В 1835 году Белинский выразил кредо русской литературной критики на все времена:

Настоящая эпоха русской литературы представляет зрелище безотрадное и плачевное: никогда не появлялись в таком чудовищно ужасном количестве плохие драмы, романы, пошлые повести, плоские стихи, как теперь; никогда бездарности и меркантильности не было такого простора; как в настоящую минуту.

О свежем романе Андрея Столярова «Милость Господня». Прекрасное фантастическое допущение так и не становится нужным словом.

Наконец-то сложил, почему мне не нравится Захар Прилепин, почему он куда неприятнее и опаснее всех Гораликов вместе взятых.

Когда-то казалось, что дело в позе, знакомствах или политических взглядах, но мало ли кто с кем и как? Гораздо важнее, что Прилепин не различает нюанс, то единственное, что отличает культуру от свода приказов, и своим неразличением он прямо сейчас гасит нарождающуюся российскую сложность сильнее, чем любой поуехавший комиссар.

Для понимания пришлось ещё раз взглянуть на роман «Обитель». Это текст о том, что роли жертв и палачей неоднозначны, что павший от пули на Соловках мог быть кровожадным зверем, а застреливший его — почти святым. Казалось бы, на этом уже можно закончить, так как замечание «всё было не так однозначно» по отношению к массовым убийствам есть идеальный донос на самого себя, но всё дело в том, как именно Прилепин проводит своё оправдание. Он сближает жертву и палачей посредством страдания, которое преображает и правых, и виноватых в общей очистительной муке. Народ в лице Артёма Горяинова не просто платит за свои грехи, а возвышается, духовно перерастает самого себя.

Что неожиданно напоминает Дмитрия Быкова, который исповедует ту же самую идею, но не к репрессалиям 1920-1930-х, а к ВОВ, которая, по мнению иноагента, так же очистила советский народ от собственных прегрешений. О, не Мережковский, вовсе не Мережковский быковский литературный двойник!

Что не так с прилепинской идеей о необходимости страданий?

Писатель считает её христианской, хотя она таковой не является. Страдание во Христе неизбежно, но не желанно: страдание порождено несовпадением между истиной и реальностью, это не какое-то необходимое условие духовного возвышения. Даже попущенное Богом, страдание не становится благом, а только свидетельством несовершенства земной жизни. Страдание в христианстве нельзя воспринимать как ницшеанскую лесенку, по которой взбирается сверхчеловек — каждая преодолённая ступенька делает тебя не более сильным, а всё более отличающимся от мира, разрыв с которым и приносит муку.

Это и есть нюанс. То, что меняет всё.

Под видом близких к Достоевскому и Христу идей Захар Прилепин принёс в русскую литературу оправдание политики посредством страданий. С чем-то подобным столкнулись послевоенные еврейские интеллектуалы, которым пришлось дать серьёзный бой настырным попыткам подверстать истребление своего народа к какому-либо смыслу. Как показал Джорджо Агамбен, потребовалось много сил, чтобы отвести от Холокоста все божественные значения. Даже неглупые люди не понимали, чем это может грозить. Историософия Захара Прилепина вызвана катастрофой сходных масштабов, но она не отводит, а наоборот приближает к беде, это опять шаги во тьму внешнюю, где, при приведении к единству, вновь будут ломать кости и скрипеть зубами.

По счастью, Прилепин — это тот не поощряемый у нас тип заводилы, который хочет сам, в обход начальства, решать кого миловать, а кого всё-таки покарать. Из-за чего писателю никогда не дадут по-настоящему развернуться. Потому недавний список Прилепина — это никакой не донос, а бессильное раздражение, что кто-то может иначе думать и жить под теми зонтичными понятиями, которые, как казалось, находятся у тебя в руках. Вот вроде собрал в столбик фамилии, а твоя подпись под ними никого не убьёт.

Конечно, это обидно. Можно понять.

Критика Прилепина — это не вопрос взглядов и даже текстов, а что-то более базовое, это как останавливать человека, который ориентирует громадную толпу посредством на градус сбитого компаса. На долгой дистанции он заведёт вообще не туда, очень далеко от нюанса, сложности и ума, от всего того, что делает культуру культурой, а нас — людьми.

А затем оправдает ошибку перенесёнными в пути страданиями.

Роман Настасьи Реньжиной «Сгинь!» можно засмеять до смерти, но ситуация настолько печальная, что говорить придётся совсем о другом.

​​Рубрика «Писатели бранятся».

В 2018 году Эдуард Лимонов выдал о Навальном настоящий эстетический приговор.

Начинается он так:

Мне неприятны его косой рот, его отутюженная и обессоченная жена.

Лимонов использует безупречные простые слова, сразу же взрывая их столь неожиданным словосочетанием, что оно пробрасывает все конвенции через плечо. Ну… да. Действительно — обессоченная, то есть лишённая жизни, холодная, ненастоящая. Бесстыдно точно, так мог бы сказать очень умный ребёнок. А вот вместо «отутюженной» лучше бы подошло «стянутая», что подчеркнуло бы не только внешнюю подчинённость Навальной, но и её выжатость. Она кем-то схвачена, эта женщина.

Лимонов никогда не стеснялся говорить про внешность, в том числе про внешность умерших, но в случае с Навальным это было верно вдвойне. Не в последнюю очередь его успех заключался в том, что Навальный не выглядел как жертва близкородственного скрещивания, чем сильно выделялся из политикума тех лет. Отсюда как попытки осадить Навального его же фигурой, так и его собственные «отличные фотографии», которые столь неприятны Лимонову. Писатель понял, что внешность Навального чужеродна, сделана по трафарету молодого Обамы, из-за чего ругает «американистый его тяжёлый скелет». Хотя и сам на правах классика позволяет себе американизм: «Стартовал нехорошую породу».

Дальше Лимонов пробивает двоечку: раз Навальный выглядит как чужак, то это буржуй, а буржуи обижают русских. Лево-националистическая риторика уже давно не работала, и Лимонов промахивается, обнажая стариковскую зависть к выскочке, который обскакал писателя на протестном поле. Здесь Лимонова можно было бы уничтожить, очень серьёзный промах. Но заканчивает Лимонов убийственно:

Чужой человек короче, не наш, и затылка нет.

Снова шик, понимание момента. Дескать, меня попросили дать комментарий, я за пару минут набросал, даже не вчитывался, так как всё с Навальным понятно, у него «затылка нет». Это и про внешность, и про ум, и про национальный характер. Очень сильное оскорбление, после такого только бить в морду.

Писатели, бранитесь правильно!

Литературный критик Уэйн Бут о самой сути:

Делиться друг с другом метафорами, — один из тех опытов, ради которых мы живем.

Литинститут провёл конкурс исторического рассказа «Клио — тоже муза». Ответить на это можно только тем, что лауреаты — тоже писатели.

Что может дать писателям такое направление как микроистория? Как минимум — прекрасно написанные исследования, похожие на художественные книги. Как максимум — занятную методологию, по которой можно стачать уже собственные романы.

Скачать книги можно здесь.

Великий Клиффорд Гирц ещё в 1970-х выразил суть нашего времени:

Большинство людей — по крайней мере в современном мире — живут в состоянии организованного отчаяния.

«Интерпретация культур» — книга, которая ставит базу. Слишком часто молодые писатели нацеливаются на диалогичность без необходимой подготовки, и тогда обмен превращается в ор, в бесцельное наслоение рассказчиков, позиций и мелочей. Какой в этом смысл? Даже воробьи галдят понятнее. Культура — это сложная сеть незаметных организующих значений. Петушиные бои на Бали стали для антрополога Гирца тем же примером организации общества, каким для молодого российского писателя могло стать посещение рынка. Пресловутая «картонка» встречалась мне примерно в пяти больших текстах, но везде она служила лишь символом унижения рассказчика, который был вынужден громоздиться на неё в одних трусиках. Ещё один изолированный знак, который ни к чему не ведёт — никакой передачи, наследуется только простейший опыт. Нужно учиться вплетать его в сети, эти сети закидывать в море, вытаскивать из него смысл, вскрывать его организующую природу. Полный перевес личного, автономного, чувственного над самой ничтожной концептуализацией. Та же картонка — это ведь новое издание каши из топора, способность сделать что-то из ничего, смекалистое решение в трудный год, оказавшееся настолько удобным, что его воспроизводят тогда, когда это уже не требуется. «Организованное отчаяние» на отечественный лад.

Дорогие писатели, читайте замечательные книги с ужасными обложками! Они подстилают под сказанное вами картонку.

Моё третье большое эссе посвящено ближайшему будущему русской литературы. Я вижу его радостным, наконец-то нашедшим свой собственный интерес. Это политический текст. Исторического в нём больше, чем литературного. Эссе может показаться вышедшим из берегов, но все его волны омывают долгожданный русский роман. О том, каким может быть новый культурный императив, куда подевалась интеллигенция, почему Россия ведёт тяжелейшую войну за независимость, зачем бороться с идеологией и по каким причинам запретный плод отныне плохой товар — всё в этом долгом тексте.

Розанов написал одно из лучших на русском:

Много есть прекрасного в России: 17 октября, конституция, как спит Иван Павлович. Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника — разложены на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадою. Полное православие.

Что здесь?

Часто трактуется — достаток, причём не буржуазный ещё, а домашний, без какого-либо отчуждения. Что было такое вот изобилие перед вековой почти трясучкой над хлебом. Единство веры и быта.

А видится страшное на самом деле. Чуть ли не обречённое.

В отрывке Розанов пытается дотянуться до благодати через обыденное, что означает только одно — то, что было для этого предназначено, утратило свою силу. Духовное поизносилось, осталось только душевное. Первый день Великого поста Розанов видит через прозрачный розовый рыжик, хотя должен был видеть через Христа. Здесь, конечно, можно вспомнить мещанскую метафизику Василия Васильевича, но она ведь и была обусловлена интуитивной догадкой века, что прежних смыслов уже недостаточно. «Спит Иван Павлович» — друг Розанова, преподаватель Духовной академии Александро-Невской Лавры.

Розанов пытается удержать вечное посредством консервативного, чем показывает их непреодолимый разрыв. Люди традиции ничего не знают о традиции. Консерваторы знают о ней всё. После 1917 старой русской литературе пришлось долго тебеневать: на ум приходят впечатляющие воспоминания Сергея Дурылина «В своём углу». Консерватизм — это медленное расставание с домашними и любимыми, плотно, до обожжённых рук, стравливаемое время. Такой отсроченный проигрыш: вместо лавки Зайцева на углу Садовой и Невского теперь располагается «Vape Zone» с совсем другою лампадкой.

Современная русская проза уже не душевна, а только сентиментальна. Особенно это касается поколения я/мы, которое вспоминает своё детство так, будто мир тогда существовал только для них одних. Всё замкнуто, заколочено. Уже не встретить розановского перехода быта в бытие, когда мелочи становятся проводником вовне, за пределы ночных заборов.

В Чистый понедельник хочется повзрослеть в хорошем смысле этого слова. Признать хрупкость этого мира и научиться расставаться с ней так, чтобы после осталось хотя бы немного хорошей прозы.

Самые радикальные словесные эксперименты проводит российская военная радиостанция «УВБ-76», известная как «Жужжалка». Она передаёт в эфир короткий свербящий сигнал, иногда прерываемый безумными двусоставными посланиями типа: «пупсоскот», «таймобобр», «спидократ», «коломер», «крымококс»... Когда наступит конец, именно такие слова поднимут в небо ракеты.

Передаёт станция и более привычные вещи вроде «дрочена», «латыш», «сучение», «геенна», «фигит», чем, вероятно, осуществляет контроль приёма. Это не мешает строить вокруг «Жужжалки» те домыслы, которые приятно будоражат кровь. Но речь не об этом. Достаточно послушать один эфир «УВБ-76», чтобы понять — вот он, идеальный русский хоррор. Прямо самая суть. Нет ничего страшнее, чем закодированная русская речь, пробивающаяся сквозь ледяные помехи. Как будто где-то осталась несломленная советская база, всё ещё готовая уничтожить империализм. Ждут сигнала красные големы со вложенными в них записочками. Современный русский ужастик действует совсем не в той местности — следом за Восточной Европой он залез в леса и болота, откуда подвывает какая-нибудь этническая мразота. Чудовищно однотипно и столь же скучно. Сердце русского хоррора — это брошенные военные городки, опустевшие ракетные шахты, странные изобретения, одинокие дежурства, одичавшие оружейные заводы и офицер с выдумкой. Вы понимаете, чем страшен офицер с выдумкой? По вечерам он склоняется над микрофоном и шепчет позывные неведомых нам уицраоров.

Есть такой сетевой рассказ «Фаза ходячего трупа». Чрезмерный, неумело подростковый, он с лёгкостью рвёт весь премиальный русский хоррор, потому что зрит в реальное — на наших помойках действительно можно найти металлический ящик с грубыми кустарными швами. У нас вообще небрежная промышленная культура.

В русском хорроре есть внутренняя злость. Обида за неосуществлённое желание, за не случившийся большой бой с настоящим чужим врагом. За то, что подготовленное для боя досталось рже, а то, что уцелело, истратилось на соседа. Это не то. Совсем не то. Древние механизмы и бдящие за ними подвижники ждут иных команд.

Проснувшаяся «Жужжалка» складывает имена мужчин и женщин в жуткий тетраграмматон ХРУЩОПЛОБ-а: