— Зачем ты опять пошла сниматься? Что ты нашла у этого порнографа?
— Мы это уже обсуждали. Помнишь, как говорил твой любимый Бегбедер: «Я обвиняю себя в том, что приписываю моему поколению собственные недостатки»? Вот ты почему-то решил судить обо всём через призму своего опыта. А кто дал тебе это право?
— Я сам его взял. И не надо прогонять телегу о том, что это твой выбор.
— Как же ты боишься во мне разочароваться, это мило. Значит, ты всё ещё что-то чувствуешь.
— Нет, просто хочу думать о людях лучше, чем они есть.
— Вот смотри: ты продаёшь людям душу. Буквально распинаешь себя на страницах.
— Меньше пафоса. Я просто плохой писатель. Но в чём-то ты права — есть в этом какой-то акт душевного эксгибиционизма.
— А я продаю людям тело. И кто из нас честнее?
— Но ведь ты продаёшь себя на потеху публики, а я стараюсь что-то оставить после себя.
— То есть разница только в уровне амбиций? Понимаешь, пока ты продаёшь людям душу, я продаю тело. Но это честнее, чем врать.Твой талант — видеть в каждой шлюхе Марию Магдалену. Великомученицу, вот и всё просто.Пойми, люди — это дважды два, а это всегда четыре. Но ты пытаешься доказать, что может быть пять.Помнишь, как ты мне написал: «Не суди, да не будешь судим, не люби, да не будешь несчастлив»?
— Мы это уже обсуждали. Помнишь, как говорил твой любимый Бегбедер: «Я обвиняю себя в том, что приписываю моему поколению собственные недостатки»? Вот ты почему-то решил судить обо всём через призму своего опыта. А кто дал тебе это право?
— Я сам его взял. И не надо прогонять телегу о том, что это твой выбор.
— Как же ты боишься во мне разочароваться, это мило. Значит, ты всё ещё что-то чувствуешь.
— Нет, просто хочу думать о людях лучше, чем они есть.
— Вот смотри: ты продаёшь людям душу. Буквально распинаешь себя на страницах.
— Меньше пафоса. Я просто плохой писатель. Но в чём-то ты права — есть в этом какой-то акт душевного эксгибиционизма.
— А я продаю людям тело. И кто из нас честнее?
— Но ведь ты продаёшь себя на потеху публики, а я стараюсь что-то оставить после себя.
— То есть разница только в уровне амбиций? Понимаешь, пока ты продаёшь людям душу, я продаю тело. Но это честнее, чем врать.Твой талант — видеть в каждой шлюхе Марию Магдалену. Великомученицу, вот и всё просто.Пойми, люди — это дважды два, а это всегда четыре. Но ты пытаешься доказать, что может быть пять.Помнишь, как ты мне написал: «Не суди, да не будешь судим, не люби, да не будешь несчастлив»?
"— Да, им не приходится врать. Они честнее, чем...
— Чем я? Так ты хотел сказать? Да, я ушла к нему. Да, родила от него. Но что ты мог мне дать? У тебя есть талант, но этого мало. Ты всё ещё мальчик, тебе почти тридцать. Это твоя трагедия — ты Пиноккио. А он — мужчина. Может, он никогда меня не поймёт, но он дал то, чего у тебя никогда не будет: деньги.
— Я мог дать тебе свободу.
— А что мне делать с этой свободой?"
— Чем я? Так ты хотел сказать? Да, я ушла к нему. Да, родила от него. Но что ты мог мне дать? У тебя есть талант, но этого мало. Ты всё ещё мальчик, тебе почти тридцать. Это твоя трагедия — ты Пиноккио. А он — мужчина. Может, он никогда меня не поймёт, но он дал то, чего у тебя никогда не будет: деньги.
— Я мог дать тебе свободу.
— А что мне делать с этой свободой?"
— А куда трубы ведут? — Вавилон указал на печку.
— Ты про эти? Да это чтобы покойникам холодно не было,
всем же тепла хочется. Помнишь, как Платонов писал: «Мёртвые тоже люди».
— Ты про эти? Да это чтобы покойникам холодно не было,
всем же тепла хочется. Помнишь, как Платонов писал: «Мёртвые тоже люди».
А.
Слова имели свой резус и фактор, и мой — отрицательный.
Ври, что скучаешь, что время — лишь часть механизма.
Где-то в моем сердце по тебе родилась аневризма.
Помни, лечение необратимо, ведет к новой болезни.
Её закроют черным квадратом ценза.
Поэтому, доктор моего тела, рвите плаценту.
Воспитан тоской и отчаянием, уже не пытаюсь стать взрослым.
Вешаюсь на пуповине, навсегда оставив вопросы (за скобкой).
Брожу в памятой за жизнь кожей — в ней тесно, но я привык.
Жизнь с каждым годом переходит на рваный крик.
Бумажные улицы, прочерк между домами.
Капля, упавшая в море, обречена стать цунами.
Пусть оно смоет то, что было когда-то нами.
Блокирую воспоминания, делаю тебя частью снов.
Вырежь себя острой бритвой сознания.
Рви мишень на спине в надежде нащупать там крылья.
Встретимся в прошлогоднем сне, в недоснятом мной фильме.
Слезы вождей, улыбки мертвых Лолит.
Смерть конец индивидуальности, но я привык.
Проецирую воспоминания на простыне,
На которой ты все еще была здесь в прошлогоднем сне.
Воспитать и убить в себе диссидента.
Доктор, 15:55 — констатируйте смерть пациента.
Слова имели свой резус и фактор, и мой — отрицательный.
Ври, что скучаешь, что время — лишь часть механизма.
Где-то в моем сердце по тебе родилась аневризма.
Помни, лечение необратимо, ведет к новой болезни.
Её закроют черным квадратом ценза.
Поэтому, доктор моего тела, рвите плаценту.
Воспитан тоской и отчаянием, уже не пытаюсь стать взрослым.
Вешаюсь на пуповине, навсегда оставив вопросы (за скобкой).
Брожу в памятой за жизнь кожей — в ней тесно, но я привык.
Жизнь с каждым годом переходит на рваный крик.
Бумажные улицы, прочерк между домами.
Капля, упавшая в море, обречена стать цунами.
Пусть оно смоет то, что было когда-то нами.
Блокирую воспоминания, делаю тебя частью снов.
Вырежь себя острой бритвой сознания.
Рви мишень на спине в надежде нащупать там крылья.
Встретимся в прошлогоднем сне, в недоснятом мной фильме.
Слезы вождей, улыбки мертвых Лолит.
Смерть конец индивидуальности, но я привык.
Проецирую воспоминания на простыне,
На которой ты все еще была здесь в прошлогоднем сне.
Воспитать и убить в себе диссидента.
Доктор, 15:55 — констатируйте смерть пациента.
Ты пришла ко мне посреди ночи напуганная. Крепко обняла, осыпала поцелуями. Твои чёрные волосы закрывали нас от мира. За окнами очередная ночь прятала за ширмой грехи.
«Мне приснился кошмар», — ты говорила тихо, будто боялась собственных снов.
«В нём я была замужем, но не за тобой. Это был другой мужчина, хороший, но другой. Он никак не мог заставить меня смеяться. Казалось, мой рот зашит белыми нитками. И я не могла до тебя докричаться, позвать на помощь. Чтобы ты спас меня, вытащил из могилы чужой жизни. А ты всё не приходил, времени больше не было. Без тебя оно остановилось. Зачем оно мне, если я не могу разделить его с тобой?»
«Мне приснился кошмар», — ты говорила тихо, будто боялась собственных снов.
«В нём я была замужем, но не за тобой. Это был другой мужчина, хороший, но другой. Он никак не мог заставить меня смеяться. Казалось, мой рот зашит белыми нитками. И я не могла до тебя докричаться, позвать на помощь. Чтобы ты спас меня, вытащил из могилы чужой жизни. А ты всё не приходил, времени больше не было. Без тебя оно остановилось. Зачем оно мне, если я не могу разделить его с тобой?»
Планировать преступления – почти то же, что их расследовать. А когда совершаешь их с высоты трона, это уже не преступления, а государственная политика.
В.Пелевин
В.Пелевин