И действительно, третья часть трилогии «Kudos», что означает лавры или почести, посвящена размышлениям о вторых шансах. Из контекста мы узнаем, что героиня снова замужем, но не очень понятно, счастлива она или нет. Нам встречается персонаж из «Контура», тот самый университетский профессор, который все еще удобно женат, при этом, круто изменил жизнь: похудел, написал в соавторстве с бывшей студенткой бестселлер. «Брак все еще самая лучшая модель для жизни», — говорит он героине, имея в виду не только свои отношения с женой, но и литературное партнерство, и его дитя — книгу.

Я прихожу к выводу, что трилогия написана глубоко разочарованным в браке человеком, который, тем не менее, не смог найти никакой другой ему альтернативы. Парадокса, что люди не хотят быть одинокими, но и вместе у них быть не очень получается. «Мы жили вместе, как овцы, пасущиеся бог о бок, прижимаясь друг к другу во сне, привыкнув и ни о чем не задумываясь», — говорит нам Каск словами очередного персонажа. Дело ли в самой природе отношений, предполагающих следование гендерным ролям и пойти на определенные жертвы. Или шире, в человеческой природе, не предусматривающей стопроцентного отказа от я ради мы, но неизбежно стремящейся к объединению.

И вот я снова перечитываю финальную сцену «Kudos» и предпринимаю очередную попытку ее интерпретировать. Что ты хочешь сказать, Рейчел, когда твоя героиня качается на волнах, а обнаженный мужчина, у которого, по всей видимости, только что был секс с другим мужчиной, бесстыже направляет струю мочи в море? Что у тебя нет сил даже выйти из воды? Или что один фиг соленое?


Перевод с англ. Светлана Кузнецова, Анастасия Басова. Издательство Ад Маргинем

В такие дни как сегодня опускаются руки. И я вспоминаю, как в мае 2023 года, когда задержали Женю Беркович и Светлану Петрийчук, в Тбилиси анонсировали открытый показ записи спектакля «Финист Ясный Сокол». На показ мы не попали, потому что было слишком много желающих прийти и выразить свою поддержку Свете и Жене. И тогда мы посмотрели пьесу дома. Режиссеркам с первых дней задержания шили оправдание терроризма за постановку, в которой говорится ровно обратное — какое это зло. В основе спектакля — протоколы допросов реальных девчонок, которых вербовали в жены сирийским радикальным исламистам. Героини пьесы рассказывают своими голосами эти истории, но вместе с тем говорят о своем одиночестве и потерянности, страхе и надеждах. Я правда не знаю, чем надо смотреть, чтобы увидеть то, что увидели лжеэксперты и свидетели обвинения. Какую злобу надо таить внутри, чтобы воспользоваться случаем и выслужиться, вывернуть все наизнанку, извратить, изговнять своей интерпретацией, донести, потом нести чушь в суде, принести этим столько горя… Список этих людей вот тут, и мы их, конечно, запомним. Не чтобы мстить, нет, а чтобы обходить за километр, за версту, за милю, чтобы не дай бог никогда и нигде не встретиться.

Июль протекает под треск цикад и раскаленное марево за окном. В Тбилиси будет невыносимо до конца августа, но план не выходить из дома до заката работает. Днем я валяюсь с ноутбуком под кондером, а вечерами гуляю, одна или в компании приезжающих в Тбилиси знакомых, или мы встречаемся где-нибудь с друзьями отсюда на посидеть и пьем местный лагер в прохладных залах баров и ресторанов. Домашние вечеринки постепенно сходят на нет, и тому есть причина. Люди продолжают уезжать.

Все разговоры сводятся к планам на будущее. Будущее — снова главная валюта общения. Больше говорят те, кто уже получил какие-то визы и вот-вот, или уже прям вот-вот, или скоро уедет. Только воздух стоит колом, люди же продолжают двигаться и искать лучшее место для того, чтобы снова начать жить. Мародер-пати опять популярны: покупаешь у друзей то, что они не могу взять с собой.

Это длящаяся история. Она началась не вчера. В целом, Тбилиси всегда был для многих временным пристанищем, игрушечной эмиграцией, серой зоной, откуда возможно движение как вперед, так и назад. Этап назад как будто пройден, этап вперед продолжается и может длиться еще очень долго. Мы зависли в этом лимбе, в котором в июле жарко как в аду. Любимый мой город зажат между Европой и Россией, разобщен партийной междоусобицей, и также как я он не знает, что дальше. Я осознаю, что многие уезжают именно от этого незнания. Они хотят знать, что дальше. Пусть даже это трудное дальше.
Я пока не хочу. Назовите меня сумасшедшей, но ничто по-прежнему не пугает меня сильнее планов на будущее. Так что вечерами за лагером я в основном помалкиваю. Ну либо рассказываю то, что только что рассказала вам.

С удовольствием и по большому блату прочитала «Семь способов засолки душ» Веры Богдановой, которые прямо сейчас выходят на Букмейт по главе в неделю. Это — лицевая сторона прямых отношений с писателями, а обратная — когда книжка тебе не понравилась.

Главная героиня Ника после очередной госпитализации в психиатрическое отделение возвращается в маленький вымышленный сибирский город Староалтайск, где когда-то выросла в семье основателя секты. Отец давно умер, они с матерью какое-то время скрывались от шумихи в Омске, но затем мать вернулась в Староалтайск, сойдясь с одним из последователей покойного мужа, а теперь — влиятельным в городе человеком. Ника же возвращается не по своей воле.

Вообще, идея показать героиню, потерявшую в деструктивной семье не только условную нормальность, но и дееспособность, кажется мне любопытной. Как и придуманный Староалтайск — городок, который так и не оправился от событий многолетней давности, и продолжающий тайно поддерживать сектантские связи и иерархию. При этом, вместо неудобного текста про неудобную героиню, которая пытается выбраться из эдаких сибирских Вьюрков, получился достаточно комфортный триллер без антагониста. Формально он есть, но выскакивает в финале как черт из табакерки, никому ненужный и максимально безликий, потому что ты всю дорогу представляла его чем-то большим, вплоть до метафоры.

Тут я, конечно, грешу на форматность текста: то, что работает в сериалах, в литературе извода современной русскоязычной прозы выглядит как авторская беспомощность. А я-то точно знаю, что Вера Богданова далеко не беспомощна и умеет и характер собрать, и арку выстроить, и жести добавить, и высказаться. И вот как авторское высказывание «Семь способов засолки душ» совсем не работают. Ну если только это не максимально обобщенное из разряда «насилие — это плохо». Поэтому когда поздней осенью выйдет книжка, она просто встанет во второй ряд к «Детям в гараже моего папы» и «Под рекой» (про детей маньяков), к «Рифу» (про секты), к романам Захарова про трушную Сибирь.

А вот рядом с «Павлом Джаном» и «Сезоном отравленных плодов» не очень встанет. Сама Вера не скрывает, что писала другой роман, когда ей приснился сюжет «Семи способов засолки душ». Сделаю вид, что мне тоже этот роман только приснился, и продолжу ждать следующий.

Дочитываю «Яд» Тани Коврижки. Страшная книжка, напишу про нее уже после книжного клуба — он в это воскресенье. Но в процессе чтения я почему-то думала вот о чем. Когда мне было 34, я поняла, что больше не тяну фултайм. Думаю, если бы в тот момент я обратилась к психиатру, мне бы поставили какой-то диагноз из этой области, но в тот момент у меня уже не было необходимости объясняться с кем-то, кроме себя. Мне не нужно было искать уважительную причину, я просто чувствовала, что не вывожу и ушла.

На последней офисной работе, куда надо было приезжать каждый день, у меня были серьезные проблемы с дисциплиной. Представьте ситуацию, когда расписание становится для вас чем-то настолько ужасным, что вы не в силах справиться с простой необходимостью выйти в определенное время из дома. Представьте, что начинаете ненавидеть мессенджер только за то, что в нем рабочий чат, который вы обязаны читать в режиме реального времени, чтобы ничего не пропустить. Представьте, что как бы хорошо вы не справлялись с работой, сам факт того, что кто-то прийдет ее проверить, вызывает, нет, не страх, не тревогу, просто отвращение. Кто-то увидит в этом обычные симптомы выгорания, но, поверьте, это не оно. С таким не помогает отдых или смена деятельности.

До массового перехода на удаленку была еще пара лет, про бирюзовые компании я тогда ничего не знала, поэтому просто решила уйти в проектную работу. Спустя шесть лет могу сказать, что это, по-видимому, спасло мне жизнь. И не только профессиональную. Я чувствую это каждый раз, когда оказываюсь в местах с расписанием, которому необходимо следовать. Мне сложно со всем, что я не могу подвинуть или поменять: с поездкой в аэропорт или на вокзал, да и вообще с любыми штуками, где нельзя отбиться от общего графика. Многим сложно представить, насколько тяжело это дается. Ты просто ненавидишь это, и всех, кто это придумал, и всех, кто в этот момент рядом, но особенно тех, кто торопит тебя или о чем-то напоминает. И эта ненависть разрушает. Ты становишься высокочувствительной и в какой-то момент теряешь контроль.

Думаю, каждая из вас хоть раз видела вышедшую из себя женщину, которая кричит на ребенка, который ее замамкал до смерти. Или были в ситуации, когда приехали к родителям, а они приготовили для вас разного рода «развлечения», понастроили планов, что вы сейчас будете делать, и вы под предлогом покупки хлеба выбегаете из квартиры, чтобы не заорать во всю глотку от безысходности, от неспособности освободиться от чужих требований. Вот так я чувствую себя в любом расписании. И во многом по этой причине не завожу детей. Моя психика не справляется с ситуациями, в которых я не могу принадлежать себе. Так что я делаю все от меня возможное, чтобы избежать их.

Сейчас я много и увлеченно работаю, не нарушаю дедлайны, не подвожу людей, у меня есть энергия на разные придумки. Мне очень нравится работать удаленно и жить подальше от тех, с кем невозможно выстроить границы кроме как географически. Да, способ не универсальный и уж точно не идеальный, но кто вообще еще верит в то, что есть какой-то правильный способ жить?

Нам отчаянно нужны такие истории вместо инструкций к духовкам

Книга июля в книжном клубе — роман колумнистки родительских медиа Тани Коврижки «Яд», который совсем недавно вышел в издательстве Поляндрия No Age в серии Юли Петропавловской «Есть смысл». Это книга о темной стороне материнства. Автогероиня «Яда» — счастливая жена и мама двух ангелочков — живет обычную жизнь современной инста-мамы: растит дочек, бегает по утрам вдоль набережной Невы, обуючивает дом растениями, сортирует мусор, ждет мужа с работы, подрабатывает текстами, которые пишет за небольшим откидным столом, зажатым между окном и кроватью. Привычный мир рушится за каких-то 9 минут.

Роман «Яд» — не просто история одного отравления Диффенбахией, а многослойный и пронзительный автофикшен о том, что идеального родительства не существует. Чтобы раскрыть уязвимость любого перед ошибкой, которая может стоить ребенку здоровья или даже жизни, авторка исследует опыт других женщин. Так в книге появляется Голубка, Сибирячка и Сожительница, чьи истории подкрепляют личный авторский опыт. Истории слишком страшные, чтобы их пересказывать, но объединенные одним простым фактом — когда случается беда, отцов никогда нет рядом.

Переход к проблеме неравной нагрузки на мужчин и женщин в вопросах воспитания и заботы о детях — одна из смысловых опор романа. И в осознании этого ключевого неравенства кроется ответ на многие вопросы, в том числе и на тот, почему женщины часто не справляются. Не только с теми или иными ситуациями, но и с их последствиями, потому что, сюрприз-сюрприз, ответственность за любое происшествие с ребенком всецело ложится на мать. Это женский мир,— пишет Коврижка, — все дико напрягаются, когда видят в нем мужчину и задаются неизменным вопросом, а где это вы ма-аму потеряли?

Разобщенность женского сообщества — вторая смысловая опора «Яда». Стайки женщин на детских площадках, группки женщин в коридорах поликлиник, гарнизоны женщин в соцсетях, объединенных общим опытом материнства — вот главная токсичная сила. Да, мир слишком опасное место для ребенка, почти каждая вещь в доме может убить, но женщины, женщины делают это с друг-другом сами. Зависть и осуждение их оружие, вина и стыд их щиты. На темной стороне материнства страшно, одиноко и бессильно, уязвимо и зависимо, и так изо дня в день.

Провалившись в эту изнанку, героиня «Яда» идет по следу из хлебных крошек, оставленных многими поколениями женщин до нее: других писательниц, собственной матери, и находит выход. И нам, конечно, отчаянно нужны такие истории вместо инструкций к духовкам.

Настроение нарвать цитат и вернуть их членам яснополянского жюри на подумать. Дорогие мои старики, ну как же так? Почему если женский автофикшн, то это «что вижу, то пою», а как мужской, так сразу «профессиональная книга о загадочной мужской душе»? Послушала новый эпизод «Девчонки умнее стариков» про пропущенные шедевры и у меня, что называется, пригорело от всего сказанного про Балканскую трилогию Оливии Мэннинг. Единственное, к слову, произведение в списке номинантов, написанное женщиной и с женщиной-героиней.

Представляя трилогию Владимир Толстой не стал «преувеличивать ее художественных достоинств», а Алексей Варламов и вовсе назвал «непрофессиональной». В качестве аргументов последний привел пример со встреченной им уличной художницей — мол, «мило рисует, но не Левитан». Толстой сформулировал претензию так: «Я знал о чем это, о каком периоде: 1941-45 гг., война идет. Но когда читаешь эту книгу, такое ощущение, что как будто войны и нет».

Я редко испытываю желание ворваться в студию со словами «но позвольте!», и это как раз тот случай. Так вот позвольте, а много ли войны вы наблюдаете сейчас? И с каких пор преломление большой истории в судьбе отдельно взятого человека перестало быть профессиональным писательским приемом? Или дело в том, что это женская оптика и женские чувства? Мне очень не хочется так думать, но сказанное на записи не оставляет вариантов.

Еще один спорный аргумент скрывается межу 37 и 39 минутой подкаста. Где-то там Алексей Варламов говорит, кому и про что писать можно: «Мы имеем право изображать себя, а вы, пожалуйста, будьте поаккуратнее с нашими князьями». Ну зарасти-приехали! Это еще почему?

Досталось, конечно, не одной Мэннинг. Арто Паасилинна получил от Варламова за приписанный к Финляндии Архангельск, недостоверные Соловки и вообще «у нас у Андрея Платонова в Котловане медведь круче». Может, конечно, и круче, дело вкуса. Но вот какая проблема: когда группа близких по вкусу людей определяет какая книга шедевр, а какая нет, руководствуясь при этом спорным критериями в отношении женщин, князей и медведей, получается оторванный от реальности результат. И это грустно.

Прочитала статью про литагентов на Афише. Егор Михайлов разбирается с вопросом, кто такие литагенты в России, чем они занимаются, сколько зарабатывают и что с ними дальше будет. Своих выводов он не делает, предлагая говорить экспертам — действующим литагентам, издателям, писателям. И понятно почему. Обобщить эти мнения не представляется возможным.

С одной стороны, проблема в том, что в индустрии сегодня нет четкого представления, что делает литературный агент. Одна моя знакомая писательница может позвонить своей агентке в ситуации, когда ей нужно поменять гостиничный номер на фестивале, другой знакомый писатель работает с агенткой исключительно по вопросам предложения и продажи прав на свои произведения. То есть в первом случае агент берет на себя функции персонального ассистента, а во втором — исключительно юридического сопровождения сделки с издательством и другими потенциальными приобретателями прав (киношниками, театрами и тд).

Источником такого разлома в представлениях о литагентах являются не столько разные потребности писателей (одному нужно только что-то одно, другому all inclusive), сколько источники их появления. В статье приводятся примеры, как одни агенты выросли из редакторов издательств, и поэтому включили в свои услуги еще совместную доработку текста и даже писательское наставничество. Словом, все смешалось в доме Облонских. Отсюда и столь осторожные прогнозы на будущее. Эксперты ожидают, что все это дело вскорости схлопнется из-за: а) неразберихи с тем, кто и что делает, б) низким уровнем доходов писателей, не покрывающим литературный консьерж-сервис. Мой вариант развития событий таков, что рынок может предложить «неожиданный» изворот в направлении повышения профессиональной подкованности самих писателей.

Научить читать договор, разбираться в видах лицензии и вести грамотную деловую переписку и переговоры с издателем видится мне менее сложной задачей, чем дождаться поднятия объемов книжного рынка до размеров, позволяющих экономически сформироваться прослойке литагентов. С первым можно работать, второе звучит как утопия. На нашем веку уж точно. Я уже прямо вижу название этих курсов в школах писательского мастерства: сам себе литагент, не дай себя обмануть, ну вы поняли.

И да, абсолютно точно деятельность литагента не скрещивается с продюсированием. Я очень верю в продюсерские группы внутри издательств, которые напрямую заинтересованы в продаже того, что они издают. А вот в продюсирование одного человека другим в актуальных российских реалиях нет. Кейс Иванова и Зайцевой не в счет.

В августе прочитали с клубом роман замбийский писательницы Мубанги Калимамуквенто «Птица скорби». Книга вышла в переводе Светланы Чулковой в серии «Премиальная литература Азии и Африки» издательства Inspiria. Это история взросления девочки-подростка на улицах Лусаки, где они с братом оказываются после смерти родителей. Обманчиво простой текст скрывает за детской оптикой невыразимый ужас и жестокую реальность беспризорничества и детской проституции в ЮАР, описать которые не хватило бы слов и самой Янагихаре. К слову, в клубе такое сравнение имело место, но поверьте, это совсем другая история. Хотя бы потому, что роман 36-летней замбийской писательницы не существует в вакууме.

Описываемая Замбия 90-х в какой-то степени похожа на Россию 90-х: нестабильная политическая обстановка то и дело разряжается военными переворотами, учителям по несколько месяцев не платят зарплату, многим нечего есть, люди боятся заболеть СПИДом, а подростки нюхают клей. И все это можно худо-бедно пережить, пока у тебя есть семья. Все счастливые семьи у Калимамуквенто счастливы тем, что могут накрыть на праздники стол, подарить детям что-то из одежды, дать приданое за невесту и устроить похороны своих мертвецов. Каждая несчастливая семья не может позволить себе ничего из перечисленного и еще немного несчастлива по-своему. Например, в семье Чимуки отец пил и изменял матери. И все же, пока он был жив, они были по-своему счастливы.

«Птица скорби» работает не только как роман-взросления, но и как портрет эпохи. На примере краха одной семьи Калимамуквенто рассказывает историю целого поколения замбийцев, живущих в бедности несмотря на богатейшие природные ресурсы и пожинающих прочие плоды колониализма. Беспомощные перед государством взрослые не могут получить зарплат и пособий, не могут дождаться своевременной медицинской помощи для своих детей, не вывозят и передают эту беспомощность дальше по наследству. И вот уже беспомощные дети сталкиваются с неработающей социальной системой, попадают на улицы и часто пропадают на них.

Сказать, что героине «Птицы скорби» еще повезло, сложно. Она просто девочка, которая выжила. И я очень советую прочитать ее историю. Начинается она почти как всем известная волшебная сказка. И в ней тоже есть сова, вот только в южно-африканской культуре эта птица не приносит волшебные письма, а пророчит смерть.

Неожиданно живу сейчас на даче в Переделкине и боюсь тут слушать свежеозвученный «Лес» Светланы Тюльбашевой. А очень хочется. Но очень страшно. Москва окончательно вытеснила меня за свои пределы, и каждая попытка снова понаехать оборачивается нелепостями, дурацкими сложностями и непредвиденными обстоятельствами. Каких-то два года в Тбилиси и я разучилась здесь жить: внезапно мне стало все велико, далеко и дорого. Ой, ну и пошла ты, подумала я и заехала на дачу, которую вот уже два года спасает от сноса моя великая подруга. Теперь по утрам я первым делом иду через весь дом распахнуть веранду, хватаю веник и подметаю крыльцо. Затем на обратном пути включаю чайник, дальше по коридору умываюсь, возвращаюсь в спальню, заправляю постель и иду на следующий круг, чтобы в итоге усесться на совсем еще по-летнему теплых ступеньках с кофе и читать ковидную переписку Барбаняги и Басинского, в которой они спорят о Софье Андреевне и ее самоценности отдельно от Толстого. Книжка «Соня, уйди!» попалась мне тут же на даче, возмутила отсутствием имени соавторки на обложке, и я взялась читать ее с яростью, чтобы скорее закончить и начать критиковать это всё.

Я много и часто думаю об отдельности. Как женщина, как феминистка, как профессионал. Я регулярно прощупываю свою отдельность с неменьшей тщательностью, чем другие женщины делают самодиагностику груди, боясь обнаружить рак. Но разве вторичность не хуже рака? Разве от этого не умирает самость, переводя достижения в штукодети и количество итераций по переписыванию рукописей? Здесь, в Переделкине, где с незапамятных времен жен писателей принято сокращать до жописов, об этом думается яснее. Взять хотя бы недавно анонсированную премию имени Софьи Толстой, которая с одно стороны — «гимн женщине творческой, состоявшейся, сильной, яркой», а с другой — вручена правнучке русского художника Наталье Поленовой «за яркое служение семейной памяти». Очень не хочется, чтобы подобное начинание превратилось в награду за служение великим мужам. Это было бы слишком. На мой скромный взгляд современным женщинам в литературе нужно уважение их самости и достойная оплата труда. Остальное по-настоящему вторично.

Очень важному для современного литературного ландшафта издательству Ad Marginem 30 лет! Всю неделю на разных площадках страны проходят праздничные мероприятия — маркеты, лекции, а завтра в Переделкино состоится фестиваль «По краям». Обязательно приезжайте! Будет классная программа и еще один маркет. Обратите внимание на новую Лэнг и новую Каск. Поздравьте команду издательства с юбилеем, крутая работа! И все те, кто не смог выбраться ко мне в Переделкино, сделайте это. Погода стоит ах какая! А я уже в Петербурге…

Покупаешь маме билет в театр на «Риф».

Ожидание: мама классно проводит время и знает, я о ней думаю

Реальность: мама звонит из театра со словами «ты вообще о матери думаешь?» и сообщает, что уйдет в антракте, потому что спектакль идет три часа и ей теперь возвращаться в одиннадцатом часу что ли?