Даня Соболева
Рыцарь берёзы
баллада
Подбитые густой снежной плесенью тучи
пронеслись над равнинами
и выстроились над мерцающими городскими кварталами.
Готовые к бою порядки
соответствовали пожелтелым прожилкам улиц.
Слишком многие граждане развели у себя в головах многоногие и тонкоусые мысли,
Слишком многие намертво замарали кухонные конфорки невкусной едой,
Слишком многие заварили в себе завистливое презрение к ближнему и презрительную ненависть
к лицам средней и большой дальностей.
Правительственный указ
мог бы спасти положение,
Но атомизированное усоносное и конфоромаркое общество не прислушивается к словам правительства —
Точно так,
как оно не приглядывается
к числам термометра
и показаниям старенького спидометра.
И вот окаменевшие над головами войска
Приступают к движению,
Спускаются вниз,
С треском брони приземляясь на плитку,
Игнорируя дорожные указания,
Следуя раннее полученным распоряжениям.
———
——— ветер распахивает окно,
——— вместе с туманом и сыростью в него вносятся листья,
——— они говорят:
———
——— я рыцарь берёзы
——— я латник одетый в кору
——— ногами асфальт перерезав
——— ступаю в сырую траву
———
——— отправил коня своего
——— по улицам жёлтой столицы
——— с седлом из серёжек зелёных
——— в витрины лягаться и биться
———
——— на мне золотящийся шлем
——— и воском блестит рукоятка
——— меча над твоей головой
——— сыграем желтушечка в прятки
———
Разлепить глаза тяжело —
В отсыревшей за ночь комнате
начинается конъюнктивит.
Утро.
На моей конфорке
ржавые вчерашние пятна.
Небо глядит в окно.
источник: личный блог (@shestikrilje)
#выбор_Лизы_Хереш
Рыцарь берёзы
баллада
Подбитые густой снежной плесенью тучи
пронеслись над равнинами
и выстроились над мерцающими городскими кварталами.
Готовые к бою порядки
соответствовали пожелтелым прожилкам улиц.
Слишком многие граждане развели у себя в головах многоногие и тонкоусые мысли,
Слишком многие намертво замарали кухонные конфорки невкусной едой,
Слишком многие заварили в себе завистливое презрение к ближнему и презрительную ненависть
к лицам средней и большой дальностей.
Правительственный указ
мог бы спасти положение,
Но атомизированное усоносное и конфоромаркое общество не прислушивается к словам правительства —
Точно так,
как оно не приглядывается
к числам термометра
и показаниям старенького спидометра.
И вот окаменевшие над головами войска
Приступают к движению,
Спускаются вниз,
С треском брони приземляясь на плитку,
Игнорируя дорожные указания,
Следуя раннее полученным распоряжениям.
———
——— ветер распахивает окно,
——— вместе с туманом и сыростью в него вносятся листья,
——— они говорят:
———
——— я рыцарь берёзы
——— я латник одетый в кору
——— ногами асфальт перерезав
——— ступаю в сырую траву
———
——— отправил коня своего
——— по улицам жёлтой столицы
——— с седлом из серёжек зелёных
——— в витрины лягаться и биться
———
——— на мне золотящийся шлем
——— и воском блестит рукоятка
——— меча над твоей головой
——— сыграем желтушечка в прятки
———
Разлепить глаза тяжело —
В отсыревшей за ночь комнате
начинается конъюнктивит.
Утро.
На моей конфорке
ржавые вчерашние пятна.
Небо глядит в окно.
источник: личный блог (@shestikrilje)
#выбор_Лизы_Хереш
Стихотворение Дани Соболевой, как положено балладе, боится природы и считает её источником опасностей – в данном случае оно, становясь еще одной ветвью (pun intended) государственной власти, осуществляет репрессии против инакомыслящих (мыслящих многоногих и тонкоусых) граждан.
Интересным мне тут кажется и то, что общественное непослушание, глухота к постановлениям правительства, стоит в одном ряду с равнодушием к показателям температуры или скорости ветра (Точно так, / как оно не приглядывается / к числам термометра / и показаниям старенького спидометра). В рецензии на “Дневник погоды” Алексея Конакова критик Александр Марков замечает две “школы” ведения погодного дневника – московский, противостоящий абсурду действительности; ленинградский, запечатляющий “уязвимость, хрупкость, уничижение человека”. В любом случае фиксация естественного помогала обозреть и как бы присвоить часть мира, являющуюся “внеидеологическим остатком”, будь это землетрясения в заметках Леона Богданова или изучение созвездий в дневниках Елены Шварц.
Стихотворение Соболевой действует противоположным образом – термометры, градусники и прогнозы погоды оказываются такими же ограничивающими инструментами оценки среды, как и правительственный указ. Эти инструменты регламентируют пространство, создают особый язык его описания (температура по цельсию или фаренгейту; миллиметры ртутного столба) и заставляют остальных вести себя в соответствии с предсказанной погодой или показателями атмосферного давления. Равнодушие жителей городских кварталов к этим показателям – последняя степень деполитизации, после которой природа начинает своё согласованное с правительством телесное вторжение на уровне человеческого тела – аллергических реакций, конъюнктивита, крапивницы.
Разлинованная строфа, помещающая строчки рядом со стволом берёзы, может быть проинтерпретирована как пространственный указатель постепенного спуска рыцаря берёзы от кроны деревьев вниз, к окнам жителей. Эта же строфа даёт голос самому рыцарю – он говорит стихами, часто трёхстопным амфибрахием, и балладным, и воинственным, и шуточным размером, связанным с традицией перевода текстов Гейне. Расплата за атомизацию на риторическом уровне приходит с помощью метра, соединяющего в себе культурную память о множестве текстов.
#комментарий_Лизы_Хереш
Интересным мне тут кажется и то, что общественное непослушание, глухота к постановлениям правительства, стоит в одном ряду с равнодушием к показателям температуры или скорости ветра (Точно так, / как оно не приглядывается / к числам термометра / и показаниям старенького спидометра). В рецензии на “Дневник погоды” Алексея Конакова критик Александр Марков замечает две “школы” ведения погодного дневника – московский, противостоящий абсурду действительности; ленинградский, запечатляющий “уязвимость, хрупкость, уничижение человека”. В любом случае фиксация естественного помогала обозреть и как бы присвоить часть мира, являющуюся “внеидеологическим остатком”, будь это землетрясения в заметках Леона Богданова или изучение созвездий в дневниках Елены Шварц.
Стихотворение Соболевой действует противоположным образом – термометры, градусники и прогнозы погоды оказываются такими же ограничивающими инструментами оценки среды, как и правительственный указ. Эти инструменты регламентируют пространство, создают особый язык его описания (температура по цельсию или фаренгейту; миллиметры ртутного столба) и заставляют остальных вести себя в соответствии с предсказанной погодой или показателями атмосферного давления. Равнодушие жителей городских кварталов к этим показателям – последняя степень деполитизации, после которой природа начинает своё согласованное с правительством телесное вторжение на уровне человеческого тела – аллергических реакций, конъюнктивита, крапивницы.
Разлинованная строфа, помещающая строчки рядом со стволом берёзы, может быть проинтерпретирована как пространственный указатель постепенного спуска рыцаря берёзы от кроны деревьев вниз, к окнам жителей. Эта же строфа даёт голос самому рыцарю – он говорит стихами, часто трёхстопным амфибрахием, и балладным, и воинственным, и шуточным размером, связанным с традицией перевода текстов Гейне. Расплата за атомизацию на риторическом уровне приходит с помощью метра, соединяющего в себе культурную память о множестве текстов.
#комментарий_Лизы_Хереш
София Амирова
Знаешь, за месяц до смерти моего отца мне
приснился сон. В нём я шла по улице мимо
пустых футбольных коробок и серых дворов.
На торце последней девятиэтажки висела доска
объявлений. Когда я посмотрела на неё, то
увидела бумажное лицо моего папы, что-то между
коллажем и папье-маше из десятков объявлений
«куплю волосы», «сниму квартиру», «пропала
кошка». Они делали его таким бугристым,
морщинистым и жёстким, будто после смерти он
стал моряком.
Я хотела рассказать тебе об этом, когда мы лежали
в постели. Потому что ничего страшного в этом
нет. Ничего страшного в моём бумажном папе
нет. Давай займёмся любовью, это совершенно
нормально. Мой папа похож на эти книжки,
расставленные на полках. И ещё он похож на мои
тексты. Мой папа почти всегда знает о том, что
я хочу сказать. Особенно теперь. Он смотрит на
нас, но видит только мои тексты, что, конечно,
к лучшему.
#выбор_Ксении_Боровик
Знаешь, за месяц до смерти моего отца мне
приснился сон. В нём я шла по улице мимо
пустых футбольных коробок и серых дворов.
На торце последней девятиэтажки висела доска
объявлений. Когда я посмотрела на неё, то
увидела бумажное лицо моего папы, что-то между
коллажем и папье-маше из десятков объявлений
«куплю волосы», «сниму квартиру», «пропала
кошка». Они делали его таким бугристым,
морщинистым и жёстким, будто после смерти он
стал моряком.
Я хотела рассказать тебе об этом, когда мы лежали
в постели. Потому что ничего страшного в этом
нет. Ничего страшного в моём бумажном папе
нет. Давай займёмся любовью, это совершенно
нормально. Мой папа похож на эти книжки,
расставленные на полках. И ещё он похож на мои
тексты. Мой папа почти всегда знает о том, что
я хочу сказать. Особенно теперь. Он смотрит на
нас, но видит только мои тексты, что, конечно,
к лучшему.
#выбор_Ксении_Боровик
Умерший и живущая в этом тексте соединяются в области сна, где их лица находятся по разные стороны: одно — в "реальности" сна, другое — в виде бумаги на доске объявлений. При этом героиня текста говорит: "Они сделали его таким бугристым, / морщинистым и жёстким, как будто после смерти он / стал моряком". Возможно, имеется в виду, что сон являлся предвосхищением смерти, но, возможно, это указание на недолговечность памяти: сон мог присниться и после смерти отца, либо же он стал после этого обрастать подробностями, которыми изначально не обладал. "Что-то между коллажем и папье-маше" — чем дальше мы от дня смерти, тем более расплывчатым становится образ умершего, он как будто собирается из разных кусочков воспоминаний.
Нахлестывание, которое отображено в названии сборника — cross-wave — появляется в конце стихотворения. Героиня смотрела на бумажного папу во сне, затем он смотрел на неё, но тоже бумажную, в виде текстов. Бугристость и морщинистость снова возвращает нас к пересечению волн, пересечению двух миров, которые смотрят друг на друга, но при этом автономны, не сливаются.
#комментарий_Ксении_Боровик
Нахлестывание, которое отображено в названии сборника — cross-wave — появляется в конце стихотворения. Героиня смотрела на бумажного папу во сне, затем он смотрел на неё, но тоже бумажную, в виде текстов. Бугристость и морщинистость снова возвращает нас к пересечению волн, пересечению двух миров, которые смотрят друг на друга, но при этом автономны, не сливаются.
#комментарий_Ксении_Боровик
Позволю себе озвучить поздравление читателей с Новым Годом и некоторые мысли о прошедшем.
Не могу говорить от лица редакции, хотя так получилось, что с прошлого года вроде как имею отношение к координации Метажурнала. Это честь для меня, и в первую очередь я стараюсь ничего не сломать: Метажурнал для меня живой, он появился и развивался без меня, и я продолжаю внимать ему с осторожностью и пиететом.
Продолжаю внимать и себе как его части и ему как части себя. С некоторых пор я пишу на русском и английском параллельно, и с 2022 года мне это одинаково неудобно. По разным причинам: свой английский чувствую онемевшим, кривым и грубым, русский — вывихнутым, как физическая конечность. С тех пор, как я чувствую эту вывихнутость языка, мне стали особенно интересны попытки ввихнуть его в любую другую сторону. Авось встанет на место, хоть ненадолго. Интуитивно непонятно, где это место. Возможно, его никогда и не было, прочного места у языка, и так далее рассуждения в том же упавшем духе.
Но в текстах я постоянно ищу этого ввиха, и мне нужна радикальная странность, чтобы язык щёлкнул, как сустав. Как штатный редактор — один из — стараюсь выбирать такие тексты и в комментариях стараюсь им соответствовать.
Я хочу вернуть себе доверие к нормальности и веру в нормальность, естественность языка, коммуникации и реакций вообще. Безумно благодарен всем, кто дочитал до этого места, и вообще всем, кто читает Метажурнал и участвует в нём.
В общем, я желаю веры в нормальность. Не онемевшего ошаления, а осознанного, весомого покоя в языке, речи, слухе и внимании.
Эпикур говорил, что счастье в отсутствии боли.
Станем же эпикурейцами.
А дальше посмотрим.
Ваш,
Кирилл Азёрный
Не могу говорить от лица редакции, хотя так получилось, что с прошлого года вроде как имею отношение к координации Метажурнала. Это честь для меня, и в первую очередь я стараюсь ничего не сломать: Метажурнал для меня живой, он появился и развивался без меня, и я продолжаю внимать ему с осторожностью и пиететом.
Продолжаю внимать и себе как его части и ему как части себя. С некоторых пор я пишу на русском и английском параллельно, и с 2022 года мне это одинаково неудобно. По разным причинам: свой английский чувствую онемевшим, кривым и грубым, русский — вывихнутым, как физическая конечность. С тех пор, как я чувствую эту вывихнутость языка, мне стали особенно интересны попытки ввихнуть его в любую другую сторону. Авось встанет на место, хоть ненадолго. Интуитивно непонятно, где это место. Возможно, его никогда и не было, прочного места у языка, и так далее рассуждения в том же упавшем духе.
Но в текстах я постоянно ищу этого ввиха, и мне нужна радикальная странность, чтобы язык щёлкнул, как сустав. Как штатный редактор — один из — стараюсь выбирать такие тексты и в комментариях стараюсь им соответствовать.
Я хочу вернуть себе доверие к нормальности и веру в нормальность, естественность языка, коммуникации и реакций вообще. Безумно благодарен всем, кто дочитал до этого места, и вообще всем, кто читает Метажурнал и участвует в нём.
В общем, я желаю веры в нормальность. Не онемевшего ошаления, а осознанного, весомого покоя в языке, речи, слухе и внимании.
Эпикур говорил, что счастье в отсутствии боли.
Станем же эпикурейцами.
А дальше посмотрим.
Ваш,
Кирилл Азёрный
#переводы
Сергей Жадан
ПОКОЙ
І
Слово смерть, условность которого
понимают только живые,
слово, что обозначает пограничье языка,
слово, спрятанное в словаре, как страх в теле,
похожее на больного ребенка – наполненное
отчаянием и надеждой,
слово, которое на самом деле
ничего не объясняет.
По эту сторону всё является жизнью. Даже то, что
кажется чрезмерным, обременительным,
противоречащим всему живому – тоже является жизнью.
Жизнью является наша смертельная усталость, наше врождённое
самоуничтожение, охота на собственное сердце.
Жизнью является наше заглядывание в безумие, заигрывание со злом,
вбегание в ночь.
Но наступает момент, когда ты замолкаешь, когда
после тебя остается только молчание,
как полотно, в которое завернули смазанное оружие.
Тишина – форма, которую заливают памятью.
И не прокричишь эту тишину, не заживишь разрыв, не соединишь
язык живых с молчанием умерших.
Смерть – это когда нет слова для обозначения
твоей любви, это бессилие языка,
накатывание безыменности, пауза как основа.
Ты никогда этого не объяснишь.
Ты, что за голосом ощущала потоки воздуха,
что переносила в карманах серебро ночного звучания –
теперь не можешь ничего сказать о смерти.
Поскольку слово смерть принадлежит живым.
А вот ты – уже не принадлежишь.
Язык как осмысленное дыхание, как дыхание, полное
смысла, полное труда.
Содержание как свет в воздухе: вынь его – останется мрак.
Глаз как воплощение ужаса, как предпосылка доверия.
Нас объединяет свет.
Сейчас его нет.
ІІ
Что отличает смерть?
Невозможность о ней свидетельствовать.
Когда становится неcтерпимой незадействованность лёгких,
одиночество человека, которому не на кого гневаться.
Более одинокое, чем одиночество.
Что может быть более одиноким, чем одиночество?
Только ощущение потери.
Дети, рождённые между войнами,
как стебли, положенные между страницами
школьных учебников –
теперь мы чувствуем себя как стихи, которые никто не читает.
Великое забытое искусство радости,
умение радоваться тому, что всё возможно.
По ту сторону всё возможно.
Пока мир течёт через тебя,
как река пересекает долину,
пока свет может позволить себе роскошь –
отбрасывать тень, обозначать свои границы мраком –
до тех пор всё возможно, доступно, твоё.
Но приходят другие времена.
И наступает
наше великое одиночество.
Пустота, что нас объединяет.
Отсутствие, наполненное нами.
И в этой ослепительной темноте
именно ты:
будь частью света,
тем предельным дыханием,
которым темнота захлебнётся,
отзовётся,
оборвется.
Будь частью снега,
которому привелось упасть,
снега, что напоминает о неизбежности появления
и необратимости ухода.
И пусть природа снега так непохожа на тёплое
дыхание,
пусть небо зимы похоже на простыню,
на которой этой ночью не спали,
но именно ты сумеешь
быть жадным глотком воздуха,
стать частью речи,
хрупким глаголом,
что соединяет
настоящее время с прошлым,
возвращение с изгнанием.
Сергей Жадан
ПОКОЙ
І
Слово смерть, условность которого
понимают только живые,
слово, что обозначает пограничье языка,
слово, спрятанное в словаре, как страх в теле,
похожее на больного ребенка – наполненное
отчаянием и надеждой,
слово, которое на самом деле
ничего не объясняет.
По эту сторону всё является жизнью. Даже то, что
кажется чрезмерным, обременительным,
противоречащим всему живому – тоже является жизнью.
Жизнью является наша смертельная усталость, наше врождённое
самоуничтожение, охота на собственное сердце.
Жизнью является наше заглядывание в безумие, заигрывание со злом,
вбегание в ночь.
Но наступает момент, когда ты замолкаешь, когда
после тебя остается только молчание,
как полотно, в которое завернули смазанное оружие.
Тишина – форма, которую заливают памятью.
И не прокричишь эту тишину, не заживишь разрыв, не соединишь
язык живых с молчанием умерших.
Смерть – это когда нет слова для обозначения
твоей любви, это бессилие языка,
накатывание безыменности, пауза как основа.
Ты никогда этого не объяснишь.
Ты, что за голосом ощущала потоки воздуха,
что переносила в карманах серебро ночного звучания –
теперь не можешь ничего сказать о смерти.
Поскольку слово смерть принадлежит живым.
А вот ты – уже не принадлежишь.
Язык как осмысленное дыхание, как дыхание, полное
смысла, полное труда.
Содержание как свет в воздухе: вынь его – останется мрак.
Глаз как воплощение ужаса, как предпосылка доверия.
Нас объединяет свет.
Сейчас его нет.
ІІ
Что отличает смерть?
Невозможность о ней свидетельствовать.
Когда становится неcтерпимой незадействованность лёгких,
одиночество человека, которому не на кого гневаться.
Более одинокое, чем одиночество.
Что может быть более одиноким, чем одиночество?
Только ощущение потери.
Дети, рождённые между войнами,
как стебли, положенные между страницами
школьных учебников –
теперь мы чувствуем себя как стихи, которые никто не читает.
Великое забытое искусство радости,
умение радоваться тому, что всё возможно.
По ту сторону всё возможно.
Пока мир течёт через тебя,
как река пересекает долину,
пока свет может позволить себе роскошь –
отбрасывать тень, обозначать свои границы мраком –
до тех пор всё возможно, доступно, твоё.
Но приходят другие времена.
И наступает
наше великое одиночество.
Пустота, что нас объединяет.
Отсутствие, наполненное нами.
И в этой ослепительной темноте
именно ты:
будь частью света,
тем предельным дыханием,
которым темнота захлебнётся,
отзовётся,
оборвется.
Будь частью снега,
которому привелось упасть,
снега, что напоминает о неизбежности появления
и необратимости ухода.
И пусть природа снега так непохожа на тёплое
дыхание,
пусть небо зимы похоже на простыню,
на которой этой ночью не спали,
но именно ты сумеешь
быть жадным глотком воздуха,
стать частью речи,
хрупким глаголом,
что соединяет
настоящее время с прошлым,
возвращение с изгнанием.
III
Жаль, что именно сейчас, когда появилось
много ответов на наши вопросы, тебя
нельзя
услышать.
Уже не узнать,
что ты думаешь
об изморози, оттепели, о тихой работе
травы, об архитектуре печали.
И если язык живых держится на любви,
на чём тогда держится язык мёртвых?
Возможно, на сострадании.
Небо как глагол прошедшего времени –
всё уже совершено, завершено, всё
отражается в глазу, всё остаётся
в голосе.
Скажешь что-нибудь об этих деревьях?
Чёрные деревья, такие смелые,
беззащитные, похожие на слово «отчизна»,
написанное от руки в школьной тетради.
Деревья как почерк, как фиксация пространства –
что ты можешь сказать об этом?
Даже по ту сторону линии света должны были бы
вычитываться скопления облаков и
и прочерченность русел. У всего, что
исчезает, у всего, что уходит и рушится, у всего,
что выпадает за пределы жизни, так или иначе
есть своё угасание. Оно западает между дождей,
между рассветов,
между детских ладоней.
Необратим путь реки, необратим и
неостановим, призван напоминать нам
о ежедневном уходе.
Непроницаемым является пространство смерти, но всё же
кто-то прикасается к тебе посреди улицы
и напоминает о главном –
о декабрьском воздухе,
созданном для того,
чтобы утолить дыхание.
IV
Я способен прожить лишь то, что могу назвать.
Меня можно принизить лишь тем, что я понимаю.
Всё остальное остаётся вне моего языка.
То есть, вне моих возможностей.
Почему нам теперь не хватает слов?
Изменились времена,
изменился воздух, и я не вижу в нём того,
к чему привык – тайны и верности;
я не знаю, как назвать ветра над свежими могилами,
я не знаю, как отрицать огонь,
я не понимаю значения камня,
что вымывается весной.
Но стоит признать – мы сами
боимся говорить откровенно о том,
что нас на самом деле волнует –
о возможностях памяти.
Страх потерять всё оставляет тебя ни с чем.
Кто-то говорит «смерть» – и все замирают.
Так, будто мы обречены слушать
то, что не может быть услышано.
Нас с тобой продолжает объединять столько вещей.
Столько ночных переходов,
тайных дверей, молчаливых коридоров.
Ветер, прилетающий с моря,
проходит по городу, как нож,
исчезает за холмами.
Дождь, как точный перевод,
делает ближе небо.
Тёплые дома на проспекте.
Разрывы небес над площадью.
Лёгкий, бесконечный мир,
мир нашего пения, мир нашей печали,
в котором даже одиночество
воспринимается, как проявление чьей-то любви.
Ещё одна попытка ощутить возможности языка.
Ещё один шанс прервать молчание.
Ещё одно доказательство существования Бога.
Такое простое.
Такое очевидное.
Такое жуткое.
30.12.2024
Перевел с украинского Станислав Бельский
(Авторский блог переводчика)
#выбор_Дмитрия_Гуревича
Жаль, что именно сейчас, когда появилось
много ответов на наши вопросы, тебя
нельзя
услышать.
Уже не узнать,
что ты думаешь
об изморози, оттепели, о тихой работе
травы, об архитектуре печали.
И если язык живых держится на любви,
на чём тогда держится язык мёртвых?
Возможно, на сострадании.
Небо как глагол прошедшего времени –
всё уже совершено, завершено, всё
отражается в глазу, всё остаётся
в голосе.
Скажешь что-нибудь об этих деревьях?
Чёрные деревья, такие смелые,
беззащитные, похожие на слово «отчизна»,
написанное от руки в школьной тетради.
Деревья как почерк, как фиксация пространства –
что ты можешь сказать об этом?
Даже по ту сторону линии света должны были бы
вычитываться скопления облаков и
и прочерченность русел. У всего, что
исчезает, у всего, что уходит и рушится, у всего,
что выпадает за пределы жизни, так или иначе
есть своё угасание. Оно западает между дождей,
между рассветов,
между детских ладоней.
Необратим путь реки, необратим и
неостановим, призван напоминать нам
о ежедневном уходе.
Непроницаемым является пространство смерти, но всё же
кто-то прикасается к тебе посреди улицы
и напоминает о главном –
о декабрьском воздухе,
созданном для того,
чтобы утолить дыхание.
IV
Я способен прожить лишь то, что могу назвать.
Меня можно принизить лишь тем, что я понимаю.
Всё остальное остаётся вне моего языка.
То есть, вне моих возможностей.
Почему нам теперь не хватает слов?
Изменились времена,
изменился воздух, и я не вижу в нём того,
к чему привык – тайны и верности;
я не знаю, как назвать ветра над свежими могилами,
я не знаю, как отрицать огонь,
я не понимаю значения камня,
что вымывается весной.
Но стоит признать – мы сами
боимся говорить откровенно о том,
что нас на самом деле волнует –
о возможностях памяти.
Страх потерять всё оставляет тебя ни с чем.
Кто-то говорит «смерть» – и все замирают.
Так, будто мы обречены слушать
то, что не может быть услышано.
Нас с тобой продолжает объединять столько вещей.
Столько ночных переходов,
тайных дверей, молчаливых коридоров.
Ветер, прилетающий с моря,
проходит по городу, как нож,
исчезает за холмами.
Дождь, как точный перевод,
делает ближе небо.
Тёплые дома на проспекте.
Разрывы небес над площадью.
Лёгкий, бесконечный мир,
мир нашего пения, мир нашей печали,
в котором даже одиночество
воспринимается, как проявление чьей-то любви.
Ещё одна попытка ощутить возможности языка.
Ещё один шанс прервать молчание.
Ещё одно доказательство существования Бога.
Такое простое.
Такое очевидное.
Такое жуткое.
30.12.2024
Перевел с украинского Станислав Бельский
(Авторский блог переводчика)
#выбор_Дмитрия_Гуревича
Оригинал:
СПОКIЙ
І
Слово смерть, умовність якого
розуміють лише живі,
слово, що означує пограниччя мови,
слово, заховане в словнику, наче страх у тілі,
схоже на хвору дитину – наповнене
розпачем і надією,
слово, яке насправді
нічого не пояснює.
Поцейбіч усе є життям. Навіть те, що
видається надмірним, обтяжливим, таким,
що суперечить усьому живому, також є життям.
Життям є наша смертельна втома, наше вроджене
самознищення, полювання на власне серце.
Життям є наше зазирання у безум, загравання зі злом,
вбігання у ніч.
Але надходить та мить, коли ти замовкаєш, коли
по тобі залишається тільки мовчання,
як полотно, у яке загортали змащену зброю.
Тиша – форма, яку заливають пам’яттю.
І не прокричиш цю тишу, не загоїш розрив, не поєднаєш
мову живих із мовчанням померлих.
Смерть – це коли немає слова на означення
твоєї любові, це безсилля мови,
накочування безіменності, пауза як основа.
Ти ніколи цього не поясниш.
Ти, яка за голосом відчувала потоки повітря,
яка переносила в кишенях срібло нічного звучання –
нині не можеш нічого сказати про смерть.
Оскільки слово смерть належить живим.
А ось ти – вже не належиш.
Мова як осмислене дихання, дихання, сповнене
сенсу, сповнене праці.
Зміст як світло в повітрі: вийми його – залишиться морок.
Око як втілення жаху, як передумова довіри.
Нас поєднує світло.
Нині його немає.
ІІ
Що виокремлює смерть?
Неможливість про неї свідчити.
Коли стає нестерпною незадіяність легень,
самотність людини, яка не має на кого гніватись.
Самотніше за самотність.
Що може бути самотніше за самотність?
Лише відчуття утрати.
Діти, народжені поміж війнами,
мов стебла, покладені поміж сторінками
шкільних підручників –
нині ми почуваємося як вірші, які ніхто не читає.
Велике забуте мистецтво радості,
уміння тішитися тому, що все є можливим.
Поцейбіч усе є можливим.
Доки світ перетікає тебе,
як ріка перетікає долину,
доки світло може дозволити собі розкіш –
відкидати тінь, значити свої межі мороком –
доти все є можливим, приступним, твоїм.
Але надходять інші часи.
І настає
наша велика самотність.
Пустка, що нас поєднує.
Відсутність, наповнена нами.
І в цій сліпучій темряві
саме ти:
будь частиною світла,
тим граничним подихом,
яким темрява захлинеться,
озветься,
обірветься.
Будь частиною снігу,
якому випало впасти,
снігу, що нагадує про неминучість появи
і незворотність відходу.
І хай природа снігу така неподібна до теплого
дихання,
хай небо зими буде схоже на простирадло,
на якому цієї ночі не спали,
але саме ти зумієш
бути хапливим ковтком повітря,
ставати частиною мови,
крихким дієсловом,
що поєднує
теперішній час із минулим,
повернення із вигнанням.
ІІІ
Шкода, що саме тепер, коли з’явилось
багато відповідей на наші питання, тебе
не можна
почути.
Вже не дізнатись,
що ти думаєш
про паморозь і відлигу, про тиху роботу
трави, про архітектуру печалі.
І якщо мова живих тримається на любові,
на чому тоді тримається мова мертвих?
Можливо, на співчутті.
Небо як дієслово минулого часу –
все уже здійснено, довершено, все
відбивається в оці, все залишається
в голосі.
Скажеш щось про ці дерева?
Чорні дерева, такі сміливі,
безборонні, схожі на слово «вітчизна»,
написане від руки в шкільному зошиті.
Дерева як почерк, як фіксація простору –
скажеш щось про це?
Навіть потойбіч лінії світла мала би
відчитуватись скупченість хмар і
прокресленість русел. Все, що
зникає, все, що відходить і рушиться, все,
що випадає за межі життя, так чи інакше
має своє згасання, западає поміж дощів,
поміж світанків,
поміж дитячих долонь.
Незворотнім є шлях ріки, незворотнім і
невпинним, покликаний нагадувати нам
про щоденність відходу.
Непроникним є простір смерті, а проте
хтось торкається тебе серед вулиці
і нагадує про головне –
про грудневе повітря,
створене для того,
аби тамувати подих.
СПОКIЙ
І
Слово смерть, умовність якого
розуміють лише живі,
слово, що означує пограниччя мови,
слово, заховане в словнику, наче страх у тілі,
схоже на хвору дитину – наповнене
розпачем і надією,
слово, яке насправді
нічого не пояснює.
Поцейбіч усе є життям. Навіть те, що
видається надмірним, обтяжливим, таким,
що суперечить усьому живому, також є життям.
Життям є наша смертельна втома, наше вроджене
самознищення, полювання на власне серце.
Життям є наше зазирання у безум, загравання зі злом,
вбігання у ніч.
Але надходить та мить, коли ти замовкаєш, коли
по тобі залишається тільки мовчання,
як полотно, у яке загортали змащену зброю.
Тиша – форма, яку заливають пам’яттю.
І не прокричиш цю тишу, не загоїш розрив, не поєднаєш
мову живих із мовчанням померлих.
Смерть – це коли немає слова на означення
твоєї любові, це безсилля мови,
накочування безіменності, пауза як основа.
Ти ніколи цього не поясниш.
Ти, яка за голосом відчувала потоки повітря,
яка переносила в кишенях срібло нічного звучання –
нині не можеш нічого сказати про смерть.
Оскільки слово смерть належить живим.
А ось ти – вже не належиш.
Мова як осмислене дихання, дихання, сповнене
сенсу, сповнене праці.
Зміст як світло в повітрі: вийми його – залишиться морок.
Око як втілення жаху, як передумова довіри.
Нас поєднує світло.
Нині його немає.
ІІ
Що виокремлює смерть?
Неможливість про неї свідчити.
Коли стає нестерпною незадіяність легень,
самотність людини, яка не має на кого гніватись.
Самотніше за самотність.
Що може бути самотніше за самотність?
Лише відчуття утрати.
Діти, народжені поміж війнами,
мов стебла, покладені поміж сторінками
шкільних підручників –
нині ми почуваємося як вірші, які ніхто не читає.
Велике забуте мистецтво радості,
уміння тішитися тому, що все є можливим.
Поцейбіч усе є можливим.
Доки світ перетікає тебе,
як ріка перетікає долину,
доки світло може дозволити собі розкіш –
відкидати тінь, значити свої межі мороком –
доти все є можливим, приступним, твоїм.
Але надходять інші часи.
І настає
наша велика самотність.
Пустка, що нас поєднує.
Відсутність, наповнена нами.
І в цій сліпучій темряві
саме ти:
будь частиною світла,
тим граничним подихом,
яким темрява захлинеться,
озветься,
обірветься.
Будь частиною снігу,
якому випало впасти,
снігу, що нагадує про неминучість появи
і незворотність відходу.
І хай природа снігу така неподібна до теплого
дихання,
хай небо зими буде схоже на простирадло,
на якому цієї ночі не спали,
але саме ти зумієш
бути хапливим ковтком повітря,
ставати частиною мови,
крихким дієсловом,
що поєднує
теперішній час із минулим,
повернення із вигнанням.
ІІІ
Шкода, що саме тепер, коли з’явилось
багато відповідей на наші питання, тебе
не можна
почути.
Вже не дізнатись,
що ти думаєш
про паморозь і відлигу, про тиху роботу
трави, про архітектуру печалі.
І якщо мова живих тримається на любові,
на чому тоді тримається мова мертвих?
Можливо, на співчутті.
Небо як дієслово минулого часу –
все уже здійснено, довершено, все
відбивається в оці, все залишається
в голосі.
Скажеш щось про ці дерева?
Чорні дерева, такі сміливі,
безборонні, схожі на слово «вітчизна»,
написане від руки в шкільному зошиті.
Дерева як почерк, як фіксація простору –
скажеш щось про це?
Навіть потойбіч лінії світла мала би
відчитуватись скупченість хмар і
прокресленість русел. Все, що
зникає, все, що відходить і рушиться, все,
що випадає за межі життя, так чи інакше
має своє згасання, западає поміж дощів,
поміж світанків,
поміж дитячих долонь.
Незворотнім є шлях ріки, незворотнім і
невпинним, покликаний нагадувати нам
про щоденність відходу.
Непроникним є простір смерті, а проте
хтось торкається тебе серед вулиці
і нагадує про головне –
про грудневе повітря,
створене для того,
аби тамувати подих.
ІV
Я здатен прожити лише те, що можу назвати.
Мене можна зневажити лише тим, що я розумію.
Все інше лишається поза моєю мовою.
Себто, поза моїми можливостями.
Чому нам тепер бракує слів?
Змінились часи,
змінилось повітря, і я не бачу в ньому того,
до чого звик – вірності і таємниці;
я не знаю, як називати протяги над свіжими могилами,
я не знаю, як заперечувати вогонь,
я не розумію значення каменю,
що вимивається навесні.
Але варто визнати – ми самі
боїмося говорити відверто про те,
що нас насправді хвилює –
про можливості пам’яті.
Страх утратити все лишає тебе ні з чим.
Хтось говорить «смерть» – і всі завмирають.
Так, ніби ми приречені слухати
те, що не надається бути почутим.
Нас із тобою і далі поєднує стільки речей.
Стільки нічних переходів,
таємних дверей, мовчазних коридорів.
Вітер, який прилітає з моря,
проходить містом, як ніж
і зникає за пагорбами.
Дощ, мов точний переклад,
робить ближчими небеса.
Теплі доми на проспекті.
Розриви небес над площею.
Легкий, безкінечний світ,
світ нашого співу, світ нашого смутку,
у якому навіть самотність
сприймається, наче вияв чиєїсь любові.
Ще одна спроба відчути можливості мови.
Ще один шанс перервати мовчання.
Ще один доказ існування Бога.
Такий простий.
Такий очевидний.
Такий моторошний.
Я здатен прожити лише те, що можу назвати.
Мене можна зневажити лише тим, що я розумію.
Все інше лишається поза моєю мовою.
Себто, поза моїми можливостями.
Чому нам тепер бракує слів?
Змінились часи,
змінилось повітря, і я не бачу в ньому того,
до чого звик – вірності і таємниці;
я не знаю, як називати протяги над свіжими могилами,
я не знаю, як заперечувати вогонь,
я не розумію значення каменю,
що вимивається навесні.
Але варто визнати – ми самі
боїмося говорити відверто про те,
що нас насправді хвилює –
про можливості пам’яті.
Страх утратити все лишає тебе ні з чим.
Хтось говорить «смерть» – і всі завмирають.
Так, ніби ми приречені слухати
те, що не надається бути почутим.
Нас із тобою і далі поєднує стільки речей.
Стільки нічних переходів,
таємних дверей, мовчазних коридорів.
Вітер, який прилітає з моря,
проходить містом, як ніж
і зникає за пагорбами.
Дощ, мов точний переклад,
робить ближчими небеса.
Теплі доми на проспекті.
Розриви небес над площею.
Легкий, безкінечний світ,
світ нашого співу, світ нашого смутку,
у якому навіть самотність
сприймається, наче вияв чиєїсь любові.
Ще одна спроба відчути можливості мови.
Ще один шанс перервати мовчання.
Ще один доказ існування Бога.
Такий простий.
Такий очевидний.
Такий моторошний.
Галина Рымбу
* * *
...чтобы быть здесь необходим рой форм,
присутствие постоянное в своей синхронизации с другими
кишечники великих млекопитающих и их песни
под мышечными корсетами
тревожные баррикады сна…
*
те, кто в крови — никому не нравятся
руїн-бар перемалывает тела
«маргiнали, радiкали…» —
музыка свеженаложенных швов на запястьях…
<...>
пустой автомат — рот…
*
пока разобщённые выцветают узлы
в пропитанной нашими запахами одежде, во времени
вместе с древесными соками внутри стволов
всё ещё стремится ди швуэ
пока подставляют россияне, неофашисты советские стволы
к древесным стволам
пока женские миры, женские тексты
исчезают в домашних петлях и невидимых облаках газа
пока звери в последнем жесте открывают бойням своё лицо
ещё стремится ди швуэ
в тела ледников
в последние соты
из Курдистана в ответ к ним пришли агональные ноты
*
ты чувствуешь время ты ничего не чувствуешь
как лопаются тела в танце с другими
как земля сама поднимается, выкапывается к мёртвым
ледяной виноград за окном…
вулиця Дебори Фоґель…
площа Зузанни Ґінчанки…
а слева — сквер Катерины Гогу, которой
никогда не было здесь...
атипичные опиоиды, чтобы
осторожно, по улицам, как агрессор, близкий,
человек…
*
«це все відбувається тому що у нас немає ядерного потенціалу...»
слова моего сына в его 11
это происходит и потому что есть ужас слов
вызревающие во рту паранойяльные сгустки
мутирующая гортань
… и они/ мы как насильники пришли сюда
*
будущее, где твой маленький барабанчик,
чтобы отбивать непривычный ритм
на заминированных полях, в горящих
зернохранилищах, горящих терминалах
в ночном порту?
«мы — те, кто не сопротивлялись, просто
находились здесь...»
*
«фашизм делает то что делает не нуждаясь в языке»
мужчины, ткачи, с вывернутыми гортанями
недотканная ткань, ещё недотканная
разноподобные другим живым тела дронов —
пчела, скат, альбатрос —
погружаются в ткань
истории, острых таёжных трав,
только память — подмножество
недоступных мест
горящие терминалы...
*
сьогоднi прекрасний соняшний день…
создавая сказку я плакала
о революции что затягивает глаза многих
что своим языком говорит о нужде в языке
сохраняя различия и ужасы понимания
я плакала и навсегда разрядились устройства
на которых мы могли бы это писать
кончились тела которыми могли это исполнить
само ощущение тел
ми були наiщирiшими комунiстами…
*
«сила любви» — в производительных силах,
в артериях войн — чёрные токи, труд
производства
диссоциативный трип языка
одна из этих войн моя
или больше?
или ещё больше?
тогда, в Камбодже?
в Ичкерии?
или 80 лет назад?
война с анархистами в родовых путях революции?
что могут сказать структурно безоружные (даже когда держат оружие), когда говорят те, кто владеют оружием или приближаются к нему?
на ночном полигоне, с пустым тубусом, мой друг, поэт…
*
мы — те, кто разбивает черепа друг другу
в глубоком чтении эволюции
<...>
и солнце в заусенцах предгорий,
которые когда-то были морским дном
острый страх утра и то, что осталось от нас, на будущем дне
без ощущений
мы — те, кто царапали землю,
«простые цветы»…
———
Прим.:
1. «Маргiнали й Радiкали…» — пiсня галицького панк-гурту «Дефенестрація»
https://soundcloud.com/defenestracija-794538329/margnali-y-radikali
2. «Ди швуэ» (די שבֿועה), в пер. с идиша «Клятва» (1902) — революционная еврейская песня, гимн еврейской социалистической партии «Бунд»
https://en.wikipedia.org/wiki/Di_Shvue
«Пісня закликає євреїв об'єднатися і присвятити себе тілом і душею поваленню російського царату і світового капіталізму»: http://surl.li/pmqmvp
3. «У Львові депутати відмовилися назвати сквер іменем їдишської поетеси Дебори Фоґель...» - допис у Фейсбуцi Lada Moskalets
https://www.facebook.com/lada.moskalets/posts/10161852916874628
4. Кратом — атиповий опіоїд, який донедавна вільно продавався в Україні. Був заборонений 19.11.2024
https://zaxid.net/v_ukrayini_zaboronili_prodazh_napoyu_kratom_u_kafe_n1598115
5. ««фашизм делает то что делает не нуждаясь в языке» — слова одного из последних стихотворений Шона Бонни (1969-2019) «Heroes», опубликовано в его блоге 27.09.
* * *
...чтобы быть здесь необходим рой форм,
присутствие постоянное в своей синхронизации с другими
кишечники великих млекопитающих и их песни
под мышечными корсетами
тревожные баррикады сна…
*
те, кто в крови — никому не нравятся
руїн-бар перемалывает тела
«маргiнали, радiкали…» —
музыка свеженаложенных швов на запястьях…
<...>
пустой автомат — рот…
*
пока разобщённые выцветают узлы
в пропитанной нашими запахами одежде, во времени
вместе с древесными соками внутри стволов
всё ещё стремится ди швуэ
пока подставляют россияне, неофашисты советские стволы
к древесным стволам
пока женские миры, женские тексты
исчезают в домашних петлях и невидимых облаках газа
пока звери в последнем жесте открывают бойням своё лицо
ещё стремится ди швуэ
в тела ледников
в последние соты
из Курдистана в ответ к ним пришли агональные ноты
*
ты чувствуешь время ты ничего не чувствуешь
как лопаются тела в танце с другими
как земля сама поднимается, выкапывается к мёртвым
ледяной виноград за окном…
вулиця Дебори Фоґель…
площа Зузанни Ґінчанки…
а слева — сквер Катерины Гогу, которой
никогда не было здесь...
атипичные опиоиды, чтобы
осторожно, по улицам, как агрессор, близкий,
человек…
*
«це все відбувається тому що у нас немає ядерного потенціалу...»
слова моего сына в его 11
это происходит и потому что есть ужас слов
вызревающие во рту паранойяльные сгустки
мутирующая гортань
… и они/ мы как насильники пришли сюда
*
будущее, где твой маленький барабанчик,
чтобы отбивать непривычный ритм
на заминированных полях, в горящих
зернохранилищах, горящих терминалах
в ночном порту?
«мы — те, кто не сопротивлялись, просто
находились здесь...»
*
«фашизм делает то что делает не нуждаясь в языке»
мужчины, ткачи, с вывернутыми гортанями
недотканная ткань, ещё недотканная
разноподобные другим живым тела дронов —
пчела, скат, альбатрос —
погружаются в ткань
истории, острых таёжных трав,
только память — подмножество
недоступных мест
горящие терминалы...
*
сьогоднi прекрасний соняшний день…
создавая сказку я плакала
о революции что затягивает глаза многих
что своим языком говорит о нужде в языке
сохраняя различия и ужасы понимания
я плакала и навсегда разрядились устройства
на которых мы могли бы это писать
кончились тела которыми могли это исполнить
само ощущение тел
ми були наiщирiшими комунiстами…
*
«сила любви» — в производительных силах,
в артериях войн — чёрные токи, труд
производства
диссоциативный трип языка
одна из этих войн моя
или больше?
или ещё больше?
тогда, в Камбодже?
в Ичкерии?
или 80 лет назад?
война с анархистами в родовых путях революции?
что могут сказать структурно безоружные (даже когда держат оружие), когда говорят те, кто владеют оружием или приближаются к нему?
на ночном полигоне, с пустым тубусом, мой друг, поэт…
*
мы — те, кто разбивает черепа друг другу
в глубоком чтении эволюции
<...>
и солнце в заусенцах предгорий,
которые когда-то были морским дном
острый страх утра и то, что осталось от нас, на будущем дне
без ощущений
мы — те, кто царапали землю,
«простые цветы»…
———
Прим.:
1. «Маргiнали й Радiкали…» — пiсня галицького панк-гурту «Дефенестрація»
https://soundcloud.com/defenestracija-794538329/margnali-y-radikali
2. «Ди швуэ» (די שבֿועה), в пер. с идиша «Клятва» (1902) — революционная еврейская песня, гимн еврейской социалистической партии «Бунд»
https://en.wikipedia.org/wiki/Di_Shvue
«Пісня закликає євреїв об'єднатися і присвятити себе тілом і душею поваленню російського царату і світового капіталізму»: http://surl.li/pmqmvp
3. «У Львові депутати відмовилися назвати сквер іменем їдишської поетеси Дебори Фоґель...» - допис у Фейсбуцi Lada Moskalets
https://www.facebook.com/lada.moskalets/posts/10161852916874628
4. Кратом — атиповий опіоїд, який донедавна вільно продавався в Україні. Був заборонений 19.11.2024
https://zaxid.net/v_ukrayini_zaboronili_prodazh_napoyu_kratom_u_kafe_n1598115
5. ««фашизм делает то что делает не нуждаясь в языке» — слова одного из последних стихотворений Шона Бонни (1969-2019) «Heroes», опубликовано в его блоге 27.09.
2019; в оригинале: «Fascism does what is does without a need for language»
http://abandonedbuildings.blogspot.com/2019/09/heroes.html
6. «сьогоднi прекрасний соняшний день…», «ми були наiщирiшими комунiстами…» — слова з передсмертної записки Миколи Хвильового
http://surl.li/chelej
7. «сила любви» (англ. ‘love power’/ ‘power of love’) — отсылка к концепции феминистской теоретикессы Анны Гудрун Йонасдоттир
https://www.taylorfrancis.com/chapters/edit/10.4324/9780203834916-12/kind-power-love-power-anna-j%C3%B3nasd%C3%B3ttir
8. «и солнце в заусенцах предгорий/ которые когда-то были морским дном» — там, где сейчас находятся украинские Карпаты, в палеозойскую эру были воды океана Тетис, а в кайнозойскую эру эти места находились под водами палеогенового моря
http://surl.li/dsgqnp
http://surl.li/lwxyag
9. «мы те кто царапали землю», «простые цветы» — отсылка к строчкам из того же стихотворения Шона Бонни «Heroes»: в оригинале «Somewere, far from where standing, the earth’s final clock would explode. Basic flowers»; «Your skeleton compelled without question to scrape the earth forever, to ward off the bitter need that comes on it like a living clock»
#выбор_Нины_Александровой
http://abandonedbuildings.blogspot.com/2019/09/heroes.html
6. «сьогоднi прекрасний соняшний день…», «ми були наiщирiшими комунiстами…» — слова з передсмертної записки Миколи Хвильового
http://surl.li/chelej
7. «сила любви» (англ. ‘love power’/ ‘power of love’) — отсылка к концепции феминистской теоретикессы Анны Гудрун Йонасдоттир
https://www.taylorfrancis.com/chapters/edit/10.4324/9780203834916-12/kind-power-love-power-anna-j%C3%B3nasd%C3%B3ttir
8. «и солнце в заусенцах предгорий/ которые когда-то были морским дном» — там, где сейчас находятся украинские Карпаты, в палеозойскую эру были воды океана Тетис, а в кайнозойскую эру эти места находились под водами палеогенового моря
http://surl.li/dsgqnp
http://surl.li/lwxyag
9. «мы те кто царапали землю», «простые цветы» — отсылка к строчкам из того же стихотворения Шона Бонни «Heroes»: в оригинале «Somewere, far from where standing, the earth’s final clock would explode. Basic flowers»; «Your skeleton compelled without question to scrape the earth forever, to ward off the bitter need that comes on it like a living clock»
#выбор_Нины_Александровой
Оли Цве
ПОХОЖЕ ЭТО БЫЛА ДЕПРЕССИЯ
ледяные
ноунейм с сотрясением
лед не растопится
(ледяные поверхности)
раньше все было иначе
200 лет неудачных экспериментов
в магазине
витрины
с замороженными
продуктами
там 2k фотки
со вспышкой
рабочий график 7/0
Как же разваливается
я прилипла....
языком...мне холодно...
я залипла
Все остается на своих местах
леденящие поверхности
без сейва
я не выросла
и не превратилась
в компьютер
со временем антивирус
привычкой заскороллить небо
(undefined digital object)
я заставляю слова
специально болеть
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
Источник: ТГ-канал автора
#выбор_Александра_Маркова
ПОХОЖЕ ЭТО БЫЛА ДЕПРЕССИЯ
ледяные
ноунейм с сотрясением
лед не растопится
(ледяные поверхности)
раньше все было иначе
200 лет неудачных экспериментов
в магазине
витрины
с замороженными
продуктами
там 2k фотки
со вспышкой
рабочий график 7/0
Как же разваливается
я прилипла....
языком...мне холодно...
я залипла
Все остается на своих местах
леденящие поверхности
без сейва
я не выросла
и не превратилась
в компьютер
со временем антивирус
привычкой заскороллить небо
(undefined digital object)
я заставляю слова
специально болеть
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
(undefined digital object)
Источник: ТГ-канал автора
#выбор_Александра_Маркова
Стихи Оли Цве, как всегда, соединяют эстетику аниме, хонтологическое исследование компьютерных алгоритмов и изучение глитчей компьютерных игр. Все эти три начала выявляют чистую поверхность производства информации, предшествующую материальной и моральной эксплуатации человека, но все три подразумевают возможность перегрузки системы. Не перезагрузки, а спасительной перегрузки.
Одним из ключей к этой поэтике могут быть идеи Хито Штейерль о «бедном изображении» как сопротивляющемся неолиберальному ускорению и о spamsoc, сбоях при автопереводе и верстке обложек для пиратских дисков. Штейерль показала, что неолиберальный порядок клеймит пиратство как начало политической анархии, но при этом внутри пиратства воспроизводятся шаблоны неравенства: например, роль женщины как переписчика, а не творческого человека, или функция зрительских кругов как пассивных, не способных к солидарному действию. Но Штейерль подразумевает и возможность субверсивной роли этих альтернативных производств контента. Ведь этот контент всегда в каком-то смысле непристоен, всегда вызывает шок непристойности, возвращая подлинные жесты исторического авангарда.
Недавно Штейерль заговорила о «средних изображениях», созданных средствами искусственного интеллекта, которые, по ее мнению, создают новый расизм, новый стандарт искусственного лица, делегитимирующий реальные особенности человеческих лиц. Средние изображения — на стороне контроля за миграцией, а не мигрантов. Вероятно, субверсивными эти изображения могут стать только при перегрузке компьютерных сетей, при их бесконтрольном умножении и появлении, проваливающемся в очередной сбой.
Оли Цве искусственно создает эту ситуацию перегруженности самых мощных компьютерных систем, что и делает цифровой объект неопределенным, проваливающимся в сбой любого другого соседнего цифрового объекта. Попытка создать цифровую копию всего, и проконтролировать этот массив антивирусом, и есть движение от вымораживания информации к залипанию. Лёд депрессии — итог неолиберальной циркуляции информации, где только замороженное и может сохраняться: прокормить современный мегаполис можно только замороженными продуктами, замороженными впечатлениями, которые растапливаются в парках развлечений и торговых центрах с кинотеатрами.
Но если понять депрессию как постоянное осмысление самих условий собственного замораживания, собственного превращения в образ, поглощающего тебя сразу и целиком, то можно создать «бедное изображение» залипания, вроде .gif-изображения, и «среднее изображение» превращения в компьютер, где в конце концов ты и заставишь слова специально болеть, то есть сбиваться и проваливать в сбой различные пласты визуального контроля. Проваливать в сбой и свое рабство, свой самоконтроль, свое соответствие идеализированному неолиберальному образу, — чтобы «не вырасти» и сохранить субверсивность заявляющего о себе роста. Принадлежа этому росту, ты и можешь сказать что-то новое об информационных сетях.
#комментарий_Александра_Маркова
Одним из ключей к этой поэтике могут быть идеи Хито Штейерль о «бедном изображении» как сопротивляющемся неолиберальному ускорению и о spamsoc, сбоях при автопереводе и верстке обложек для пиратских дисков. Штейерль показала, что неолиберальный порядок клеймит пиратство как начало политической анархии, но при этом внутри пиратства воспроизводятся шаблоны неравенства: например, роль женщины как переписчика, а не творческого человека, или функция зрительских кругов как пассивных, не способных к солидарному действию. Но Штейерль подразумевает и возможность субверсивной роли этих альтернативных производств контента. Ведь этот контент всегда в каком-то смысле непристоен, всегда вызывает шок непристойности, возвращая подлинные жесты исторического авангарда.
Недавно Штейерль заговорила о «средних изображениях», созданных средствами искусственного интеллекта, которые, по ее мнению, создают новый расизм, новый стандарт искусственного лица, делегитимирующий реальные особенности человеческих лиц. Средние изображения — на стороне контроля за миграцией, а не мигрантов. Вероятно, субверсивными эти изображения могут стать только при перегрузке компьютерных сетей, при их бесконтрольном умножении и появлении, проваливающемся в очередной сбой.
Оли Цве искусственно создает эту ситуацию перегруженности самых мощных компьютерных систем, что и делает цифровой объект неопределенным, проваливающимся в сбой любого другого соседнего цифрового объекта. Попытка создать цифровую копию всего, и проконтролировать этот массив антивирусом, и есть движение от вымораживания информации к залипанию. Лёд депрессии — итог неолиберальной циркуляции информации, где только замороженное и может сохраняться: прокормить современный мегаполис можно только замороженными продуктами, замороженными впечатлениями, которые растапливаются в парках развлечений и торговых центрах с кинотеатрами.
Но если понять депрессию как постоянное осмысление самих условий собственного замораживания, собственного превращения в образ, поглощающего тебя сразу и целиком, то можно создать «бедное изображение» залипания, вроде .gif-изображения, и «среднее изображение» превращения в компьютер, где в конце концов ты и заставишь слова специально болеть, то есть сбиваться и проваливать в сбой различные пласты визуального контроля. Проваливать в сбой и свое рабство, свой самоконтроль, свое соответствие идеализированному неолиберальному образу, — чтобы «не вырасти» и сохранить субверсивность заявляющего о себе роста. Принадлежа этому росту, ты и можешь сказать что-то новое об информационных сетях.
#комментарий_Александра_Маркова
Любовь Баркова
EIGENSINN
тело, сборняясь.
так постепенно сидят
в комнатах неуклонных.
эрика, твой собствоум.
тела немного, но скапливаешь
себе на разуме.
так собирают в бедре
крови скопл.
самой частной из кровей.
Примечание автора: “Одним из ключевых понятий этих исследований [истории повседневости] является введенный им [немецким историком Альфом Людтке] в научный оборот термин «Своеволие» (Eigensinn), который лежит в основе критики биполярной концепции власти, разделяющей общество на властвующих и противостоящих ей. В своей книге о повседневной жизни фабричных рабочих, начиная с кайзеровской Германии и кончая фашизмом, профессор Людтке показал, что существуют и другие мотивы поведения, в том числе и другая логика противостояния, кроме прямого неподчинения или забастовки, — например, тихое уклонение от работы. Из этих исследований складывалась другая концепция осуществления власти: зависимость людей никогда не бывает полной; даже при таких режимах, как фашизм или сталинизм, исторические акторы всегда находят место для своеволия, то есть не только воспринимают «команды», но и преследуют собственные стратегии, тем самым влияя на власть.” (из статьи “Микроистория и проблема доказательства в гуманитарных науках” в журнале “Новое литературное обозрение”)
(опубликовано в личном канале автора 13.12.2024 г.)
#выбор_Максима_Алпатова
EIGENSINN
тело, сборняясь.
так постепенно сидят
в комнатах неуклонных.
эрика, твой собствоум.
тела немного, но скапливаешь
себе на разуме.
так собирают в бедре
крови скопл.
самой частной из кровей.
Примечание автора: “Одним из ключевых понятий этих исследований [истории повседневости] является введенный им [немецким историком Альфом Людтке] в научный оборот термин «Своеволие» (Eigensinn), который лежит в основе критики биполярной концепции власти, разделяющей общество на властвующих и противостоящих ей. В своей книге о повседневной жизни фабричных рабочих, начиная с кайзеровской Германии и кончая фашизмом, профессор Людтке показал, что существуют и другие мотивы поведения, в том числе и другая логика противостояния, кроме прямого неподчинения или забастовки, — например, тихое уклонение от работы. Из этих исследований складывалась другая концепция осуществления власти: зависимость людей никогда не бывает полной; даже при таких режимах, как фашизм или сталинизм, исторические акторы всегда находят место для своеволия, то есть не только воспринимают «команды», но и преследуют собственные стратегии, тем самым влияя на власть.” (из статьи “Микроистория и проблема доказательства в гуманитарных науках” в журнале “Новое литературное обозрение”)
(опубликовано в личном канале автора 13.12.2024 г.)
#выбор_Максима_Алпатова
Позволю себе кое-что добавить к авторскому комментарию: есть очевидный соблазн применить упоминаемое здесь «своеволие» по Людтке (или, как его ещё иногда переводят, «своенравное упрямство») к ситуации, в которой оказались сегодня многие поэты, писатели, критики, художники и другие деятели культуры, находящиеся в своего рода внутренней миграции из-за антивоенной позиции, не выраженной при этом в явном протесте. Поддержание жизни в независимом журнале, книжном магазине, да и в собственной поэтической практике может рассматриваться как современная вариация Eigensinn, непрямого сопротивления (т.е. символической победы), и такая позиция безусловно более комфортна, чем восприятие культурной деятельности в репрессивных условиях как вынужденного компромисса (т.е. символического поражения или отступления).
К сожалению, как показывает тот же Альф Людтке в книге «История повседневности в Германии», Eisengenn при определённых условиях может служить механизмом скрытого, неявного подчинения. Важно, чтобы «неуклонная комната» нашего своеволия не превратилась в капсулу, отгораживающую индивида от реальности, фальшивый safe space с иллюзией контроля. Примеры, приведённые немецким историком, убедительно демонстрируют, как Eisengenn помогал солдатам вермахта справиться с шоком от первого убийства, а руководителям военных предприятий — управлять дисциплиной узких, труднозаменимых специалистов, которым отмерялась умеренная доля профессионального своеволия.
Тем не менее, несмотря на все эти риски, тенденция к тихому творческому своеволию оказывается жизненно важной повседневной практикой, хоть она и не оказывает какого-то существенного влияния «прямо сейчас», в риторике «подчинения/сопротивления», «победы/поражения». Eigensinn создаёт привычку к критическому восприятию любого норматива, всякого давления извне — и эта привычка может сработать в нужный момент, когда человек, условно говоря, отказывает нажать на курок. При этом воспитание привычки к творческому своеволию сопряжено с куда меньшими рисками, чем прямая протестная агитация.
В тексте Любови Барковой показаны две зоны, в которых практика Eigensinn доступна буквально каждому человеку: это наш внутренний язык, грамматика и синтаксис которого не обязаны подчиняться никаким нормам (продукт нашего «собствоума»), и, конечно, отношения индивида с его собственным телом. Примечательно, что стихотворение обращено к Эрике Кохут — пианистке из одноимённого романа Эльфриды Элинек и фильма Михаэля Ханеке — персонажу, который не то чтобы первым приходит на ум в разговоре о стратегиях тихого сопротивления (фигура Эрики обычно трактуется как образ жертвы, зажатой в садомазохистском цикле между деспотичной матерью и нарциссичным мужчиной-диктатором). Тем не менее, даже в такой позиции героиня не оставляет попыток обрести контроль над своим телом и желаниями (роман, в отличие от фильма, содержит куда больше неоднозначных деталей, посвящённых этой борьбе). Появление в тексте Eigensinn такой заведомо обречённой героини позволяет Барковой вывести разговор о тихом своеволии из риторики «победы/поражения» в область интимных практик — со всей присущей им болезненной хрупкостью.
#комментарий_Максима_Алпатова
К сожалению, как показывает тот же Альф Людтке в книге «История повседневности в Германии», Eisengenn при определённых условиях может служить механизмом скрытого, неявного подчинения. Важно, чтобы «неуклонная комната» нашего своеволия не превратилась в капсулу, отгораживающую индивида от реальности, фальшивый safe space с иллюзией контроля. Примеры, приведённые немецким историком, убедительно демонстрируют, как Eisengenn помогал солдатам вермахта справиться с шоком от первого убийства, а руководителям военных предприятий — управлять дисциплиной узких, труднозаменимых специалистов, которым отмерялась умеренная доля профессионального своеволия.
Тем не менее, несмотря на все эти риски, тенденция к тихому творческому своеволию оказывается жизненно важной повседневной практикой, хоть она и не оказывает какого-то существенного влияния «прямо сейчас», в риторике «подчинения/сопротивления», «победы/поражения». Eigensinn создаёт привычку к критическому восприятию любого норматива, всякого давления извне — и эта привычка может сработать в нужный момент, когда человек, условно говоря, отказывает нажать на курок. При этом воспитание привычки к творческому своеволию сопряжено с куда меньшими рисками, чем прямая протестная агитация.
В тексте Любови Барковой показаны две зоны, в которых практика Eigensinn доступна буквально каждому человеку: это наш внутренний язык, грамматика и синтаксис которого не обязаны подчиняться никаким нормам (продукт нашего «собствоума»), и, конечно, отношения индивида с его собственным телом. Примечательно, что стихотворение обращено к Эрике Кохут — пианистке из одноимённого романа Эльфриды Элинек и фильма Михаэля Ханеке — персонажу, который не то чтобы первым приходит на ум в разговоре о стратегиях тихого сопротивления (фигура Эрики обычно трактуется как образ жертвы, зажатой в садомазохистском цикле между деспотичной матерью и нарциссичным мужчиной-диктатором). Тем не менее, даже в такой позиции героиня не оставляет попыток обрести контроль над своим телом и желаниями (роман, в отличие от фильма, содержит куда больше неоднозначных деталей, посвящённых этой борьбе). Появление в тексте Eigensinn такой заведомо обречённой героини позволяет Барковой вывести разговор о тихом своеволии из риторики «победы/поражения» в область интимных практик — со всей присущей им болезненной хрупкостью.
#комментарий_Максима_Алпатова
Леонид Костюков
* * *
Утром пасмурным трясся состав,
влажной гнилью несло из окон,
и стонал, и сгибался сустав,
где вагон переходит в вагон.
Поезд сам был как пасмурный сон,
пассажиров там было не счесть,
их вели из вагона в вагон
и просили ещё пересесть.
И сочился из каждой щели
тяжкий запах болотной земли…
Документы на вас не пришли,
а на вас, к сожаленью, пришли.
Справедливость – конёк сатаны,
милосердие – это не здесь,
здесь клянутся землёй пацаны,
и земля ещё есть…
…У неё всё опять впереди,
она спит головою к весне,
Назарет, Ты её не буди:
может, как-то проскочит во сне.
А пейзаж всё по-прежнему дик,
в тёмном небе кружит вороньё,
и чаёк притащил проводник
на расшатанный столик её.
Источник: личный блог автора
#выбор_Людмилы_Казарян
* * *
Утром пасмурным трясся состав,
влажной гнилью несло из окон,
и стонал, и сгибался сустав,
где вагон переходит в вагон.
Поезд сам был как пасмурный сон,
пассажиров там было не счесть,
их вели из вагона в вагон
и просили ещё пересесть.
И сочился из каждой щели
тяжкий запах болотной земли…
Документы на вас не пришли,
а на вас, к сожаленью, пришли.
Справедливость – конёк сатаны,
милосердие – это не здесь,
здесь клянутся землёй пацаны,
и земля ещё есть…
…У неё всё опять впереди,
она спит головою к весне,
Назарет, Ты её не буди:
может, как-то проскочит во сне.
А пейзаж всё по-прежнему дик,
в тёмном небе кружит вороньё,
и чаёк притащил проводник
на расшатанный столик её.
Источник: личный блог автора
#выбор_Людмилы_Казарян
Текст Леонида Костюкова связан с Рождеством, которое сегодня празднуют несколько православных церквей, не только упоминанием Назарета (строка центонно-каламбурная), но и на
более глубоком уровне. Образ поезда, который везёт живых мертвецов, вошёл уже в массовую культуру, но автор наполнил его деталями, делающими этот поезд узнаваемым. Другой мотив - это мотив земли с невыносимым болотным запахом - но землёю же и клянутся (для этого её надо съесть, т.е. совершить обряд, напоминающий таинство причастия). Земля - одновременно и смерть, и жизнь. И в этом же поезде, который, как в рассказе Рэя Бредбери, идёт в ад, спит (ещё спит) Дева Мария, надежда на рождение и воскресение, олицетворение земли живой.
#комментарий_Людмилы_Казарян
более глубоком уровне. Образ поезда, который везёт живых мертвецов, вошёл уже в массовую культуру, но автор наполнил его деталями, делающими этот поезд узнаваемым. Другой мотив - это мотив земли с невыносимым болотным запахом - но землёю же и клянутся (для этого её надо съесть, т.е. совершить обряд, напоминающий таинство причастия). Земля - одновременно и смерть, и жизнь. И в этом же поезде, который, как в рассказе Рэя Бредбери, идёт в ад, спит (ещё спит) Дева Мария, надежда на рождение и воскресение, олицетворение земли живой.
#комментарий_Людмилы_Казарян
...Когда мы дошли до окраин Москвы,
Средь нас оказались случайно волхвы.
Один наклонился над спящим младенцем,
Вздохнул умиленно и сделал козу.
Другой прошептал, вытирая слезу:
Мы шли в Вифлеем, а попали в Освенцим.
Кому же теперь поднесем мы дары -
Слоновую кость, золотые шары
На воском закапанной ветке еловой,
Мешок сухарей и полфунта махры,
И ладан, и мирру, и хлеб из столовой?..
Александр Танков
из личного блога
#выбор_ивана_полторацкого
Средь нас оказались случайно волхвы.
Один наклонился над спящим младенцем,
Вздохнул умиленно и сделал козу.
Другой прошептал, вытирая слезу:
Мы шли в Вифлеем, а попали в Освенцим.
Кому же теперь поднесем мы дары -
Слоновую кость, золотые шары
На воском закапанной ветке еловой,
Мешок сухарей и полфунта махры,
И ладан, и мирру, и хлеб из столовой?..
Александр Танков
из личного блога
#выбор_ивана_полторацкого
Традиционные сюжеты с каждым годом не изменяются – меняется время, которое они отражают. Стихи доктора Живаго и регулярные рождественские стихи Бродского – были о надежде. Даже в мрачноватом стихотворении Леонида Костюкова, опубликованном выше, сохранилось поле для надежды.
Здесь же надежда уходит в минус-приём (как и звезда, которой не нашлось места в стихотворении): «Мы шли в Вифлеем, а попали в Освенцим» (он к тому же оказывается окраиной Москвы). И младенец другой и волхвы случайные. На глазах происходит переворот сюжета. И дары повисают в воздухе. Особенно трогательно выглядит хлеб из столовой – убедительная деталь.
Но стихотворение не такое простое, как может показаться. Кто этот младенец, которого нашли волхвы военного времени? Найдут ли они Младенца? Или теперь все младенцы и есть Он?
Стихотворение обрывается и мы не узнаем дальнейшую историю случайных волхвов и этого мира.
Но sapienti sat.
И свет новорождённого един во всех мирах, спасаемых им от ежедневного зла.
Мира всем. И любви.
#комментарий_ивана_полторацкого
Здесь же надежда уходит в минус-приём (как и звезда, которой не нашлось места в стихотворении): «Мы шли в Вифлеем, а попали в Освенцим» (он к тому же оказывается окраиной Москвы). И младенец другой и волхвы случайные. На глазах происходит переворот сюжета. И дары повисают в воздухе. Особенно трогательно выглядит хлеб из столовой – убедительная деталь.
Но стихотворение не такое простое, как может показаться. Кто этот младенец, которого нашли волхвы военного времени? Найдут ли они Младенца? Или теперь все младенцы и есть Он?
Стихотворение обрывается и мы не узнаем дальнейшую историю случайных волхвов и этого мира.
Но sapienti sat.
И свет новорождённого един во всех мирах, спасаемых им от ежедневного зла.
Мира всем. И любви.
#комментарий_ивана_полторацкого
Игорь Ваньков
tekken + snow (2)
розовый бег = розовый flow;
розовый снег = розовый snow;
ранняя тьма = поздний rассвет;
в городе май. в городе s=vet.
в городе ночь. мысли, шприцы;
странное low - странное ты;
синее - high - hitman contracts ,
в этом отсутствии сложно сказать
: что-то в прицел =
или мысли не те.
отсутствие = vot,
отсутствие = где ?
...или когда мне покажут иксы́
= (медленно делаю розовый skin)
медленно в фуре = едет агент; транспортировка веществ за пределы
= пределы руля ; или в поле три d
в поле покажут розовый tekken ;
в поле покажут
– сильную боль;
её облегчает сила бинокля .
= смотрящему в боль :
не смотри мне в глаза .
= в этом отсутствии смысла – groza ;
= в этом отсутствии смысла – урок ;
–я посмотрю люди икс по приколу .
–ок.
Источник: журнал Хлам, https://hlampoetry.ru/igor-vankov-1
#выбор_Кирилла_Азерного
tekken + snow (2)
розовый бег = розовый flow;
розовый снег = розовый snow;
ранняя тьма = поздний rассвет;
в городе май. в городе s=vet.
в городе ночь. мысли, шприцы;
странное low - странное ты;
синее - high - hitman contracts ,
в этом отсутствии сложно сказать
: что-то в прицел =
или мысли не те.
отсутствие = vot,
отсутствие = где ?
...или когда мне покажут иксы́
= (медленно делаю розовый skin)
медленно в фуре = едет агент; транспортировка веществ за пределы
= пределы руля ; или в поле три d
в поле покажут розовый tekken ;
в поле покажут
– сильную боль;
её облегчает сила бинокля .
= смотрящему в боль :
не смотри мне в глаза .
= в этом отсутствии смысла – groza ;
= в этом отсутствии смысла – урок ;
–я посмотрю люди икс по приколу .
–ок.
Источник: журнал Хлам, https://hlampoetry.ru/igor-vankov-1
#выбор_Кирилла_Азерного
hlampoetry.ru
Игорь Ваньков. tekken/ snow + A.L.I.N.A.=
Читать подборку Игоря Ванькова tekken/ snow + A.L.I.N.A.= в ХЛАМ #2. ВО ВСЁМ ВИНОВАТЫ ВИДЕОИГРЫ