Всё-таки непонимание мне очень хорошо. Когда люди радуются/гордятся, что вот только здесь есть такие-то полезные ископаемые, животные, изобретения, я просто чувствую землю, обычную, просторную ничейную. Такое непонимание – по направлению к кому-то (а не утыкание в защитный контур себя) – это тоже простор.

Когда мне инертно, я просто путешествую по википедии, рассматривая дискографии музыкальных групп 60-70-х, выискивая наиболее экспериментальные альбомы. Это какое-то колышущееся бессознательное. Оно наработано лет за 15. И сейчас я чувствую, что только эта инерция позволяет не чувствовать пустоту в настоящем — иначе не на что опереться.

Тумас Транстрёмер

Друзьям за границей

I

Я так скупо писал вам. Но то, что я не мог написать,
надувалось и надувалось, как старомодный дирижабль,
и уплыло в конце концов по ночному небу.

II

Теперь письмо мое у цензора. Он зажигает свою лампу.
И в ее свете мои слова прыгают, как обезьяны, на решетку,
трясут ее, замирают и скалят зубы.

III

Читайте между строк. Мы встретимся через двести лет,
когда забытые в стене отеля “жучки” и микрофоны
наконец-то уснут, превратившись в трилобиты.

пер. Алёши Прокопьева

Поговорили с Денисом о том, как Роман Тягунов настал, об Уралмаше и его сбивках, об избыточности/скрюченности поведенческих моделей, ангельских палиндромах и т. д.

И, конечно, «Колокола, глаголы, бумеранги».

Россия, как известно, не только родина слонов, но и родина мамонтов. Какое-то время назад филантроп, гуманист, издатель и культуртрегер Руслан Комадей посетил нашу смешную студию, чтобы рассказать о екатеринбургском поэте Романе Тягунове

https://youtu.be/9oScdl4vH0w

Каждый сложный город как будто имеет свой тип укромных слепых мест. Во Владивостоке это запаздывания уровней ландшафта перед тем как косогор, лестница или здание снова рванут вверх. И если стоять перед этим рывком, пространство под ногами раскроется как бутон. Ландшафт обратно распрямится в бумажную карту.

Нашел свою заметку о фотографиях Роберта Франка, почему-то часто попадается мне на глаза:

Фотография Роберта Франка — это глаза-в-глаза.
Взгляд швейцарско-немецкого эмигранта, увидевшего в отчуждённой Америке зазор, чтобы найтись. Обратная Америка из глубины-поверхности кадра. Люди и вещи фотографий смотрят в разные стороны, изгибаются в обратном направлении, выстраиваются в вертикали или разделены по горизонтали.

Напряжение разнонаправленности не только ловится снимком, но и становится его обобщением — балансом сил. Оттого и обилие ч/б. Оно для Франка — полярность между отчаянием и надеждой, поэтому люди и вещи держатся за свой оттенок, чтобы не угаснуть, чтобы не потемнеть. В цвете же всегда есть куда спрятаться.
У Франка они не прячутся, включаясь в нежелательные параллели, — белые и афромериканцы, равно выглядывающие из окон автобуса в камеру, но разнесённые иерархически по автобусу.

Так же и образы: снимки в снимках, рекламы или рисунки, слоящиеся сквозь восприятие фотографии, обвешиваются значением, как бы обозревают оценочно снимок изнутри - как политики, карты, портреты и т.е. Как девочки, бегущие, как под шторой, к американскому флагу — за ним. Как глядящие в разные стороны героиня передачи и её проекция в телевизоре.

Фотография таким образом дважды создаёт событие: обобщает, вытягивая одну из его точек обзора, фиксируя в нём нечто скрывающееся, преодолевающее, провоцируя создание события, когда в камеру смотрят - встраиваясь в неё, изменяя её взглядом изнутри, как подписью на фламандской живописи.

Франк не любил, когда его кто-то снимал — слишком обволакиваясь подробностями, прояснением, как бывает в подробных документалках с интервью, теряется напряжение отчуждения — снятое становится выхолощенным и перестаёт слоиться, оживать под внутренними и внешними взглядами.

Тадеуш Кантор. Я держу картину, на которой изображено, как я держу картину (1987), частная коллекция.

Всё чаще чувствую инерционные узлы в мышлении, в письме. Это любимые слова: снег, мертвый, полные (...чего-то). Это риторические ходы «но только», «‎не только», это перечисления выдуманных персонажей, совершающих разнонаправленные действия и т. п. Я чувствую, как внутри вырабатывается удовольствие от того, как мышление касается любимых мест, объясняет мне, что нужно попробовать ещё — вдруг в этот раз возлюбленные инерционности проявят себя иначе, ярче, обнаружат закономерность, и инерция тогда обратится в прекрасного принца и сможет себе зачесть, что не зря набивала оск‌‎омину.

На изображении: Pat O'Neill. Broken Frame, 2009.

Позавчера провел во владивостокском ЦСИ «Заря» перформанс «Обратный покой памяти» с 20 до 21.

Перформанс проходил на склоне с деревьями у одного из цехов с осыпающейся землей под ногами. На подрезанных пустых деревьях я повесил 6 зафотошопленных изображений со своим отцом, с мачехой, с собой маленьким и цифрами разных годов.

Я стоял босиком на склоне, снимал изображения с деревьев, читал заупокойные речи, которые смещали речь от говорения за мое детство и за моих мертвых к мертвым и живым других, стоящих внизу. Важно было не полностью попрощаться со всеми каждыми, прихоронить немного, изображения не закопать, а прикопать.

Небольшой землей я попрыскал вдаль зрителей, чтобы мы получше приобщились к прощанию. Повторял каждые 6 раз «Упокой, косогор, упокой, память»:

Чем далее — тем острее речь переходила от имен к ситуациям, к годам и цифрам, но это было постоянное скольжение вверх-вниз по речи: от того, кто родился, кто умер, когда воскрес, кто воскрес. Память закатывается на горку и скатывается обратно. После прихоронения «2024» я стал захлебываться цифрами и годами, они стали ходить туда-сюда шустро: 2, 0, 2, 4, 3, 2, 1, 0, 2, 2 и т. д.

И тогда я сам себя заготовил в обратный покой, уложив тело в яму под рост на склоне. На лбу вверх из нее светился фонарик. Лежал я, пока не стемнело. Звуков людей снизу не было слышно, склон сдувал их вдаль. Я лежал и присматривался к собственному терпению, к тому, как быстро лежащее в земле тело начинают иначе воспринимать муравьи, черви, жуки. Как они свободнее начинают вовлекать твое тело в свои маршруты, приспосабливаются к наличию большой плоти. Пытался уловить соразмерность, хотя бы временную. Но это никак не соотносилось с людьми, которые, как я потом узнал, все-таки ждали, что перформанс продолжится. Это так странно: что может быть окончательнее залегания в яму? И зачем из нее вставать, если эта длительность и есть финал. Не понимаю. И моё переключение на микромир подземный от ожидающих было важнейшим: муравьи, жуки, черви ничего не ждали, они делали свою жизнь.