Краток писательский век — вчера ты как большая личность, уважаемая наставница расхаживаешь с юным писателем Труменом Капоте, объясняя ему устройство романа и по-матерински хвалишь его на обороте дебютного романа, а сегодня ты какая-то случайная забытая тетка, известная только коллекционерам экстравагантной и загадочной литературы, которой можно подпирать дверь.
На парном фото выше — Маргарет Янг и Трумен Капоте. В 1948 году последний выпускает свой дебютный роман "Другие голоса, другие комнаты" с неординарной фотографией на обороте, что становится символом романа не меньше, чем сама книга. Рядом с его лицом на кремовом фоне стоит отзыв от Янг, гласящий, что мало кто из поколения Капоте может писать так взросло в начале своей карьеры.
Появление Янг на обороте не случайно — в сороковых она большая звезда: сборники ее поэзии получают награды, The New York Times сравнивает ее с Джойсом (куда автоматически попадала размашистая экспериментальная проза того времени), а пока что единственная не-поэтическая книга посвящена исследованию утопических общин. С грандиозными авансами и влиятельным списком друзей (Анаис Нин, Карсон Маккалерс), она берет аванс у издательства Scribner, обещая 200-страничный роман, нужна только пара месяцев для его полировки. В итоге, Янг возвращается в Scribner с полностью обновленным штатом спустя 18 лет со стопкой бумаг с половину ее роста - примерный объем можно оценить по ее знаменитой фотографии в объятии с рукописью. У рукописи было имя — Мисс Макинтош, дорогая моя.
Благосклонный к неформальным текстам послевоенный американский культурный рынок с фанфарами принял первый роман большого игрока на слуху — на стороне Янг стояли и Курт Воннегут (ее ученик), и Норман Мейлер, и критики, что по итогу конвертировалось в хорошие тиражи. Была лишь одна проблема - вряд ли кто-то дочитал 1100+ страничный роман до конца. А значит вряд ли кто-то с заразительным восторгом забесплатно рекламировал главную книгу Янг, в которой молодая девушка, оплакивая смерть своей гувернантки, едет на автобусе в родной город почившей, до самого конца общаясь с новыми людьми — без единого разрешения, без однозначного конца, но с захлебывающимся многословием демагога, чья цель — заговорить тебя, сбить фокус.
После дебютного романа Янг не решилась повторно ступать на ту же территорию, вкладываясь в биографии таких же позабытых людей былого времени — но бросала или не могла окончить их, множа страницы рукописей аж до 2500.
О Янг я узнал в году, примерно, 2016, когда начал собирать экстремальные для чтения книги - такие найти проще простого, их экстремальность часто сводится к объему и скучающей по редактору избыточности. Из всей большой коллекции самый тяжелый поиск выдался именно на нее - по всему интернету блуждали одни и те же копии в ценовом диапазоне от 200 долларов и выше, создавая впечатление подлинно нужной книги, без которой и жизнь не жизнь.
Но идя по шкале времени в сторону ее сотворения узнается, что объект надуманных восторгов — не проигнорированный талант, скорее попросту ненужный, не прошедший проверку временем. И это не проблема поколений - 60-ые должны были дать ей гораздо больше, чем наше время, и это подтверждается простым комичным фактом — недавнее переиздание "Мисс Макинтош" от Долки числится в распроданных, но от этого не прибавилось осмысленных отзывов соизмеримых тиражу или хотя бы его десятой части.
Некоторые книги созданы заполнять пространство полки и быть примером больших неудач или шпаргалкой для более проворных писателей.
Мисс Макинтош — их матриарх.
На парном фото выше — Маргарет Янг и Трумен Капоте. В 1948 году последний выпускает свой дебютный роман "Другие голоса, другие комнаты" с неординарной фотографией на обороте, что становится символом романа не меньше, чем сама книга. Рядом с его лицом на кремовом фоне стоит отзыв от Янг, гласящий, что мало кто из поколения Капоте может писать так взросло в начале своей карьеры.
Появление Янг на обороте не случайно — в сороковых она большая звезда: сборники ее поэзии получают награды, The New York Times сравнивает ее с Джойсом (куда автоматически попадала размашистая экспериментальная проза того времени), а пока что единственная не-поэтическая книга посвящена исследованию утопических общин. С грандиозными авансами и влиятельным списком друзей (Анаис Нин, Карсон Маккалерс), она берет аванс у издательства Scribner, обещая 200-страничный роман, нужна только пара месяцев для его полировки. В итоге, Янг возвращается в Scribner с полностью обновленным штатом спустя 18 лет со стопкой бумаг с половину ее роста - примерный объем можно оценить по ее знаменитой фотографии в объятии с рукописью. У рукописи было имя — Мисс Макинтош, дорогая моя.
Благосклонный к неформальным текстам послевоенный американский культурный рынок с фанфарами принял первый роман большого игрока на слуху — на стороне Янг стояли и Курт Воннегут (ее ученик), и Норман Мейлер, и критики, что по итогу конвертировалось в хорошие тиражи. Была лишь одна проблема - вряд ли кто-то дочитал 1100+ страничный роман до конца. А значит вряд ли кто-то с заразительным восторгом забесплатно рекламировал главную книгу Янг, в которой молодая девушка, оплакивая смерть своей гувернантки, едет на автобусе в родной город почившей, до самого конца общаясь с новыми людьми — без единого разрешения, без однозначного конца, но с захлебывающимся многословием демагога, чья цель — заговорить тебя, сбить фокус.
После дебютного романа Янг не решилась повторно ступать на ту же территорию, вкладываясь в биографии таких же позабытых людей былого времени — но бросала или не могла окончить их, множа страницы рукописей аж до 2500.
О Янг я узнал в году, примерно, 2016, когда начал собирать экстремальные для чтения книги - такие найти проще простого, их экстремальность часто сводится к объему и скучающей по редактору избыточности. Из всей большой коллекции самый тяжелый поиск выдался именно на нее - по всему интернету блуждали одни и те же копии в ценовом диапазоне от 200 долларов и выше, создавая впечатление подлинно нужной книги, без которой и жизнь не жизнь.
Но идя по шкале времени в сторону ее сотворения узнается, что объект надуманных восторгов — не проигнорированный талант, скорее попросту ненужный, не прошедший проверку временем. И это не проблема поколений - 60-ые должны были дать ей гораздо больше, чем наше время, и это подтверждается простым комичным фактом — недавнее переиздание "Мисс Макинтош" от Долки числится в распроданных, но от этого не прибавилось осмысленных отзывов соизмеримых тиражу или хотя бы его десятой части.
Некоторые книги созданы заполнять пространство полки и быть примером больших неудач или шпаргалкой для более проворных писателей.
Мисс Макинтош — их матриарх.
❤27🔥11❤🔥5💊3👍2
В 1925 году в семье О’Конноров родился единственный ребенок, девочка. Ее назвали Фланнери. Рассказывают, в детстве она много чудила и развлекала себя чем могла — например, наряжала цыплят в самодельные наряды и выгуливала их на поводке. И много читала.
Жила она на ферме, разводя павлинов — позже они станут ее маскотами, — а училась в женском колледже в Джорджии, где включалась в социальную жизнь рисованием карикатур. Этот период мало кому что расскажет, ибо карьера Фланнери запустилась с поступлением в Университет Айовы с прилегающей к нему писательской мастерской, где она встретила преподавателя Эндрю Лайтла, поощрившего ее письмо. В окружении именитых наставников она настроила свой ритм и начала сочинять прозу — невероятно чернушную для хрупкой нецелованной набожницы, собранную из самых жирных сплетен округа. Гладкость карьерного пути и многообещающий ранний старт сломились о фатальные обстоятельства - спустя три года с окончания университета ей диагностировали волчанку. Сейчас, с многообразием стероидных препаратов, такая болезнь может уйти в долгую ремиссию — Селена Гомез вот недавно объявила о помолвке — но в начале прошлого века волчанка запускала обратный отсчет. С этим знанием, за отведенные ей 14 лет писательница выпустила два романа, более тридцати рассказов и несколько эссе. В 39 она скончалась. Но не ее наследие.
Параллельно тому, как развивается карьера О’Коннор, на литературный факультет Университета Флориды поступает добродушный здоровяк Харри Крюз. Он выделяется не только ростом, хромотой и мускулатурой, но и талантами в неординарном словотворчестве, сочиняя рассказы об увеченных и униженных, но не имеет локальных ориентиров в своем творчестве, потому что всю литературную базу набрал из приказарменных библиотек, заполненных книгами Грэма Грина. Молодого студента замечает тот самый Эндрю Лайтл и знакомит его с рассказами Фланнери О’Коннор, переворачивающими жизнь Крюза — тот не только влюбляется в ее рассказы, но и начинает разбирать их на детали, преподавать, активно пропагандировать, что прямо отразилось на его творчестве — в дебютном роман Крюза городок одержим фигурой таинственного певца госпела, своим голосом исцеляющего болезни, пока на фоне ожидает расправы лишенный имени ниггер (потому что любой чернокожий, совершивший преступление, автоматически лишается имени). Все заканчивается вакханалией, но в этой линейности сюжета отчетливо торчат перья павлиньего хвоста.
Влияние О’Коннор проявляется на карте Юга как очаги заражения — в Ноксвилле под ее влиянием пишет дебютный роман Кормак Маккарти, в Оксфорде местный сын издольщика Барри Ханна, думающий, что О’Коннор — мужчина, выпускает роман взросления Geronimo Rex, где в одной из сцен на героя нападает обезумевший павлин, а еще один теннессиец Уильям Гэй для знакомства с неохотливым для бесед с писателями Маккарти упоминает о Фланнери и мгновенно получает зеленый свет не только на беседу, но и на редактуру его книги. Спустя еще 10 лет, Крюз прочитает сборник рассказов молодого пожарного Ларри Брауна и единственный раз в своей жизни сорвется, чтобы найти автора книги и взять его под покровительство. В первую очередь познакомив с Фланнери О’Коннор.
#гритлит
Жила она на ферме, разводя павлинов — позже они станут ее маскотами, — а училась в женском колледже в Джорджии, где включалась в социальную жизнь рисованием карикатур. Этот период мало кому что расскажет, ибо карьера Фланнери запустилась с поступлением в Университет Айовы с прилегающей к нему писательской мастерской, где она встретила преподавателя Эндрю Лайтла, поощрившего ее письмо. В окружении именитых наставников она настроила свой ритм и начала сочинять прозу — невероятно чернушную для хрупкой нецелованной набожницы, собранную из самых жирных сплетен округа. Гладкость карьерного пути и многообещающий ранний старт сломились о фатальные обстоятельства - спустя три года с окончания университета ей диагностировали волчанку. Сейчас, с многообразием стероидных препаратов, такая болезнь может уйти в долгую ремиссию — Селена Гомез вот недавно объявила о помолвке — но в начале прошлого века волчанка запускала обратный отсчет. С этим знанием, за отведенные ей 14 лет писательница выпустила два романа, более тридцати рассказов и несколько эссе. В 39 она скончалась. Но не ее наследие.
Параллельно тому, как развивается карьера О’Коннор, на литературный факультет Университета Флориды поступает добродушный здоровяк Харри Крюз. Он выделяется не только ростом, хромотой и мускулатурой, но и талантами в неординарном словотворчестве, сочиняя рассказы об увеченных и униженных, но не имеет локальных ориентиров в своем творчестве, потому что всю литературную базу набрал из приказарменных библиотек, заполненных книгами Грэма Грина. Молодого студента замечает тот самый Эндрю Лайтл и знакомит его с рассказами Фланнери О’Коннор, переворачивающими жизнь Крюза — тот не только влюбляется в ее рассказы, но и начинает разбирать их на детали, преподавать, активно пропагандировать, что прямо отразилось на его творчестве — в дебютном роман Крюза городок одержим фигурой таинственного певца госпела, своим голосом исцеляющего болезни, пока на фоне ожидает расправы лишенный имени ниггер (потому что любой чернокожий, совершивший преступление, автоматически лишается имени). Все заканчивается вакханалией, но в этой линейности сюжета отчетливо торчат перья павлиньего хвоста.
Влияние О’Коннор проявляется на карте Юга как очаги заражения — в Ноксвилле под ее влиянием пишет дебютный роман Кормак Маккарти, в Оксфорде местный сын издольщика Барри Ханна, думающий, что О’Коннор — мужчина, выпускает роман взросления Geronimo Rex, где в одной из сцен на героя нападает обезумевший павлин, а еще один теннессиец Уильям Гэй для знакомства с неохотливым для бесед с писателями Маккарти упоминает о Фланнери и мгновенно получает зеленый свет не только на беседу, но и на редактуру его книги. Спустя еще 10 лет, Крюз прочитает сборник рассказов молодого пожарного Ларри Брауна и единственный раз в своей жизни сорвется, чтобы найти автора книги и взять его под покровительство. В первую очередь познакомив с Фланнери О’Коннор.
#гритлит
The Marginalian
Flannery O’Connor’s Little-Known Cartoons
“Everything has its testing point in the eye, and the eye is an organ that eventually involves the whole personality, and as much of the world as can be got into it.”
❤23🔥8🙏2👍1
Часть 2.
Все они были похожи по темам, все писали для одного региона и говорили с ним на одном языке — языке насилия и южного мрака, ошибочно приписываемого Фолкнеру, но лишенного мистического и исторического элемента, что больше походит на почерк рано почившей писательницы. Такой жанр вскоре обрел имя "грит-лит" или "жесткий юг", а его послы со временем расширили список тем, став народными писателями юга на все случаи жизни — они свободно могли говорить и о любви, и о бандитизме, и о сиротской доле, и, конечно же, о войне. Название "грит-лит", то есть крепкая литература, пошло в народ еще и по причине своей бескомпромиссности — тот же Барри Ханна в интервью для Paris Review рассказывал, что искренне удивлялся, увидев в Нью-Йорке образованных и хорошо разговаривающих негров, а его феноменальный сборник рассказов “Дирижабли” был негласно забанен в либеральных СМИ за переливающее за край употребление слова “ниггер”. Американский юг — место со своими порядками, а потому даже игнорирование в прессе не повлияло на вирусность книги Ханны, сподвигшей местных реднеков разъезжать по городам с наклейкой “Я лучше почитаю Дирижабли” на лобовых стеклах и на пике хайпа наклеив ее на могильную плиту Фолкнера — и никто не был против. Игнорирование также не помешало Бобу Дилану фанатеть от прозы Брауна, цитируя его визуально и текстуально, а Мадонне приглашать Крюза в Трамп-тауэр и отказывать будущему президенту США переходить в вип-ложу без своего южного гостя. О Маккарти вы и без меня все знаете.
Каждый из грит-литовцев отличался своим стилем, формируя малый каталог Нового Юга: Крюз был сдержанным извращенным фантазером, Ханна — локальным ехидным Беккетом (или даже Пинчоном — такое тоже встречалось), Гэй и Маккарти продолжали перегруженную словами линию нео-фолкнерианства, а Браун предлагал живописный южный нуар, который в будущем отразится в прозе и визуалах Ника Пиццолатто и Дональда Рея Поллока.
К сожалению, никого из участников движения уже не осталось в живых, чтобы разжигать тлеющие угольки жанра, периодически пылающие и также стремительно гаснущие, но кто знает, что мир готовит нам на столетие великой Фланнери?
#гритлит
Все они были похожи по темам, все писали для одного региона и говорили с ним на одном языке — языке насилия и южного мрака, ошибочно приписываемого Фолкнеру, но лишенного мистического и исторического элемента, что больше походит на почерк рано почившей писательницы. Такой жанр вскоре обрел имя "грит-лит" или "жесткий юг", а его послы со временем расширили список тем, став народными писателями юга на все случаи жизни — они свободно могли говорить и о любви, и о бандитизме, и о сиротской доле, и, конечно же, о войне. Название "грит-лит", то есть крепкая литература, пошло в народ еще и по причине своей бескомпромиссности — тот же Барри Ханна в интервью для Paris Review рассказывал, что искренне удивлялся, увидев в Нью-Йорке образованных и хорошо разговаривающих негров, а его феноменальный сборник рассказов “Дирижабли” был негласно забанен в либеральных СМИ за переливающее за край употребление слова “ниггер”. Американский юг — место со своими порядками, а потому даже игнорирование в прессе не повлияло на вирусность книги Ханны, сподвигшей местных реднеков разъезжать по городам с наклейкой “Я лучше почитаю Дирижабли” на лобовых стеклах и на пике хайпа наклеив ее на могильную плиту Фолкнера — и никто не был против. Игнорирование также не помешало Бобу Дилану фанатеть от прозы Брауна, цитируя его визуально и текстуально, а Мадонне приглашать Крюза в Трамп-тауэр и отказывать будущему президенту США переходить в вип-ложу без своего южного гостя. О Маккарти вы и без меня все знаете.
Каждый из грит-литовцев отличался своим стилем, формируя малый каталог Нового Юга: Крюз был сдержанным извращенным фантазером, Ханна — локальным ехидным Беккетом (или даже Пинчоном — такое тоже встречалось), Гэй и Маккарти продолжали перегруженную словами линию нео-фолкнерианства, а Браун предлагал живописный южный нуар, который в будущем отразится в прозе и визуалах Ника Пиццолатто и Дональда Рея Поллока.
К сожалению, никого из участников движения уже не осталось в живых, чтобы разжигать тлеющие угольки жанра, периодически пылающие и также стремительно гаснущие, но кто знает, что мир готовит нам на столетие великой Фланнери?
#гритлит
❤20🔥11🙏3👍1
Сегодня на русском вышел первый за долгое время сборник прозы Реймонда Карвера, включающий его главные вещи, над которыми работал редактор Гордон Лиш. После смерти писателя, жена Карвера и его исследователи начали педалировать тему о подавлении автора редактором и что проза Карвера без вмешательства выглядела намного лучше. Эти слова так и висят на суде времени и чаще всего раздергивают только исследователей и заинтересованных читателей, ищущих предвзятого подтверждения словам Тесс в черновиках Реймонда, но публика, тем не менее, помнит именно редакторские версии. Лиш со временем принял более агрессивную оборонительную позицию, что тоже может оттолкнуть своим отсутствием деликатности, но литература, как известно, жесткое место, а редакторам приходится быть еще жестче в мире, где они больше не рассекают в бизнес классе на пути к новому таланту, живущему в паре шажков от заповедника иллюзий.
Как по совпадению, сейчас я читаю классический сборник Барри Ханны «Дирижабли», который тоже подвергся правкам Лиша, но в противовес карверовской тусовке, Ханна благодарил своего редактора за каждое исправление. Мне захотелось чуть поглубже нырнуть в эту нечистую тему и как итог - самое прямолинейное интервью от Лиша и та самая фотография, от которой все воспринимается только смешнее.
Как по совпадению, сейчас я читаю классический сборник Барри Ханны «Дирижабли», который тоже подвергся правкам Лиша, но в противовес карверовской тусовке, Ханна благодарил своего редактора за каждое исправление. Мне захотелось чуть поглубже нырнуть в эту нечистую тему и как итог - самое прямолинейное интервью от Лиша и та самая фотография, от которой все воспринимается только смешнее.
Один или два раза он приходил ко мне в квартиру, я кормил его обедом, и мы обсуждали издание «Американского журнала литературы». Есть фотография Карвера, сидящего за нашим с Барбарой обеденным столом, на нем стояли высокие подсвечники, а Рэй сидел в моей рубашке. Снимок делали для какой-то его книги. [...] Мы приехали в Нью-Йорк, я получил работу в Esquire и попросил Карвера забрать мою почту и присмотреть за Фрэнсис и детьми — чего он никогда, как он со временем признался, не делал. В обмен на это я с радостью посмотрел его работы. [...] Я видел в работах Карвера то, с чем я мог бы поебаться. Там, безусловно, была перспектива. Зародыш того, что позже раскрылось в каталоге Рэя с приходом опыта. В нем было это обещание, то, с чем я мог бы повозиться и сделать что-то новое.
Карвер был не единственным, понимаете. Да, я, вероятно, проявил больше усердия в его случае. Степень моего усердия заключалась в том, чтобы переделывать рассказ три, четыре, пять раз в день, включая выходные.
За все время Карвер не мог чувствовать себя более воодушевленным, более причастным — или более самодовольным, — чем тогда. Это настроение довольно резко изменилось, когда он появился в YMHA, и я встретил Карвера и Тесс Галлахер за выпивкой на соседней улице. Наши отношения совершенно очевидно пошли на спад. Я понял, что с этого момента она все больше участвует в том, что делает Рэй. Мы закончили “Собор”, к которому, как утверждается, я вообще не имел никакого отношения, но я, конечно же, работал над “Собором”, только значительно меньше, чем с первыми двумя сборниками — и все это было для Рэя и для меня. [...]
Я думаю, что героизация Карвера — это безумие. Как и защита. Вы берете любой заветный предмет и показываете, мол нет, нет, это было сделано Морти Шмулевичем в обеденный перерыв на линии в амплуа штатного ювелира, это неприемлемо для фанатов. Никто не может это полностью осмыслить, представить себе дело.
Если бы я не переделывал Карвера, уделили бы ему столько внимания, сколько ему уделили? Чушь! [...] Я не могу поверить, что те вещи Рэя, которые я читал, могли проникнуть в сердца тех, кого, по-видимому, так сломила работа. Вещи, которые были деформированы, преобразованы, подделаны во всех отношениях, да, мной. Зараженная— незараженная — это дискретное понятие. Но читатели соблазнились, и, извините, но это было мое вмешательство, которое соблазнило их. Из него я вылепил голема, который с радостью смотрел бы как меня уничтожают. Конечно, я беспокоюсь. Что я наделал? Что я наделал? Я не сделал ничего особенного или не сделал ничего отличающегося от других работ, и некоторые были в высшей степени благодарны за это, и не молчали о своем долге — например, Барри Ханна. Но Ханна, дорогой мой Барри, был в полтора раза большим человеком.
❤14👍5🔥5✍1