Прочитал «О чём молчит фотография: как современные постмортемы помогают жить» дорогой Лизы Светловой. Я ждал этой книги и потому что пытаюсь усвоить как можно больше практик, связанных со смертью, и потому что такая фотография — нечто, стремящееся к вытеснению из широкого общественного поля.
Кроме того, в моем фотоархиве есть два снимка 2000 года, где бабушка в низком предморговом помещении стоит у тела отца в гробу, рыдает в черном платке. Какой контраст между отмучившимся после своих бизнес-приключений отцом и бабушкой, вынужденной его хоронить. После снимка ей останется лишь смягчаться в своей печали и привыкать, телу отца — равномерно разлагаться.
В книге Светловой описываются несколько видов постмортемов — и более или менее знакомые из XIX века, и деревенские, и перинатальные (съемки мертворожденных детей), и съемки питомцев, и постмортем как художественная практика, и перверсивные снимки у маньяков и т. п.
В книге Лиза много уделяет внимания заботе о читателе, его переживаниях и вообще в первую очередь воспринимает постмортем как практику терапевтическую, как то, что позволяет легче пережить утрату.
Для меня в постмортеме скорее больше важна ее неразрешимость, противоречивость восприятия, что ли. Если обычная фотография как бы умерщвляет момент, то что делает постмортем? В этом двойном умерщвлении есть какая-то избыточность, фиксация фиксации. Современная поп-визуальная культура предполагает беспрестанное воскрешение, фрустрирующее удвоение ей не к лицу. Поэтому любой нынешний «герой» постмортема должен сразу встать и пойти после снимка.
Впрочем, если приложить простую мысль о том, что «все мы смертны», то логично — любая фотография и предсмертная, посмертная. Значит, в самом постмортеме следует искать только то, что присуще ему самому. Может быть, это насильственное желание воскрешать и наслаждаться невозможностью воскрешения, может быть, наслаждение (я нарочно смешиваю утрату с наслаждением) удержанием момента между жизнью и разложением. Может быть, такая фотография и есть подлинный лимб — место/режим, в котором никак нельзя толком определиться, что происходит, что к чему относится.
Спасибо, Лиза, а я пойду искать фотографию отца и журнал Girls And Corpses.
Кроме того, в моем фотоархиве есть два снимка 2000 года, где бабушка в низком предморговом помещении стоит у тела отца в гробу, рыдает в черном платке. Какой контраст между отмучившимся после своих бизнес-приключений отцом и бабушкой, вынужденной его хоронить. После снимка ей останется лишь смягчаться в своей печали и привыкать, телу отца — равномерно разлагаться.
В книге Светловой описываются несколько видов постмортемов — и более или менее знакомые из XIX века, и деревенские, и перинатальные (съемки мертворожденных детей), и съемки питомцев, и постмортем как художественная практика, и перверсивные снимки у маньяков и т. п.
В книге Лиза много уделяет внимания заботе о читателе, его переживаниях и вообще в первую очередь воспринимает постмортем как практику терапевтическую, как то, что позволяет легче пережить утрату.
Для меня в постмортеме скорее больше важна ее неразрешимость, противоречивость восприятия, что ли. Если обычная фотография как бы умерщвляет момент, то что делает постмортем? В этом двойном умерщвлении есть какая-то избыточность, фиксация фиксации. Современная поп-визуальная культура предполагает беспрестанное воскрешение, фрустрирующее удвоение ей не к лицу. Поэтому любой нынешний «герой» постмортема должен сразу встать и пойти после снимка.
Впрочем, если приложить простую мысль о том, что «все мы смертны», то логично — любая фотография и предсмертная, посмертная. Значит, в самом постмортеме следует искать только то, что присуще ему самому. Может быть, это насильственное желание воскрешать и наслаждаться невозможностью воскрешения, может быть, наслаждение (я нарочно смешиваю утрату с наслаждением) удержанием момента между жизнью и разложением. Может быть, такая фотография и есть подлинный лимб — место/режим, в котором никак нельзя толком определиться, что происходит, что к чему относится.
Спасибо, Лиза, а я пойду искать фотографию отца и журнал Girls And Corpses.
❤🔥6❤5🕊2🗿2☃1
Forwarded from Носо•рог
Новый выпуск подкаста «Облако речи». Руслан Комадей говорит с Анатолием Рясовым* — о сборнике «Незаживающий рай», о театре абсурда и языковой драматургии, об ироничности Казакова, его издательской судьбе и соотнесении с каноном, а также о том, почему в казаковском мире одни и те же события происходят заново, но немного по-другому.
*Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сборника «Незаживающий рай» Владимира Казакова, вышедшего совместными усилиями издательств «Носорог» и Jaromir Hladik Press.
*Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сборника «Незаживающий рай» Владимира Казакова, вышедшего совместными усилиями издательств «Носорог» и Jaromir Hladik Press.
22 выпуск
Анатолий Рясов о Владимире Казакове, непрочитываемости и материализации времени — Подкаст «Облако речи»
Поговорили с Анатолием Рясовым — о сборнике «Незаживающий рай», о театре абсурда и языковой драматургии, об ироничности Казакова, его издательской судьбе и соотнесении с каноном.Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сбо
❤13
Время очень рваное и не получается далеко понять хоть какую-нибудь мысль, но вчера несколько откровений пришло: 1) воспоминания агентны, точнее каждое может быть агентно по-своему – одни прячутся, одни выпячиваются, третьи притворяются четвертыми; 2) память – это структура «материнского» типа, она может принимать в себя на равных правах те воспоминания и образы, которые «не родные», фантомные. Скажем, похожую песню или фасон куртки.
❤12
*
Когда я готовлюсь к смерти
то готов нести ответственность за каждую запятую
потому что жарю на масле растительном
потому что не знаю как выглядит пыточная
когда я гадаю на курицах
и в лицо мне светит фонарь света
я протыкаю лопатой лицо
и дела мои сразу состоят из трухи
когда я поедаю стихи
то делаю это только ради красивого слова «смерть»
или вон той улицы
или апчхи
минералки Ессентуки
чтобы освежить горло
то есть освежевать
надоело вздыхать о смерти
все эти мысли нарочны а не условны
поэтому их взорвали на остановке
чтобы дать пожизненную жизнь а не условную
Когда я готовлюсь к смерти
то готов нести ответственность за каждую запятую
потому что жарю на масле растительном
потому что не знаю как выглядит пыточная
когда я гадаю на курицах
и в лицо мне светит фонарь света
я протыкаю лопатой лицо
и дела мои сразу состоят из трухи
когда я поедаю стихи
то делаю это только ради красивого слова «смерть»
или вон той улицы
или апчхи
минералки Ессентуки
чтобы освежить горло
то есть освежевать
надоело вздыхать о смерти
все эти мысли нарочны а не условны
поэтому их взорвали на остановке
чтобы дать пожизненную жизнь а не условную
❤🔥24
Рисунки художников Джины К. Финли и Джона Мьюза (1994) на страницах «Неописуемого сообщества» Мориса Бланшо.
Художники сделали иллюстрации вместо / сбоку текста Бланшо. Мне нравится думать об этом жесте тв. комм-ции между книгой Бланшо и художниками через эту цитату:
«Существо стремится не к признанию, а к оспариванию для того, чтобы существовать, оно обращается к другому существу, которое оспаривает и нередко отрицает его с тем, чтобы оно начинало существовать лишь в условиях этого отрицания, которое и делает его сознательным (в этом причина его сознания) относительно невозможности быть самим собою, настаивать на чем-то ipse, если угодно, в качестве независимой личности: возможно, именно так оно и будет существовать, испытывая что-то вроде вечно предварительного отчуждения, чувствуя, что его существование разлетелось вдребезги, восстанавливая себя только посредством непрестанного, яростного и молчаливого расчленения».
Целиком цикл можно посмотреть здесь.
Художники сделали иллюстрации вместо / сбоку текста Бланшо. Мне нравится думать об этом жесте тв. комм-ции между книгой Бланшо и художниками через эту цитату:
«Существо стремится не к признанию, а к оспариванию для того, чтобы существовать, оно обращается к другому существу, которое оспаривает и нередко отрицает его с тем, чтобы оно начинало существовать лишь в условиях этого отрицания, которое и делает его сознательным (в этом причина его сознания) относительно невозможности быть самим собою, настаивать на чем-то ipse, если угодно, в качестве независимой личности: возможно, именно так оно и будет существовать, испытывая что-то вроде вечно предварительного отчуждения, чувствуя, что его существование разлетелось вдребезги, восстанавливая себя только посредством непрестанного, яростного и молчаливого расчленения».
Целиком цикл можно посмотреть здесь.
❤11🔥6❤🔥5
Из итальянских режиссеров последних двадцати лет особо люблю Луку Гуаданьино. Его фильмы — это часто римейки или экранизации, существуют на краях предзаданных жанров, но, чуя жанровую специфику, размазывают эти границы. Что важно – размазывают лишь местами, приблизительно, не переходя в упоение памятью жанра. Так жуткий мистический хоррор «Суспирия» все равно приглушается берлинским выстроенным реалистическим существованием. Адюльтеры в «Большом всплеске» как будто ожидаемые и желанные, но видимые и предъявленные — унылы; скрытые — скрыты. Детективное развязано до какой-то легкости. В «Целиком и полностью», вампирском ромкоме, жуткое только там (почти), где мы не хотели бы его увидеть – в изувеченной матери, живущей внутри больничной системы контроля. Жанры барахлят. В этом есть наслаждение дефективностью.
Так и Дэниэл Крейг в «Квире» — это наслаждение жалостливостью развалин мачизма, удовольствие от сценарных перетяжек и искривленных скоростей событий. Прикрепил фрагмент из него — тут и коллаборатор Берроуза Кобейн звучит, и ночной Танжер, и петушиные бои, разделяющие будущих любовников.
Гуаданьино – жанровый первертень.
Так и Дэниэл Крейг в «Квире» — это наслаждение жалостливостью развалин мачизма, удовольствие от сценарных перетяжек и искривленных скоростей событий. Прикрепил фрагмент из него — тут и коллаборатор Берроуза Кобейн звучит, и ночной Танжер, и петушиные бои, разделяющие будущих любовников.
Гуаданьино – жанровый первертень.
YouTube
Queer - Official Clip - Come As You Are
In 1950s Mexico City, William Lee, an American ex-pat in his late forties, leads a solitary life amidst a small American community. However, the arrival in town of Eugene Allerton, a young student, stirs William into finally establishing a meaningful connection…
❤8❤🔥5
***
В прозрачной растворяемся неделе
не выключаем поутру огни
отхлынуло от городской возни
не ходят время разве еле еле
Непомнящий покой в плавучем теле
бывает ночь не разделяя дни
протяжную мечту июнь ожни
всё в жизни будто бы и в самом деле
Взогретый воздух потечёт с низов
на розыски луны по млечной мгле
доносит чей-то бесполезный зов
Сонетная постелена солома
мы издавна блуждаем по земле
себя самих впервые видим дома
Ильязд
В прозрачной растворяемся неделе
не выключаем поутру огни
отхлынуло от городской возни
не ходят время разве еле еле
Непомнящий покой в плавучем теле
бывает ночь не разделяя дни
протяжную мечту июнь ожни
всё в жизни будто бы и в самом деле
Взогретый воздух потечёт с низов
на розыски луны по млечной мгле
доносит чей-то бесполезный зов
Сонетная постелена солома
мы издавна блуждаем по земле
себя самих впервые видим дома
Ильязд
❤19
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Мне рассказывают историю про девочку, которая слишком часто мыло руки. Мы стоим в перелеске, под большими деревьями, рассказывает высокий вожатый. Она сначала нервничала, и они стали чесаться. Потом врач ей сказал, что руки должны быть чистыми. Она помыла, но посчитала, что еще нужно. И несколько раз повторила. Снова к врачу — он то же говорит: очень важно, чтобы бактерии не размножались на руках! Девочка забеспокоилась и стала мыть руки еще чаще и чаще, и они все покрылись у нее волдырями и кровь шла.
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Я часто хожу в библиотеку, в ней много интересного, в ней светло, широкая стойка, за которой библиотекарша. Самая популярная книга — это страшилки Успенского. Эту книгу я прошу дать почитать в палату, но говорят, это такая популярная книга, что другие тоже хотят, не дадим, читай здесь. И я читаю там. Рассказы страшные, особенно пугает про красные глаза, что появляются из стены, про старую руку, которая душит, все вместе мы учим про гроб на колёсиках, она меня пугает, я повторяю ее часто. А у красных глаз, которые, может быть, и зеленые, как будто похожи на мамины, есть еще и продолжение.
#мненавсегда10лет
Мне рассказывают историю про девочку, которая слишком часто мыло руки. Мы стоим в перелеске, под большими деревьями, рассказывает высокий вожатый. Она сначала нервничала, и они стали чесаться. Потом врач ей сказал, что руки должны быть чистыми. Она помыла, но посчитала, что еще нужно. И несколько раз повторила. Снова к врачу — он то же говорит: очень важно, чтобы бактерии не размножались на руках! Девочка забеспокоилась и стала мыть руки еще чаще и чаще, и они все покрылись у нее волдырями и кровь шла.
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Я часто хожу в библиотеку, в ней много интересного, в ней светло, широкая стойка, за которой библиотекарша. Самая популярная книга — это страшилки Успенского. Эту книгу я прошу дать почитать в палату, но говорят, это такая популярная книга, что другие тоже хотят, не дадим, читай здесь. И я читаю там. Рассказы страшные, особенно пугает про красные глаза, что появляются из стены, про старую руку, которая душит, все вместе мы учим про гроб на колёсиках, она меня пугает, я повторяю ее часто. А у красных глаз, которые, может быть, и зеленые, как будто похожи на мамины, есть еще и продолжение.
#мненавсегда10лет
❤🔥6❤5
С января забываю написать про Сергея Параджанова как художника. Были в ереванском доме-музее, оттуда и кривые эти фотографии.
Эстетика его зрелых фильмов мне чужда — выхолощенность до декоративности, невозможность сделать никакого пластичного киножеста — монтажа, движения камеры; красота предъявленного остается уплощенной.
В коллажах и инсталляциях увидел обратное — склейками в историю возвращается ироническое, расшелушивается бытовое, временное до мелочей, всё начинает блестеть подробностями, разломанное собирается в новое очарование целостности.
Ереван я воспринял сходно: массивные однотонные туфовые дома, но если вглядываться в поры, то видишь, как узоры вырастают, как массивность оборачивается тонкими сетями цельных знаков, вязкостью смысла.
Эстетика его зрелых фильмов мне чужда — выхолощенность до декоративности, невозможность сделать никакого пластичного киножеста — монтажа, движения камеры; красота предъявленного остается уплощенной.
В коллажах и инсталляциях увидел обратное — склейками в историю возвращается ироническое, расшелушивается бытовое, временное до мелочей, всё начинает блестеть подробностями, разломанное собирается в новое очарование целостности.
Ереван я воспринял сходно: массивные однотонные туфовые дома, но если вглядываться в поры, то видишь, как узоры вырастают, как массивность оборачивается тонкими сетями цельных знаков, вязкостью смысла.
❤14