Фух, закрепила то, что давно хотела. Можем неспешно продолжать 🌚

…Я хотел лишь отметить вероятность того, что грубое или неприязненное отношение к детям в семье ведет к тому, что дети легко и охотно умирают. Или же, избежав этой судьбы, впадают в длительные проявления тяжелого пессимизма. Существуют различные теоретические воззрения на эффективность инстинктов жизни и смерти в разные возрастные периоды. Наблюдая впечатляющие темпы развития организма в начале жизни, исследователи считали, что у младенцев абсолютно высок инстинкт жизни, а в глубокой старости он равен нулю. Однако это не совсем так. Конечно, в начальный период все органы и функции развиваются особенно полноценно и быстро, но лишь при особых условиях предродового режима и ухода за ребенком. Необходимы необычайная любовь, нежность и забота, чтобы ребенок простил родителям свое (без его ведома) появление на свет. Иначе вскоре начинают пробуждаться инстинкты разрушения. И это неудивительно: ведь у младенца «небытие» до рождения ближе, чем у взрослого с его опытом жизни. «Сила жизни» не является чисто природной, она должна быть тактично укреплена заботой и воспитанием, создавая постепенно иммунитет к физическим и психическим испытаниям. У людей в зрелом возрасте, судя по снижению уровня смертности в середине жизни, обе тенденции примерно уравновешены.

Так размышляет Шандор Ференци в эссе «Нежданный ребенок и его стремление к смерти» (1929). А вот Ханна Сигал, мысль которой, как мне кажется, хорошо дополняет это:

Рождение ставит нас перед переживанием потребностей. По отношению к этому переживанию могут быть две реакции, и обе, я думаю, неизменно присутствуют у всех нас, хотя и в разной пропорции. Во-первых, искать удовлетворения потребностей: это способствует жизни и ведет к объектному поиску любви и, в конечном счете, объектному беспокойству. Другая — это стремление уничтожить потребность, уничтожить воспринимающее, переживающее "я", а также все, что воспринимается.

Любовь и страх, любовь и смерть, любовь и иллюзия – этот ряд противо- и сопоставлений может пополняться до бесконечности, ведь любовь пропитывает разные аспекты нашего бытия, приобретая в каждом контексте особое качество и подсвечивая разные грани нашей личности. В книге «Любовь как архетип» юнгианский аналитик Наталия Павловская предлагает исследовать многообразные ипостаси этого чувства в контексте различных сюжетов и историй любви, чтобы в конечном счете глубже понять себя. Мы выбрали главу «Любовь и зависть», где автор разбирается, когда мы впервые сталкиваемся с завистью, как зависть может быть одновременно и иллюзией любви, и защитой от этого чувства, что собой представляет зависть к самому себе и при каких условиях зависть может стать отправной точкой для поиска истинного себя, своих, а не чужих желаний и идентичности.

Есть еще очень глубокий и, я бы сказала, изысканный, сложный аспект зависти — зависть к самому себе. На языке аналитической психологии это называется зависть Эго к Самости, а в переводе на простой человеческий язык: если мы сначала заставляем себя, а потом привыкаем жить в лимитах повседневных задач и проблем, не отвлекаясь на что-то глобальное, возвышенное, иррациональное, мы можем раздражать себя, обвинять по надуманным причинам, испытывать беспокойство. А все почему? Потому что все же чувствуем, что в нас есть нечто гораздо большее, чем изнурительные попытки соответствовать социальным ролям, карабкаться по заданным кем-то маршрутам конкуренции.

https://monocler.ru/lyubov-i-zavist/

Назад к самости 🌚

Страх распада

Теперь я могу перейти к главному утверждению, которое оказывается весьма простым. Я утверждаю, что клинический страх распада - это страх распада, который уже произошел. Это страх первичного страдания, которое вызвало защитную организацию, проявленную в виде болезненного синдрома. Эта идея может оказаться непосредственно полезной клиницисту, а может и нет. Мы не можем торопить наших пациентов. Однако мы можем сдерживать их прогресс из-за своего неведения; любой маленький кусочек понимания может помочь нам соответствовать потребностям пациента.

Согласно моему опыту, существуют моменты, когда нужно прямо сказать пациенту, что распад, боязнь которого разрушает его или ее жизнь, уже произошел. И бессознательное хранит память об этом. Под бессознательным здесь понимается не вытесненное бессознательное психоневроза или бессознательное, понимаемое Фрейдом как часть психики, тесно связанная с нейрофизиологическим функционированием. Это и не бессознательное Юнга, которое я бы описал как все то, что происходит в подземных пещерах или (другими словами) в мировой мифологии, в которой существует слияние индивида и материнских внутренних психических реальностей. В этом особом контексте бессознательное означает, что интеграция Эго не смогла охватить все, что с ним произошло, так как Эго было слишком незрело, чтобы собрать все феномены в области личного всемогущества.

Возникает вопрос: почему пациент продолжает беспокоиться о том, что принадлежит прошлому? Ответ заключается в том, что опыт первичного страдания не может уйти в прошлое, пока Эго не сможет накопить необходимые навыки и опыт, чтобы пережить его в настоящем в области актуального всемогущего контроля (с учетом вспомогательной эго-поддерживающей функции матери (аналитика).

Другими словами, пациент продолжает искать детали прошлого, которые еще не пережиты. Такой поиск принимает форму поиска этой детали в будущем.

Если терапевт не сможет успешно работать на основе того, что эта деталь - уже свершившийся факт, пациент будет продолжать бояться найти то, что он компульсивно ищет в будущем.

С другой стороны, если пациент готов к принятию странной истины, что то, что еще не пережито, тем не менее случилось в прошлом, тогда ему открыт путь для переживания этой боли в переносе, в реакциях на неудачи и ошибки аналитика. Пациент может иметь с ними дело в умеренных дозах в каждой технической неудаче аналитика. Другими словами, пациент в умеренных дохах постепенно собирает первоначальные неудачи поддерживающего окружения и переживает их в области собственного всемогущества, которое подкрепляется состоянием зависимости (факту переноса).

Все это очень трудно, долго и болезненно, но, во всяком случае, не бесполезно. Бесполезной является альтернатива, и ее мы тоже должны рассмотреть.

Winnicott, C. (1974). Editorial note. Fear of breakdown, D. W. Winnicott. International Review of Psychoanalysis, 1, 103.

P.S. Это фрагмент статьи «Страх распада», одной из последних работ Д. Винникотта, в которой он описывает «новое понимание значения страха распада», которое он открыл для себя. Несмотря на то, что речь в первую очередь идет о психотической защите, в статье есть два замечательных момента, расширяющих понимание идеи аналитика. Первый не вошел в отрывок: он размышляет о том, что зачастую аналитик фокусирует внимание на анализе невроза, «тогда как, фактически, расстройство психотическое». И в этом случает он «играет в игру пациента - откладывание главного вопроса», а значит, симптоматическое улучшение оказывается «преимуществом, которое преимуществом не является». Именно это Винникотт рассматривает как бесполезную альтернативу. Второй момент - этот страх может встречаться в других регистрах и формах, принимая очертания страха смерти, пустоты, ощущения несуществования. Все они, по опыту Винникотта, относятся к тому, что уже когда-то было прожито, но не было пережито в процессе становления единого интегрированного Я. Таким образом, признание и переживание «распада» в настоящем оказывается путем к интеграции и высвобождению потенциала остановленного когда-то развития.

Трагический цикл

В целом стыд имеет более глобальное качество, чем вина, как отметила Хелен М. Линд (1961): «Стыд - это переживание, которое и поражает всё "я", и переживается всем я". Эта вовлеченность всего "я" - одна из его отличительных характеристик, которая делает его ключом к идентичности». Эндрю Моррисон (1989) углубляет эту мысль, когда подчеркивает: «Стыд - это главная реакция на неудачу в отношении идеала, на недостатки в восприятии себя».

И стыд, и вина проистекают из нарушения какого-то аспекта эго-идеала, но чувство вины больше сосредоточено на том, что человек должен или не должен делать, в то время как стыд больше сосредоточен на том, чем человек должен или не должен быть (даже в этом трудно провести четкие границы).

Однако нам, аналитикам, необходимо выходить за рамки наблюдаемого. Чем объясняется хроническое состояние всепроникающего стыда, которое так часто встречается в клинической практике? Через какие слои мы проходим в нашей длительной аналитической работе с такими сложными пациентами?

Прежде всего, было бы ошибкой полагать, что такой генерализованный стыд вызван только лишь частыми или непрекращающимися унижениями. Безусловно, этот фактор часто играет определенную каузальную роль в хронической травматизации. В терапии очень полезен ответ на генерализованный стыд в виде эмпатии, уважительной позиции, «корректирующего эмоционального опыта». Признание хронической травматизации – непременное условие любой эффективной терапии. Однако ситуация гораздо сложнее. Травма является частью целого комплекса динамических факторов.

Моей главной целью при написании книги «Маска стыда» (1981) было изучить стыд как результат внутренних конфликтов и, в свою очередь, исследовать конфликты, возникающие в результате трех основных форм стыда. Это не означает, что все, что влечет за собой стыд, можно свести к конфликту и, следовательно, к какой-то структурной модели. Травма и наследственность, дефицит развития и конфликт – это явно взаимодополняющие понятия, требующие диалектического подхода. Характерно, что эти процессы носят циклический характер: последствия вновь превращаются в травматические причины – трагическая круговерть. То, что должно было стать решением, парадоксальным образом становится новой травмой и источником вины или стыда (Wurmser, 2013; Szondi, 1961).

Но в этом трагической цикле есть нечто более специфическое, что, как я часто убеждался, имеет огромное динамическое значение: всемогущество ответственности как попытка защиты от полной беспомощности. Это правда: нарциссические фантазии в целом служат в травматических ситуациях защитой от беспомощности. Однако очень часто мы сталкиваемся с этой особенно важной версией защитного всемогущества – фантазией, почти бредом об абсолютной тотальности ответственности, словно бы говорящей нам: «Если бы только я был достаточно сильным и хорошим, все эти ужасные вещи не произошли бы. Что бы ни происходило, это моя вина». Ценой огромного чувства вины или стыда пациент защищает себя от еще более пугающей беспомощности.

Таким образом, через весь материал у этих пациентов проходит абсолютность как их совести, так и их идеала: они сами должны быть совершенными и вести себя соответственно; поэтому их самообвинение «тоталитарно», потребность в самонаказании неумолима и катастрофична.

Мы не справимся с этим аспектом страдания, если не вернемся к корню, к тому, что я назвал «раной в сердцевине», – к базовому эмоциональному состоянию боли и тоски, лежащему в основе трагического конфликта и всего, что следует за ним. Не следует ли нам в таком случае говорить с этими пациентами о «первичной боли» и «первичном стыде» – так же, как мы говорим о «первичной тревоге»? Каковы могут быть истоки этого страдания, мы не можем знать с самого начала: какая нарциссическая травма, когда, у кого, в какой семейной констелляции – всё это выясняется только при тщательном исследовании.

Wurmser L. Primary shame, mortal wound and tragic circularity: Some new reflections on shame and shame conflicts. Int J Psychoanal. 2015 Dec.

Есть множество причин, по которым биполярное расстройство трудно отличить от других. Во-первых, настроение может меняться по разным причинам, среди которых могут быть гормоны, стресс, проблемы со сном, расстройства личности, заболевания мозга, прием наркотиков или алкоголя. Во-вторых, люди с расстройством часто испытывают трудности с описанием своих настроений другим людям и с точным описанием своих ощущений. В-третьих, специалисты в области психического здоровья не всегда достаточно подготовлены для распознавания тонких форм расстройства (например, смешанных состояний, быстрой цикличности, мании с тревогой, гипомании). Диагностическая путаница может возникнуть и из-за сложности системы симптомов. Некоторые из них характерны более чем для одного расстройства. Психотические переживания (например, бред величия) порой отмечаются при других расстройствах, в том числе шизофрении. Проблемы с отвлекаемостью — при мании и СДВГ. Нарушение сна и раздражительность — при депрессии, тревожных или психотических расстройствах. Изменчивость настроения — быстрые и кратковременные перепады — считается ключевой особенностью пограничного расстройства личности, а также биполярного расстройства.

Не так давно в издательстве МИФ вышла книга Дэвида Микловица «Спасительное равновесие» – своеобразный гид по полноценной жизни с биполярным аффективным расстройством (БАР), где клинический психолог Дэвид Микловиц, опираясь на последние исследования, описывает природу этого заболевания, особенности диагностики и терапии, а также способы самоподдержки для усиления эффектов от традиционного лечения. Мы выбрали главу, где автор рассказывает об особенностях коморбидности (сочетания) БАР с СДВГ, пограничным расстройством личности, циклотимией, шизофренией, тяжелым депрессивным и тревожными расстройствами.

https://monocler.ru/bar-komorbidnost/

Винникотт считал, что сами миры, в которых мы живем и которые считаем само собой разумеющимися, всегда отчасти созданы нами самими. По его мнению, только потому, что миры, которые мы переживаем, сопричастны нам самим, они ощущаются как живые, манящие и психически переживаемые, а не как холодные математические структуры, как нас учит научный материализм.

«Пространство между нами»: психотерапевт Джеймс Барнс коротко о том, как Дональд Винникотт, отходя от ортодоксального психоанализа, предложил нам новый взгляд на развитие психики, причины психопатологии и континуум Я-Другой.

https://monocler.ru/vinnikott-perehodnoe-prostranstvo/

«Четыреста ударов» как диагноз: что фильм Трюффо говорит о нас

Размышляя о формировании психики, Дональд Винникотт писал, что невозможно говорить о младенце вне контекста взрослого, который о нем заботится.

Так он подчеркивал, что внутренняя жизнь ребенка (а значит, и будущего взрослого) формируется во взаимодействии, а не изолированно. Этот принцип позволяет по-новому взглянуть на фильм «Четыреста ударов» Франсуа Трюффо — не просто как на историю трудного подростка, а как на психоаналитическое высказывание о том, как общество и семья формируют (или травмируют) детскую субъектность.

Главный герой, Антуан Дуанель, кажется взрослым непослушным и упрямым. Но за его поведением — следы отказа и разочарования: мать, обращающаяся с ним как с функцией, отчим, делегирующий ответственность за жизнь мальчика государству, и школа, не способная предложить ничего, кроме наказания.

Трюффо не драматизирует и не морализирует — он предлагает всмотреться в Антуана.

Полный разбор фильма доступен в карточках.

Текст для нас подготовила Росс-Мери Акао, психоаналитический психолог и автор телеграм-канала «Психоаналитическое обозрение».

Как социальная проблема, человеческие ценности должны оцениваться выше более осязаемых глобальных проблем, таких как бедность, загрязнение окружающей среды, энергетика и перенаселение, на том основании, что все эти более конкретные проблемы являются результатом деятельности человека и в значительной степени являются продуктом человеческих ценностей. Кроме того, они не могут быть исправлены в долгосрочной перспективе без адаптивных изменений в системе ценностей, лежащих в их основе.

В 1981 году нейрофизиолог, нобелевский лауреат Роджер Сперри (тот самый, что изучал «разделенный мозг») написал статью, в которой предложил новое понимание отношений между мозгом, сознанием и наукой. Наткнулась на нее недавно и подумала, что она не утратила своей силы и актуальности.

Так, Сперри пишет, что традиционно наука рассматривала сознание либо как побочный продукт работы мозга (материализм), либо как нечто отдельное от него (дуализм). Он предложил третий путь: сознание - это реальная каузальная сила, которая активно влияет на мозговые процессы. Не просто отражает реальность, а формирует её.

Он проаодит аналогию с работой телевизора. Поток электронов создает изображение, но что именно мы увидим, определяется не только физикой электронов, а программным содержанием канала. Так и в мозге: нервные импульсы есть, но их паттерны формируются сознательными процессами - нашими мыслями, ценностями, намерениями.

Отсюда вытекает его идея о «нисходящей каузальности» в сложных системах. Когда части объединяются в целое, возникают новые свойства, которые начинают управлять поведением этих частей. Не атомы управляют молекулой, а молекула - атомами. Не нейроны создают сознание, а сознание направляет работу нейронов.

И вот здесь начинается самое интересное - вопрос ценностей. Сперри утверждает, что человеческие ценности - это не абстрактные понятия, а реальные каузальные силы, которые влияют на то, как мы обрабатываем информацию, формируют таким образом наше поведение и, в конечном счете, мировые события. То, что мы считаем важным, определяет то, что мы делаем.

Но где источник ценностей? Согласно Сперри, они напрямую зависят от наших представлений о природе сознания. Как мы рассматриваем природу сознательного «Я», считаем ли сознание смертным или бессмертным, локальным или универсальным, - это кардинально меняет всю систему ваших приоритетов.

Поэтому Сперри предлагает другой подход: наука должна заниматься не только технологиями, но и формированием этических ценностей. Изучая работу мозга и природу сознания, мы получаем научную основу для понимания того, кто мы и в каком мире хотели бы жить.

На мой взгляд, это смелая попытка преодолеть традиционный разрыв между наукой и гуманитарным знанием. Вместо того чтобы говорить «наука изучает факты, а ценности - это что-то другое», Сперри показывает: ценности и есть факты - факты о том, как работает наше сознание и как оно влияет на мир. И мир, в котором мы оказались, – следствие старой системы ценностей, базирующейся на механистическом детерминизме. Все глобальные кризисы, с которыми мы столкнулись - от климатических изменений до социальных конфликтов - показатель того, что она не работает.

По мнению Сперри, именно нейронауки, изучающие сложные системы мозга и сознания, могут дать нам ключ к пониманию того, как создать более разумное и этичное общество. Не через навязывание готовых рецептов, а через более глубокое понимание того, кем мы являемся, как принимаем решения и как относимся к природе и всему, что нас окружает.

Трудно не согласиться.

Осознанность стала одной из самых популярных психологических практик современности, но что, если в процессе адаптации древней буддийской техники сати для западного мира мы утратили её истинную суть? За внешней простотой «присутствия в моменте» скрывается сложнейшая система понимания реальности как взаимосвязанной и постоянно изменяющейся сети явлений. Редукционистский подход превратил холистическую практику трансформации сознания в инструмент управления стрессом, оторвав её от этического и философского контекста. Однако новые подходы теории сложности могут предложить новое объяснение древних концепций, в свете которого возвращение к глубинным основам сати способно не только освободить современную осознанность от её ограничений, но и открыть нам глаза на природу нашего сложного эмерджентного мира.

https://monocler.ru/complexity-science-and-mindfulness/

Любовь открывает реальность желанию и создает переход от эротического объекта к любимому человеку. Это открытие почти всегда болезненно, поскольку любимый представляет собой одновременно и тело, в которое можно проникнуть, и сознание, в которое проникнуть невозможно. Любовь – это открытие свободы другого человека. Противоречие самой природы любви в том, что желание стремится к осуществлению с помощью разрушения желанного объекта, и любовь обнаруживает, что этот объект невозможно разрушить и невозможно заменить.

Немного О. Кернберга («Отношения любви: норма и патология»), которого я изучаю в последние годы наряду с Х. Спотницем.

Мы живём в эпоху гиперсвязности, но чем больше актуальных взаимодействий — тем сильнее чувство одиночества. Организации здравоохранения предлагают меры по борьбе с ним, ученые изучают его влияние на здоровье, а технологические гиганты предлагают ИИ-компаньонов как панацею. Но что, если мы ошиблись в диагнозе? Что, если наша боль не в том, что мы одни, а в том, что мы невидимы — растворены в стандартизированных взаимодействиях, алгоритмах персональных предложений и бесконечном скролле? Когда курьер становится «системой доставки», пациент — набором данных, а студент — объектом для чат-бота, мы сталкиваемся не с кризисом одиночества, а с кризисом деперсонализации. Перевели эссе, в котором Эллисон Дж. Пью, профессор социологии из Университета Джона Хопкинса, разбирает, как изменилась сама ткань человеческих отношений: почему, несмотря на соцсети и доступность общения, мы всё чаще ощущаем себя призраками в толпе, превращаясь в фоновый шум цифрового ландшафта. Это не манифест против технологий, а попытка понять — что именно мы потеряли и можно ли это вернуть.

P.S. Что интересно - уже когда готов был перевод, я наткнулась на статью в Forbes про «эпидемию проявленности», культ тотальной демонстративности. Казалось бы - противоречивая картина, но, если подумать об этом в контексте нарциссической динамики (когда самочувствие и самооценка летают между двумя полюсами - уязвимым и грандиозным), которая находит свое отражение в культуре в целом, - всё встаёт на свои места. Конечно, это упрощение, и статьи во многом о разных вещах. Но и такую линзу можно применить.

https://monocler.ru/krizis-depersonalizaczii/