У Джармуша есть предельный фильм «Патерсон» (2016). Там почти ничего не происходит, лишь посреди незаметных провинциальных драм поэт по имени Патерсон правит пассажирским автобусом. Повседневность в фильме приближена настолько, что общие места кажутся откровениями. Быт преображается, становится вечным, надмирным. И никакой скуки. Увлечь обыденностью — вот высшее из искусств.

Фильм может здорово помочь писателям и поэтам, ведь в нём напоминают, что свобода — это счастье совпасть со своим призванием. Патерсон не занимает никакой позиции, а просто живёт: пишет стихи, работает, по вечерам пьёт пиво, и мир раскрывается для него в тайной соседствующей красоте. Кажется, что путь писателя — это путь ненамеренного одиночества, не какой-то там громкой отшельнической заявки, а тихого, скромного включения в жизнь на правах разносчика почты или водителя. Писательские конференции? Стратегии продвижения? Я бы с радостью, но жена попросила молока купить.

Здесь нет гордыни. Просто наблюдения изнутри.

Фантаст Лю Цысинь хорошо выразил:

Один знаменитый писатель сказал, что классическая литература — Толстой, Бальзак и другие — это стена, которую строили по кирпичику, а современная литература и литература в жанре «постмодерн» — это лестница, которая ведет сразу наверх. <…> Нам очень хочется преодолеть последнее препятствие — и это желание заставляет нас забыть о том, что некоторые препятствия перепрыгнуть невозможно. Их нужно испытать. Например, невозможно пропустить детство и юность и сразу перейти к взрослой жизни. <…> нам нужна та кирпичная стена; если ее убрать, то нам будет не к чему прислонить нашу лестницу.

Из свежего сборника «Взгляд со звёзд».

«Станция» Александра Шантаева одно из лучших, что читал за последнее время, но столь невыносимо, что советовал бы только сильным.

Рубрика «Держи удар!»

Первая книга Владимира Набокова потерпела полный провал. Взбалмошный преподаватель словесности Тенишевского училища В.В. Гиппиус даже принёс сборник «Стихи» (1916) в класс, где «разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе». Чему способствовали сентиментальные стилизации про «экстаз огненных ночей». По счастью, отцу Набокова удалось перехватить хвалебный отзыв одного нуждавшегося журналиста, который попытался напечатать пятьсот восторженных строк о «Стихах». Зато словесника было не остановить. Родственницей ему приходилась та самая Зинаида Гиппиус, которая поспешила лично сказать Набокову-старшему:

Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет.

Гиппиус было почти пятьдесят, Владимиру Набокову исполнилось семнадцать.

А теперь внимательно рассмотри человека на прилагающейся фотографии. Можешь представить, что он жалуется на критиков? Почему в его взгляде — железо, в его осанке — сталь, а вместо кожи — свинец?

Потому что это Владимир Набоков, разумеется.

Литературный критик в естественной среде обитания.

Разбор подросткового рассказа Дмитрия Быкова.

Роман Сенчин — это психоделический автор, читать которого нужно на пустую кишку.

Перед чтением необходимо несколько дней поститься. В день чтения пить только кипячёную воду. Вы должны быть одни. Отключите все электрические приборы. Сделайте так, чтобы заняться было нельзя ничем другим кроме Сенчина. Он обязательно должен быть в бумаге и тоже один, без товарищей. Читайте Романа Сенчина шесть-восемь часов подряд ни на что не отвлекаясь.

Вас обязательно накроет приход.

Эффект незабываемый.

Как если бы тусклым осенним днём вы шли мимо серых косых заборчиков, а вдалеке, у деревенского дома, вам помахала знакомая фигура, и дымный ветер донёс: «..тыше-вы!», «…тыше-вы!». И всё становится тише, умолкают тревоги, вы растворяетесь в вечном покое.

Это не шутки. Проза Сенчина правда вот так работает.

Читайте Романа Сенчина только таким образом и никак иначе.

В 2010 году Владимир Сорокин предложил изменить премиальную литературу в России. Эссе получилось коротким и увлекательным. В нём Сорокин ещё вполне себе приятельствовал с Россией: «литературная сверхдержава», унизительно брать подачки от англичан, горд от Толстого… Есть даже нотки национального превосходства: «”Румынский Букер” звучит органичней, чем “Русский Букер”», хотя кто-кто, но румыны в ХХ веке так жахнули в слове, что и по сей день имеют отрыв.

Сам план Сорокина по спасению русской литературы выглядел так вот, с зачином:

Два наших неистовых бородатых старца и ироничный интеллигент в пенсне — мощная троица, сияющая на мировом литературном небосклоне. Ее окружает десятка два тоже весьма не слабосиятельных: практикующий легкое дыхание, сокрушитель мелких бесов, босяк с усами Ницше, красный граф, коллекционер бабочек, донской казак без шашки, еврейский казак в очках, пловец по рекам огненным, изобретатель коктейля «М+Маргарита», инженер безразмерных котлованов, бородатый зек с Евангелием, безбородый зек с киркой, бородатый зек с Пушкиным, социально грустящий, любитель выпадающих из окон старух, выпивающий в электричках и не только, хозяин шатунов, обитатель Пушкинского дома, смертельноинавсегдавлюбленный в Эдичку, сторож в школе для дураков, и так далее.Почти каждый из вышеперечисленных литературных небожителей написал книгу как минимум десятилетия.

То есть минимальное расстояние между выдающимися книгами ХХ века в России — 10 лет. Не меньше. В промежутках написано много достойных книг, но книга десятилетия — одна. Она определяется довольно легко, ибо не заметить вершину невозможно. По этой книге судят о десятилетии. А часто — и об эпохе. За такую книгу и надо давать Главную Русскую Премию. Которой нет до сих пор. Это премия может именоваться «Роман десятилетия». По-моему, звучит вполне. Размер денежного вознаграждения должен соответствовать названию премии: миллион евро. Потратить эту сумму раз в десять лет для спонсоров — вполне разумно и вовсе не безумно. Мне кажется, присуждать каждый год «Большую Книгу» гораздо более неразумно. Ибо большие книги каждый год не пишутся.

Хороша идея иль нет, но и через четырнадцать лет в премиальном процессе те же проблемы. Кстати, всех узнали писателей? Кто такие «социально грустящий» и «пловец по реке огненной»? А так важных Владимир Георгиевич зашифровал авторов. Лишним в ряду выглядит разве что Андрей Синявский. Может быть, Соколов. И тоже интересный вопрос — окажется ли сам Сорокин в таком вот списке ещё через четырнадцать лет?

Не так давно вышла неплохая социологическая беллетристика от француза Эмманюэля Тодда. Называется «Поражение Запада».

Это случилось в самом начале первого курса. Нам только-только начитали лекции по истории Древней Руси, когда нагрянули вербовщики из КВН. Вихлястые третьекуры с экстравагантной дамой неопределённого возраста, но вполне определённых намерений сразу же прибрали нестойких и попросту малодушных. Что удивительно — многие пошли по своей воле.

И развернулся террор. Четверть группы начала пропускать занятия, что-то вопить в коридорах, тягать оставшихся на прогоны, проверять на них свои шутки… Студенческая жизнь только началась, от неё нельзя было устать, но учёба была заброшена как что-то давно надоевшее. Источниковедение? Мы песню недоучили! Археология? У нас районная лига!

Выжившие ждали, что египтолог — высокий, иссушенный неведомым солнцем — осадит кэвээншиков. Он был очень строг и не терпел прогулов. Но когда к нему сунулись с просьбой отпустить на репетицию, тот молча кивнул — гиксосы завоюют Египет и без вашей помощи. Мы были разочарованы. Теперь я понимаю, что в этом человеке была мудрость веков — он знал, что с моровым поветрием не борются, а лишь отсекают больных.

К старшим курсам беда отступила. В КВН-е осталось несколько человек. И встал вопрос — что это было?

Феномен КВН — это целенаправленная стратегия по деполитизации студенчества, самой активной и радикальной части общества. В России до сих пор нет студенческих корпораций, братств и дуэльных обществ, зато есть команды КВН «Морской подмостик» и «Чепошенский крокодил». Вместо того, чтобы учиться, читать подозрительные брошюры, бунтовать или хотя бы дискутировать, студенты ставят сценки из жизни деканата и хохмят над зачёткой. Шпильки в сторону власти — безобидные, высмеивающие бюрократию, очереди, воровство. Иначе культорг заругает. Но почему это так востребованно? Почему даже в 2024 пользуется таким спросом?

У команды «Утомлённые солнцем» есть знаменитая сценка «Будите Герцена скорей!». Так вот, если разбудить отца русского социализма или какого ещё народника, он бы немедленно распознал в КВН-е след крестьянской общины. КВН возник в 1960-е, в среде первого городского поколения Советского Союза. В нём приняли участие дети крестьян, переехавших в город. Почивший Масляков — горожанин в первом поколении, его родители из деревни. Команды КВН складывались территориально — на заводах, факультетах, в воинских частях. Содержательно КВН повторяет общинный праздник: гуляния-частушки, хороводы, травести, показ удали молодецкой. Вместо кулачного боя с командой другого района — бой на словах. И всё очень и очень спаянно, буквально круговая порука. Даже власть в КВН-е передалась патрилинейно, от патриарха Маслякова к Маслякову-младшему.

КВН до сих пор воспроизводит элементы русской крестьянской общины, что выглядит крайне архаично. В целом юмор — это индивидуальный опыт. Занятие для одиночки или труппы. КВН же занимается коллективным юмором, смехом всех. Неудивительно, что такая социальная организация возникла именно в СССР. Народники считали общину основой для построения социализма, но, как и любая община, она лишь законсервировала существующие отношения. В этом как успех КВН-а, так и его слабость. Он способен конкурировать с чем-то гиперсовременным вроде стендапа, но не способен радикально измениться. Вышедшие из КВН-а участники, получившие отруба и хутора Ютуба или Камеди Клаба, помнят свои корни. А власть помнит как ей было удобно направлять и следить.

КВН — это последний выдох великой крестьянской общины.

Егору Летову шестьдесят. Как могло бы выглядеть его творчество, если бы Летов был писателем, а не поэтом?

Он и так писал прозу, но она не была его устремлением. Летов даже музыку считал чем-то вроде почты, вынужденным средством доставки слов. В случае прозы все концерты, звучания и стихи должны уместиться в одном лишь письме. Это новое качество. Простым инвертированием к нему не прийти.

Скорее всего, писать Егор Летов начал бы с подражания русскому авангарду и ОБЭРИУ. Он обожал Введенского, читал Кручёных и Хлебникова, и его проза 1980-х носила бы абсурдный, алогичный, может даже заумный характер. Причём эта проза была бы интуитивной: Летов многое бы открывал заново, как бы переизобретал, ведь русские авангардисты стали кое-как издаваться в СССР только в конце 1980-х, а Введенский и того позже. Столкнувшись с их текстами, Летов, вероятно, отошёл бы от абсурдизма, ведь незачем повторять то, что другие сделали раньше и лучше. Примером служит «История одной радости» (1984), вполне хармсианская вещь, взбодрённая фрейдизмом и матом. Весёлая бессмыслица коротких сжатых историй обязательно передавалась бы самиздатом, но, в отличие от московских концептуальных кругов, в Омске это выглядело бы уездно. Тем не менее, в первых прозаических опытах Летова уже бы чувствовалась дикость, непричёсанность и сильная, манифестационная метафорика.

Расцвет прозы Егора Летова пришёлся бы на конец 1980-х вплоть до конца 1990-х. Летов уходит от бессмыслиц ранних вещей и пишет истошные задиристые рассказы, где бродят маргиналы и дураки. В этих рассказах люди становятся рисунками в подворотнях, а Достоевский никогда не покидал Омск. Несколько рассказов публикуются в журнале «Сибирские огни», но основную часть Летов выпускает собственноручно. Тексты этого периода напоминают грязное, очень вязкое вещество, собранное в тяжкие капли того ненастного настроения, из которого хочется поскорее вырваться за облака. Тягостная, повторяющаяся проза, луковичными слоями покрывающая суть, и нужно счищать, счищать и слезиться, чтобы добраться до наивного святого лиризма.

Вокруг Летова образуется дискуссия: критики пытаются зачислить его в последователи Мамлеева, но сам Летов в интервью замечает, что писал «боевую», а не «коммунальную» метафизику. Абсолютным противником прозы Летова становится Дмитрий Быков: «Это, знаете ли, мушиные крики». Письмо Летова считают неуклюжим и велеречивым, называют «отпетой графоманией» (в этой временной линии иронию высказывания считывают только несколько иркутских торчков). В ответ Летов пишет памфлет «Пошли вы все на хуй». По неясной причине «Сибирские огни» отказываются публиковать его.

К концу 1990-х проза Летова успокаивается и укрупняется. Он много молчит, в перерывах пишет несколько повестей. Магия в них сменяет политику, но вместо жаркого латиноамериканского реализма Летов создаёт что-то холодное и сибирское. Если сперва он напоминал шамана, то после уже не камлал, а так приближал реальность, что она сама по себе начинала казаться волшебной. Ко всем повестям эпиграфом служит первое предложение из «Ста лет одиночества». Новые тексты кажутся отстранёнными, некоторые поклонники Летова разочаровываются в нём. Критика, наоборот, благосклонна. Все ждут от писателя большой роман на стыке Маркеса и Достоевского, но Летов опять выпускает прозаический сборник. В нём девятнадцать тихих, почти колыбельных рассказов, наполненных таким просветлённым лиризмом, что скорая смерть писателя кажется вполне естественной.

После себя прозаик оставляет кучу разрозненных текстов и новый потенциальный жанр. Дать ему точное определение никто не может. Лишь Дмитрий Быков публикует язвительный некролог «Вот и всё стихотворение». За Летовым закрепляется слава гениального самиздатчика и говорливого отшельника, который так и не сказал самого главного. Впрочем, многие с этим решительно не согласны. За неизданными текстами Летова начинается настоящая охота, хотя самые прозорливые ищут прозаика на стенах омских подворотен.

Поэт Андрей Фамицкий (1989) написал для «Лёгкой кавалерии» обиженную заметку о том, как в рассылке премии «Лицей» его ласково назвали котом. Так секретарь премии Жанна Астахова обратилась к финалистам, попросив их поделиться своими успехами.

Начинается инвектива с прекрасного:

Русская литература — великая литература. Но речь не об этом.

Пахнуло самотёком толстых литературных журналов: «Александр Сергеевич Пушкин — великий русский поэт!». И можно закрывать. Это стоило бы принять за шутку, но приятельское обращение секретаря исторгло из Фамицкого «весь запас неблагопристойной лексики русского языка». То есть человек люто выматерился из-за сниженной сетевой просьбы! А потом сел и наблямкал разгневанную заметку с надеждой обрушить кару на ответственное лицо. Только вышло серо, бубнисто, с отчётливым ресентиментом — так ругаются клерки, крючкотворы, хозяева карандашей и бумажек. Как вообще нужно было обратиться к лицеистам? Доброго времени суток уважаемые участники МЛМП «Лицей» дПиП пп МЦРСиМК РФ? Вот теперь хорошо! По профессии Фамицкий юрист, что, видимо, и превратило критический текст в протокол. Как тут не вспомнить слова другого юриста и поэта, великого Георга Гейма:

Открываю своё скотско-сраное юридическое говно и продираюсь сквозь него некоторое время с опущенной головой, пока внезапно меня не одолевает жажда сочинять стихи.

Видимо, не продрались и не одолела.

И ладно бы беспричинная нападка служила толчком для большого нужного рассуждения, но Фамицкий с умным видом произносит банальности. О подборках, которые принимают, но не печатают. А если печатают, то с ошибками. Это плохо, говорит Фамицкий! Это дилетантизм! Поэт призывает быть профессионалом, а дилетантизма избегать. Мудры слова его… Хотя даже в таком позитивистском отношении к навыку содержится значимая ошибка: дилетантизм — это всегда плохо, профессионализм — это не всегда хорошо. Что может быть скучнее, чем только профессиональная проза или стихи? Кроме навыка должно быть что-то ещё, а значит, профессионализм-дилетантизм не являются теми координатными осями, по которым можно было бы ориентировать литературный процесс. И к чему всё тогда? К тому, что нужно блюсти взятые обязательства? Хорошо делать, а плохо не делать? Вот так новость.

Зато колонка Андрея Фамицкого отвечает на вопрос, откуда берутся деды из президиумов. Человеку всего тридцать пять, но у него повадки матёрого бюрократа, готового гневаться на запятые. Всегда волновал генез литературных чиновников, не отвечает же малыш в детском саду, что хочет стать дедом-заседателем. А оно вон откуда! Дед — это не про возраст и даже не пол, это ментальное состояние, когда считаешь себя вправе надзирать за порядком. Онтология деда — это онтология огороженного двора. Дед бдит. Мимо него не проскочить, не порадоваться. Хотя такому деду на самом деле нечего сторожить — у него нет ни внучки, ни яблони.

Если бы Фамицкий проявил чуть больше такта, он бы осознал, что милое обращение секретаря «Лицея» — это достоинство премии. Ни Юлия Линде, ни Жанна Астахова ни разу не допустили не то, что грубого, но даже язвительного комментария, отвечая полным радушием самым отпетым неадекватам, которых нужно сразу колотить бамбуковой палкой. И всё же поэт надеется, что его «колонку прочтут организаторы премии», но в таком случае существует опасность, что Фамицкого вместо кота всё-таки назовут псом.

Писатель Артемий Леонтьев (романист, финалист «Лицея» 2022) был избран депутатом Правобережного округа Невского района Санкт-Петербурга. На войне Леонтьев участвовал в освобождении Бахмута, награждён медалями «За отвагу», «За храбрость», другими наградами. Был ранен, представлен к Ордену Мужества. Здесь даже о «биографии» говорить неуместно. Просто герой. В конце сентября у Леонтьева выходит заключительная часть трилогии, роман «Свет во тьме». Произведение о судьбе молодого поколения, выросшего в новой России. Собственно, кто первым из молодых напишет удачный роман о судьбе поколения девяностых в социо-политических реалиях начала 2020-х годов, тот и прославится. Интересно, получится ли у Леонтьева. Пока что из его прозы неостановимая многословность вымыла всякое вещество. Быть может, война заделала течь.

В день своего рождения краткий прогон о прекрасной культуре нашего ближайшего будущего.

Новая обложка Пелевина удручает примерно так же, как новый сезон изначально неудавшегося сериала. Виктор Олегович продолжает развивать вселенную «Transhumanism inc.» с теми ежегодными прибаутками, от которых неловко отводишь взгляд. В каком-то смысле закономерный итог. В литературу Пелевин пришёл через штамп, отняв его у сил инерции и отпечатав им свои знаменитые произведения: «Чапаева и пустоту» он написал всего в тридцать четыре. Совладать со штампом сложно — нужно следить, чтобы он тебя не прихлопнул, избегать удобства, всё время находить в нём что-то необычное. Всю писательскую карьеру Пелевин переносил краситель своего ума на самые распространённые клише и шаблоны. Теперь же — наоборот. И вместо преображения что-то гаснет. На закате Пелевина стоит вспомнить его ранние произведения, например рассказ «Жизнь и приключения сарая номер XII». Там только за «сиреневую обочину нагретого шоссе» можно премию выдавать. Пелевин написал рассказ, когда ему не было и тридцати.

Если бы существовала премия за самый нелепый блёрб, то в 2024 году следовало бы наградить писательницу Анну Матвееву за вводную к роману Натальи Илишкиной «Улан Далай».

«Улан Далай» — захватывающая семейная сага о бузавах, донских калмыках-казаках.
Увлекательная энциклопедия жизни народа на сломе эпох, мостик от Михаила Шолохова к Гузель Яхиной.

Поставить рядом нобелевского лауреата, то есть веху мировой литературы, и рядовую участницу российского премиального процесса, которую ещё и время не рассудило… дело даже не в масштабе, а в самой линии, от чего к чему. Вот сказать, что Гоголь — это мост от Пушкина к Достоевскому, значит, сразу наметить траекторию. Её путь понятен. Но в трио Шолохов-Илишкина-Яхина какое вообще направление? Шолохов писал о казаках, Илишкина тоже, Яхина о татарах. Почему казаки и калмыки вообще приводят к татарам? Потому что все они пострадали от советской власти? Так «Тихий Дон» — это панорамное произведение, там есть правда красных и белых, и они сливаются в общую гражданскую боль, ведь нет ничего хуже, когда встречаются две «правды». А произведения Яхиной-Илишкиной однонаправленны, правда там назначена директивно. Кроме того, «Тихий Дон» — это разговор с «Войной и миром», то есть опоры шолоховского моста стоят на берегу классической русской литературы. А роман Илишкиной чуть ли не с первых строк подражает Яхиной, от него даже в сценах (например, с эшелоном) мощное яхинское дежавю, из-за чего нарушается хронология, ведь Илишкина вроде как от Шолохова тянет пролёт…

Но ведь это даже не мост, а мостик! Здесь ещё и семантическая ошибка. Мостик перекидывают над канавой, ручьём, над мелкой речушкой. Мостик по определению соединяет что-то близкое, то, что можно перепрыгнуть, но люди решили переходить. Близки ли Шолохов и Яхина? Нет, не близки. Если посмотреть на карту словоупотребления слова «мостик», самыми распространёнными прилагательными к нему в смысле мостового перехода будут «горбатый», «хлипкий», «узенький», «шаткий», то есть что-то ненадёжное. Отличная метафора, ничего не скажешь! А самый прикол в том, что Матвеева, по-видимому, понимала, что назначить Илишкину «мостом» от Шолохова всё-таки перебор, и попыталась смягчить заявление ласковым суффиксом. Но это и сделало блёрб таким смешным!

Получается, Анна Матвеева написала про Шолохова, Яхину и «Улан Далая» вот что: между писателями двух несопоставимых масштабов проложен ошибочный по траектории и хронологии переход, до того узкий и шаткий, что с него можно сковырнуться в овраг.

Похвалили так похвалили!

Диаблоидная критика продолжает сорить словами. А ведь за ними всё ещё должна быть точность, не только освобождённый от всяких обязательств посыл.

Это уже не говоря о том, что сама идея блёрбов — антихристова и богохульна.

О большом трешовом романе Альберта Беренцева «Грибификация: Легенды Ледовласого».

Сама книга.

Из пророческого интервью Эдуарда Лимонова, год 2018:

Те, которых я воспитал, они и в тюрьмы шли, улыбаясь и дерзя, понимая, что им сейчас добавят еще пару лет за дерзость, и на смерть шли. И довольны. И кто-то недавно написал: у нацболов была мечта погибнуть где-нибудь у реки Евфрат или Северский Донец, а не в раковом отделении московской больницы.

В 2017 нацболы действительно воевали у Евфрата, в 2022 воевали у Северского Донца. А Лимонов… а Лимонов в 2020 умер в раковом отделении московской больницы.

Писателям следует опасаться своих слов.

Печальные новости.