встретилась с таким же безумным взглядом, как у меня — девочка Шарбат смотрела с фотографии МакКарри. Моджахеды, поняла я, и сбежала.
Ну да, я понятливая.

Прямо-таки вне себя и развиваясь юбкой спустилась к морю, села на лежак и трясущейся рукой налила себе кофе. Из термоса, естественно — в кафе же могут быть люди.
Потом пошла в супермаркет, где можно добыть какой-то пищи, контактируя только с кассиром. Но дойдя поняла, что уже не смогу взять в рот то, что вызвало настолько сильный стресс (я так мужчину однажды бросила).

В конце концов, у меня ещё есть яйца.

Зы. Хакнула систему, дамы и господа: вышла на рынок в тёмных очках. По-первых, никто не видит ужаса в моих глазах, а сама я через эти печные заслонки не различаю лиц. Купила яблоки и заодно поняла, почему в тот раз не нашла магазин. Не от нервов, а потому что вывески нет. И курей у них тоже нет, но я приду завтра и добью этот квест.

У Саши Прилепской, с которой я давным-давно заочно знакома, увидела разбор отрывка о материнстве Шарлотты из «Секса в большом городе». Ну, когда она бегает плакать в кладовку, потому что не справляется с детьми. Я всегда считывала этот момент однозначно, так естественно быть на стороне того, кто плачет. Но Саша смотрит на ситуацию под другим углом — Шарлотта в очередной раз выбирает поддержать имидж, теперь идеальной матери.

На меня как будто обрушился пласт воспоминаний о детстве, когда все взрослые старались соблюсти определённый статус. Притом это были маленькие люди — инженеры в основном, техническая интеллигенция без сверхдоходов и светской жизни. Но и внутри этого круга важно было демонстрировать благополучие и ни в коем случае не показывать, что у тебя могут быть проблемы с чем-либо кроме здоровья. Я всегда думала, что это пережиток советского, слишком коллективного общества, но нет, это вообще человеческое.

Саша — психолог, который этичен со своими клиентами, но (точней, именно поэтому) не поддерживает самообман.
Вот пост про тёмную сторону Веры-Надежды-Любви, вот правдивый пост про собственные семейные отношения, а вот удивительный про сиськи.
В общем, Саша разная, но чаще всего весёлая и честная, читайте её, пожалуйста.

Заправляла рубашку в джинсы, подпоясывалася ремнём в мучительной попытке создать «актуальный силуэт» или как его там, и думала про поиски стиля.

Никакой идеи «выразить себя через одежду» у меня отродясь не было. И тем более я никогда не пыталась соответствовать каким-либо протоколам, бесполезно это в моём случае.
Единственная концепция, которую можно выявить, кажется сводится тому, что я всегда пыталась одеваться кем-то другим. Моя одежда — это карнавальный костюм, персонажи меняются, но они точно не я.
Ну и понятно, что с тех пор я пыталась определить, как должен выглядеть костюм меня, но всё не получалось.

А потом я шла по Нахалат Беньямин и меня обогнала тощая девица лет двадцати. Длинная, но недостаточно объёмная толстовка перерезала её силуэт посередине, на ногах были устаревшие скинни, а за спиной болтался бельтбэг, купленный пару лет назад.
Но ей было двадцать и она была тощая, и я вдруг вспомнила, как это — когда ничего не требуешь от одежды, кроме того, чтобы дойти в ней до места, где её с тебя снимут.

Кажется, с костюмом меня я уже разминулась.