Написал о Нине Хаген (о еще одна письменная мечта сбылась!). Всегда восхищала разбросанность ее голоса, как будто множество манер и вокальных изысков высыпаются на любимые музыкальные основы и всё расцветает. А вот любимо пересматриваемый пример из раннего: сережки в виде детских сосок, скачки между октавами, оперные распевки вместе с покашливаниями и кудахтанье в конце.

За время дистанцирования от канала исчезло маклюэновское ощущение, что он клочок меня, продолжение публичного тайника памяти и восприятий. Как-то отодвинулся вдаль, стал малодосягаемым, чужим. Но я еще почувствовал не всё — нужно еще больше отдаление от «‎нет было», чтобы он изменился глубже.

С февраля стал часто бегать по району — нужна была какая-то размягчающая практика для очень плотного блока лакомой ненависти внутри и навязчивых мыслей во время исследовательских работ или каких-то кратких статей. Бег, конечно, неплохо всё это размазывает по асфальту, но своё тоже берет.

В довольно странной книге «Мыслящий бег» антрополог-урбанист Эдвард Такер утверждает, что для современного миддл городского жителя бег — не просто полезная и местами приятная рутинизация, он — двигательная власть, которую ты сам в себе возобновляешь, чтобы избавиться от усредненных ритмов города. Если, конечно, ты не бегаешь по загончикам стадионов или нелепо наматываешь круги по аллеям. «Ухватывая эту власть, — пишет Такер, — ты можешь на иных скоростях "прорезать" город, охватывать те его паттерны, которые спят при обычном бытовом хождении». И я как будто это чувствую, «властные» ноги, как звери, ищут новые дороги, там, где их не ждут, выбирают те пути, в которых город признается в собственном бесправии: ему дают путь только там, где он не востребован. И прочее. Только колени побаливают.

Добрался до сложного воспоминания наконец-то:

Челябинск, 7 лет

Мне всё-таки подарили «Короля Льва»! Я очень переживаю перед тем, как впервые запускаю игру. Там такая приятная заставка: значок с замком, потом красноватые буквы у солнышка, потом обезьяна поднимает Симбу над скалой. Первый уровень очень спокойный. Там Симба просто идет по зеленой траве и камням и далеко перепрыгивает. Там есть дикобразы, под них нужно подкатываться, и есть жуки взрывающиеся, они мне не нравятся, стараюсь их подходить. Меня удивляет, что там можно прыгать на зеленые макушки деревьев и не проваливаться вниз! В конце нужно драться с гиеной и у меня не очень получается. Когда получается перейти на следующий уровень, он опасный, хотя и веселый. Там бесит, что легко можно упасть в воду с жирафа, потому скатываешься у него со спины. А еще нужно перепрыгивать через деревянные дощечки, а они всё время тонут. И бесячее место, где нужно кричать на обезьян, чтобы они повернулись в нужную сторону и перекинули тебя на страуса. Когда я бегу, сидя на страусе, то очень переживаю и обычно встаю, немного поднимаю джойстик. Там так трудно два раз подпрыгивать, у меня часто не получается.

Уровень, где Симба бежит от животных, очень тревожный. Там нужно двигаться вправо-влево и подпрыгивать еще. Я понимаю, что Муфаса умер и переживаю, это тяжело. Я часто разбиваюсь на камнях и злюсь. Эта дурацкая заставка, где Симба как пьяный!

Я знаю, если долго не запускать игру, можно увидеть, как кто-то записанно играет: особенно поражает, как симба становится взрослым и дерется с очень большим количеством гиен, и всё такое мрачное — черепа лежат на черепах и остатки мамонтов. Я понимаю, что мне еще далеко до такого.

#мненавсегдадесятьлет

Читаю Философию Энди Уорхола. Как этако у него устроена физиологичность — подробная поверхность, но непонятно, остается ли лоск, который он так любит в визуальном, или все-таки в словах он готов сползти. Впрочем, когда он предъявлял автомобильные катастрофы, там был обратный лоск.

Я мог бы сказать ей, что если что-то меня разочаровывает, я знаю, что это — не ничто, потому что ничто не разочаровывает.
«Когда спиртовой лосьон высыхает, — говорю я, — я готов воспользоваться мазью телесного цвета от угрей и прыщей, ее цвет непохож ни на одно человеческое тело, которое я когда-либо видел, хотя подходит к моей коже».
«Я в таких случаях пользуюсь ватной палочкой „Кью-тип", — сказала Б. — Знаешь, я здорово завожусь, когда засовываю „Кью-тип" в ухо. Я обожаю чистить уши. Меня действительно возбуждает комочек серы».
«Ну ладно тебе, Б. Так вот, прыщ прикрыт. Но прикрыт ли я? Мне приходится выискивать дальнейшую информацию в зеркале. Ничего не пропущено. Все на месте. Бесстрастный взгляд. Дифрагирующая грация...»
«Что?»
«Унылая томность, изможденная бледность...»
«Что-что?»
«Шикарная ублюдочность, глубоко пассивное удивление, завораживающее тайное знание...»
«ЧТО?»
«Ситцевая радость, разоблачающие тропизмы, меловая маска злого эльфа, слегка славянский
вид...»
«Слегка...»
«Детская, с жвачкой во рту, наивность; великолепие, коренящееся в отчаянии; самовлюбленная беспечность; доведенная до совершенства непохожесть на других; худосочие; мрачная, несколько зловещая аура полового извращенца; неяркая приглушенная магическая импозантность; кожа и кости...»
«Постой, подожди минутку, мне надо пописать».
«Меловая кожа альбиноса. Похожая на пергамент. На кожу рептилии. Почти голубая...»
«Прекрати! Мне нужно пописать!!»
«Узловатые колени. Географическая карта шрамов. Длинные костистые руки, такие белые, будто их отбеливали. Бросающиеся в глаза кисти рук. Глаза с булавочную головку. Уши-бананы...»
«Уши-бананы? О, А!!!»
«Серые губы. Мягкие, растрепанные серебристо-белые волосы, с металлическим отливом.
Шейные сухожилия, выпирающие вокруг большого „адамова яблока". Все на месте. Ничего не пропущено. Я — это все то, что перечислено в газетных вырезках моего альбома».

Поможем фильму! Из-за ожидания съемок я не стриг волосы уже больше полгода (иллюзионисту нужны кудри). Помогите стать лысым к лету!

Владимир Казаков, из Незаживающего рая.

Еду из суда. Грише Батрынче дали 6,6 лет строгого режима. Будут ещё, конечно, поданы апелляции, но в общем и целом итог такой.

Хочется, чтобы за то время, которое у него отняли, про него не забыли, чтобы он не выпал из литературного процесса и после освобождения мог вернуться к нормальной жизни, к полноценному творчеству. Даже сейчас, спустя 10 месяцев в СИЗО, он улыбается, не теряет надежды. Давайте, пожалуйста, поможем ему её сохранить. Не забывайте про Гришу, пишите ему хотя бы иногда, публикуйте его стихи. Это всё очень важно.

Хочу в ближайшее время собрать вечер в поддержку Гриши, сообщу отдельно.

​​Валерий Дьяченко, Ленин (1969?)

В домашнем архиве среди бумаг нашлась эта работа, ранее известная только по письму Сигова Гузу: «Дьяченко приезжал недавно, у него волосы уже совсем длинные, лицо худое и ему 30 лет. А в день его рождения даже мы про него забыли. Это самый интересный из беседников, которых я слышал. Рассказывал о своей картине новой — “Ленин”. Я ее представил себе, как крышку палехской шкатулки, где вместо сцены какой-либо — надпись: Ленин — на гребне волны синенькой на черном фоне — желтая с красной каемкой».

В этой работе Ленин представлен только как эмблематический знак, как маркер причастности к огромному дискурсу. Зачем изображать самого Ленина, если о нём и так все знают? Фамилия вождя, выведенная ярко-красной краской с эффектными завитками, расположена внутри фона, действительно напоминающего палехскую роспись. Сама по себе традиция палехской росписи была уже апроприирована советской властью, которая заменила религиозные сюжеты революционными. Дьяченко апроприирует ее еще раз, заменяя советскую сакральную фигуру текстом. Он вспоминает, что поводом для создания работы была вышедшая в 1968 году книга Н. Зиновьева «Искусство Палеха». В ней автор описывает следующий эпизод: «Как-то зашли ко мне уполномоченные из Шуи, не помню xopoшо, как будто по продразверстке. Я в то время был членом комитета бедноты. Увидели меня за работой и вроде удивились: “Никак здесь художник живет”. — “Да , говорю, вот был иконописцем, а теперь портрет Ленина пишу”. Дьяченко намекает на иконописность образа Ленина, но сам облик скрывает, тем самым возвращая ему религиозные коннотации.

Стихотворение со строкой Семы Комлева

на поздняках и ранних электричках
спокойствие промчалось впопыхах,
и я сказал, отринув скользкий дух,
«как хорошо, когда на свете свищут
друзья, дела и потроха животных»

но и тогда в спокойствии вагона,
в изнаночности мелких остановок
я подарю тебе растительную фразу,
слепую фразу, данную себе:

как хорошо когда на свете светит
одно либидо быть любимым
другое либидо быть любимым
третье либидо быть любимым
второе либидо быть любимым
еще либидо быть любимым
последнее либидо быть любимым
и предпоследнее

Когда перемещение между городами совпадает с переходом на новый уровень усталости, места становятся прозрачную матрешками. Сквозь скукоженную усталость уральского слоя ты видишь чуть более широкую московскую. Можно даже представить между ними дружбу или любовь, и тогда весь дискурс усталости покажется нежностью.

Особенно это работает перед сном в долгой кровати, во время утреннего сна в самолете — нет.

***
Р.К.