поэзия Софьи Дубровской – эмпатична и внимательна к Другому. Она не замкнута на себе, а чаще всего развивается в диалоге с людьми, или окружающим миром. Почти везде есть адресат. Книга начинается с образа чтения («о чем нам теперь сообщает передовица»), продолжается циклом «Рапаны» (лирические портреты реальных людей), посвящениями подруге, другу, учителю, любимому. Заканчивается сборник триптихом «Витязи Рохана», в котором тоже важен мотив эмпатии («если бы мне довелось консультировать пары на грани разрыва»). Эмпатия Дубровской проявляется не только к людям, но и даже к уже мертвым существам («чашку мидий съесть или пожалеть»). Лирический субъект может ставить себя на место кого угодно. Но речь здесь именно о сочувствии, а не о театральщине и желании перевоплотиться:

(…)

II.

вместо постели в Москве, мы были

бы где-то в куда менее славном и

безопасном месте; я полагаю, что мы

могли бы быть, например, под водой недалеко от Перл-Харбор,

или ещё, например, мы бы могли быть в бомбардировщике Энола Гай

или под бомбардировщиком Enola Gay,

не исключается и вероятность участия в апартеиде

где-то в Виндхуке (в Windhoek), хотя, безусловно, тебе

бы я пожелала быть вне его, а в Штатах писать Sugar

man/Hate Street Dialogue

и позже давать крышесносный концерт в ЮАР, это очень походит на то, чего ты

желаешь;

мы могли бы, чтоб далеко не ходить, хоронить Иосифа Виссарионовича.

(…)

Мандельштам с его способностью называть вещи именами боли, или страха, или печали, не меняя имён, а лишь соединяя их, является одним из ключей к поэтике Дубровской. И когда она пишет: “амбарная ласточка отчаянно ищет, как научиться словам; / через её плечо видно многое: растянутые ловушки, сокровенное поле”, то для неё, как и в некотором смысле для Мандельштама, называние становится прощанием с названным.

СВЕТ

амбарная ласточка отчаянно ищет, как научиться словам;

через её плечо видно многое: растянутые ловушки, сокровенное поле,

хватающее за лапы; оно обнаруживает неустойчивые голоса,

заключённые в кубик, застрявшие в разломанном коридоре.

вот протянутая рука. вот ещё одна, вот сугроб на балконе,

вот пожилой мужчина плачет в автобусе, девочка натягивает тетиву,

линия от ушей до кончиков пальцев напряжённо тянется в тореадоре,

подсказывая, в какую сторону предпочтительнее будет бежать быку.

лампочка прокручивается в плафоне, разогревается, стекает лужей на стол,

лишая настенных бабочек возможности зажечься и заново обездвижиться;

способен ли будет и дальше твой язык вызывать волнение и восторг,

возможно ли выдержать твой подбородок, пальцами репрезентуя ижицу;

вот что следует знать: тело наше, но мы не тело и наше, но мы не тело и наше, но мы не тело,

тем не менее я люблю тебя так, что никогда не прикоснусь к твоему,

а когда в перепёлок стреляют, смиренные ласточки шепчут: parapluie, parapluie, но то и дело

сбиваются с ритма, мысленно подлетают к несуществующему потолку

Действие и внимательность открывают многообразие возможностей: «вода как древесная сердцевина / смотрит прямо из тела» — из полости в теле дерева? из тела воздуха, ставшего ощутимым благодаря дождю? из тела говорящего, проникнув в него? Деревом можно смотреть — хотя оно может ответить раньше, чем спросишь.

Земля, пространство вырастают в каждом тексте если не как отдельные персонажи, то как постоянная опора для мысли, (не)возможные собеседники.

Софья Дубровская — одна из заметных авторов нынешнего поколения двадцати-с-чем-то-летних; одна из тех, чьи опыты определяют облик журнала «Флаги» и усиленный интерес молодых поэтов к метареализму — в более или менее сложных его итерациях.
<...>
Неожиданные же детали, расцвечивающие «фрагменты любовной речи», выполняют тут функцию, скажем так, омиления (по аналогии с остранением): «нарезать сыр купить молитвослов / наклеить марки и поехать в Истру / скажи когда окажешься готов / состариться и стать филателистом». После Ани Логвиновой такого, кажется, никто в «профессиональной» поэзии не делал — все боялись показаться несерьезными. Софья Дубровская не боится — и хорошо.

Внимание автора бережно, лишено пристальности и — рассеянно, без попыток выжать из собеседника информацию. Его способы не магистральны, но периферийны — он стремится усилить не громкость сигнала, но собственную чувствительность. Такой путь восприятия и передачи информации напоминает способность хамелеонов к изменению окраски с помощью клеток-хроматофоров, которые исполняют в первую очередь коммуникативную функцию. Внешне будто перебрасывают свойства среды на себя — становятся ей подобны в отсутствии прямого контакта.