Один или два раза он приходил ко мне в квартиру, я кормил его обедом, и мы обсуждали издание «Американского журнала литературы». Есть фотография Карвера, сидящего за нашим с Барбарой обеденным столом, на нем стояли высокие подсвечники, а Рэй сидел в моей рубашке. Снимок делали для какой-то его книги. [...] Мы приехали в Нью-Йорк, я получил работу в Esquire и попросил Карвера забрать мою почту и присмотреть за Фрэнсис и детьми — чего он никогда, как он со временем признался, не делал. В обмен на это я с радостью посмотрел его работы. [...] Я видел в работах Карвера то, с чем я мог бы поебаться. Там, безусловно, была перспектива. Зародыш того, что позже раскрылось в каталоге Рэя с приходом опыта. В нем было это обещание, то, с чем я мог бы повозиться и сделать что-то новое.

Карвер был не единственным, понимаете. Да, я, вероятно, проявил больше усердия в его случае. Степень моего усердия заключалась в том, чтобы переделывать рассказ три, четыре, пять раз в день, включая выходные.

За все время Карвер не мог чувствовать себя более воодушевленным, более причастным — или более самодовольным, — чем тогда. Это настроение довольно резко изменилось, когда он появился в YMHA, и я встретил Карвера и Тесс Галлахер за выпивкой на соседней улице. Наши отношения совершенно очевидно пошли на спад. Я понял, что с этого момента она все больше участвует в том, что делает Рэй. Мы закончили “Собор”, к которому, как утверждается, я вообще не имел никакого отношения, но я, конечно же, работал над “Собором”, только значительно меньше, чем с первыми двумя сборниками — и все это было для Рэя и для меня. [...]
Я думаю, что героизация Карвера — это безумие. Как и защита. Вы берете любой заветный предмет и показываете, мол нет, нет, это было сделано Морти Шмулевичем в обеденный перерыв на линии в амплуа штатного ювелира, это неприемлемо для фанатов. Никто не может это полностью осмыслить, представить себе дело.

Если бы я не переделывал Карвера, уделили бы ему столько внимания, сколько ему уделили? Чушь! [...] Я не могу поверить, что те вещи Рэя, которые я читал, могли проникнуть в сердца тех, кого, по-видимому, так сломила работа. Вещи, которые были деформированы, преобразованы, подделаны во всех отношениях, да, мной. Зараженная— незараженная — это дискретное понятие. Но читатели соблазнились, и, извините, но это было мое вмешательство, которое соблазнило их. Из него я вылепил голема, который с радостью смотрел бы как меня уничтожают. Конечно, я беспокоюсь. Что я наделал? Что я наделал? Я не сделал ничего особенного или не сделал ничего отличающегося от других работ, и некоторые были в высшей степени благодарны за это, и не молчали о своем долге — например, Барри Ханна. Но Ханна, дорогой мой Барри, был в полтора раза большим человеком.

Уильям Гэддис — Как мыслит государство. Намеренный отказ от неверия. Часть 1.

Мы, усердные творцы фикций разного рода, должны относиться к государству с благоговением, поскольку само государство может оказаться величайшей фикцией, когда-либо придуманной человеком — единственной и неповторимой.

Точка столкновения, на которой мы, писатели, часто пересекаемся с этим Левиафаном, находится в попытках государства сохранить и защитить свою собственную воображаемую версию себя, столкнувшуюся с писательской версией государства — то есть такой жизни в государстве, которая может и должна быть или, как минимум, быть не должна.

Таким образом, большая часть нашей художественной литературы, насчитывающей более века, все больше подпитывается возмущением или, по крайней мере, негодованием. Любопытно, что это часто сочетается и даже вытекает из вечно наивного представления писателя о том, что посредством привлечения внимания к несправедливости и злоупотреблениям, лицемерию и мошенничеству, самообманчивым отношениям и саморазрушительной политике, они будут быстро исправлены благодарной общественностью; но государство — это общественная фикция, и благодарность — не самый выдающийся ее атрибут.

В нашей работе мы все знакомы, хорошо знакомы, с этим предписанием относительно намеренного отказа от неверия со стороны читателя, и здесь возникает великая ирония: чем изобретательнее, чем человечнее и даже комичнее, особенно в преувеличении сатиры, мы пытаемся охватить реальность — скорее даже истину, — тем энергичнее государство пытается убежать от реальности в фикции такого масштаба и дерзости, что мы тонем в восхищении и ужасе.

Самый всеобъемлющий подвиг человеческого воображения, затмевающий даже само государство, где государство исторически ищет убежища и, по сути, могло родиться, — это невидимое царство откровенной мудрости, откровенных истин, божественных откровений. Выраженное в крайностях, варьирующихся от пассивного сопротивления до беспорядочного убийства, это явление подавляет нас сегодня во всех видах национальных регалий, говоря на языках всех регистров под общим названием Фундаментализм. К нему часто взывают в помпезных определениях религиозного пробуждения. Он часто, отсылая к своим кровавым предшественникам в позднем Средневековье, позиционирует себя как крестовый поход.

Нет конца его разнообразию, нет конца его лицам и их цветам, нет конца его злодеяниям среди арабов и иудеев, индуистов и мусульман, мусульман и христиан и всех их потомков: протестантов, католиков, суннитов, шиитов, ашкенази и сефардов, сикхов, маронитов, мелькитов, коптов... каждый со своим собственным, божественно вдохновленным убеждением в том, каким может и, ценой своей жизни, должно быть государство.

В вооруженных конфликтах, которые увядают перед перспективой вызываемой ими ядерной войны, эти голоса поднимаются из всепроникающего страха неопределенности в первобытном позыве к верховной власти, позыве к порядку и сообществу, к тому, что они оказались на земле для какой-то цели, для какого-то жизненно важного места в каком-то великом замысле. И в зависимости от количества таких позывов, их безотлагательность превращается в вопрос - будет ли это смятение питать воображение государства, а значит и само государство, или просто поглотит его.