Здесь — электрический свет.
Там — пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

И снежные брызги влача за собой,
Мы летим в миллионы бездн...
Ты смотришь всё той же пленной душой
В купол всё тот же — звездный.

1907

Центральный мотив сборника «Снежная маска» — то, что можно было бы назвать, пользуясь формулировкой Виктора Мазина, «инцестуозным желанием небытия, чистым желанием смерти». В этих стихах смерть, представленная как зима, не просто наделяется отдельными материнскими чертами — Блок буквально использует ее для конструирования образа сверхценного инцестуозного объекта, пытается приручить. Обращение к Зиме, Абсолютной Госпоже, противопоставляются поэтом корявой возне обычных объектных отношений.

Не в силах оторвать глаз от Нее, лирический герой обнаруживает, что уже без остатка принадлежит ей. Все в нем решилось без него, все желанное, что для него осталось – ее белые руки, несущие холод, распад, смерть, покой. Меж ее пальцев звездный свет, и все тонет, уже утонуло в нем.

#Блок
#Fetzen

«Если не изменить все полностью, — так, впрочем, никогда не бывает, — то никто не сможет разрешить собственных противоречий. Только смерть помогает это сделать, здесь она преуспевает, и в этом она превосходит жизнь».

См. «Признания и проклятия»

Человеческая субъектность структурирована разрывами, она в принципе неизбежно связана с противоречиями. Субъект способен удивлять не только окружающих, но и себя самого. В этом смысле действительно только смерть, переводящая субъекта в вещь, способна избавить от противоречий.

Мечта о человеке, полностью их лишенном — это фантазия либо о святом, либо о машине, либо о мертвом. Последний вообще самый удобный.

#Сиоран
#Fetzen

Насилие, которым перенасыщено наше медиапространство, не приводит и не приведет ни к какому пробуждению. Ужасное, просачивающееся в ленты, само по себе не способно никого ни в чем переубедить. Скорее, наоборот: сталкиваясь с ним, люди начинают лишь крепче держаться за те конструкции, к которым они уже успели привыкнуть. Их реальность становится более ригидной. В этом смысле корреспондентская трактовка истины уже давно растворилась в когерентной; реальность — это, в первую очередь, инерция.

В бодрийяровском эссе «Войны в Заливе не было» был хороший момент:

«Чрезмерного насилия недостаточно, чтобы обнажить реальность. Потому что реальность — это принцип, и именно этот принцип утрачен. Реальность и фикция безнадежно перепутаны».

Но психоаналитическая традиция давно нам показала, что фикция в принципе всегда выполняет в любой реальности — не только современной — основную, смыслообразующую функцию. Реальность — это по большей части фантазия, структурно она куда ближе к сновидению, чем к Реальному, уклоняющемуся от любых попыток символизации и упорядочивания, а потому одновременно угрожающему и обнадеживающему. И только поэтому она способна от него защищать.

#Лакан
#Бодрийяр
#Entwurf

Новости уже больше десяти лет, — в наших реалиях другая эра — а она все также пробирает. Беспросветнейшая глупость, абсурдная забота и глухая тоска.

История о чем-то слишком человеческом. Оно вообще в наиболее чистом виде выговаривается в речах пропойцев, безумцев и юродивых.

#Fetzen

Есть некоторое ни с чем не сравнимое удовольствие в моментах, когда, перебирая свои записи, находишь черновики любовных писем, но уже не можешь вспомнить, кому они были адресованы.

Куда менее приятно осознавать, что все эти письма в действительности писались и пишутся лишь одному адресату, одной фигуре. Которой нет, никогда не было и никогда не будет.

В этом, кстати, идея лакановской Вещи, das Ding: самые важные, структурообразующие штуки в нашей жизни существуют, отсутствуя — не существуя.

#Fetzen

Картезианская гносеология, сформировавшая новоевропейский мейнстрим (cogito ergo sum и вот это все), строилась на допущении, что Бог не является обманщиком. А, значит, можно достичь состояния предельной ясности, когда субъект интенсивно переживает, что видит вещи действительно такими, какими они являются. Гносеология смыкается с онтологией, реальность с Реальным, и ничего больше ни себе, ни кому-то другому доказывать не нужно.

Сейчас нам хорошо известно, насколько это состояние обманчиво. Что ясность — это почти всегда не столько про истину, сколько про связность уже имеющейся системы интерпретации, её инерцию.

В «Либидинальной экономике» Жана Франсуа Лиотара есть предостережение: «Ни в коем случае нельзя идти на поводу у требования ясности». Впрочем, в этом же тексте философ замечает, что не соблазняться этим требованием практически невозможно:

«Нужно подвергнуть так называемое теоретическое поле расчистке возбужденными интенсивностями, даже теми, которые труднее всего принять «теоретически». Никто не может сказать, что подобная задача окажется ему по плечу, каждый пытается сбежать от этих интенсивностей и их неразрешимости в направлении системы и ее бинарного идеала».

Человек слишком тяготеет к четким бинарным системам, они утешают его и стабилизируют, в моменте позволяя сравнительно эффективно справляться с собственной тревогой, рассеивать её. Ведь ощущение ясности, которое они способны давать, вселяет надежду на то, что с Реальным можно совладать.

#Entwurf
#Лиотар

Важно понимать, что в психоаналитическом дискурсе фаллос — это не фантазм и тем более не конкретный орган. Фаллос — это, в первую очередь, мета-объект, функциональное образование, необходимое теории для формализации некого комплекса отношений. Образование искусственное — как, например, абсолютный ноль в физике, — но реальное. Отношение субъекта к фаллосу напрямую от анатомии не зависит.

Если упрощать, речь идет о чем-то сугубо функциональном — о том, что затыкает дыру и снимает разрыв, о том, что восполняет, восстанавливает как будто бы когда-то утраченную полноту. О том, чего в действительности ни у кого нет.

И именно потому, что в полной степени фаллосом обладать невозможно, мы имеем так много его объектов-субститутов, варьирующихся от культуры к культуре: рога на боевом шлеме, длинные волосы, цифра на банковском счете, объем мышц, в конце-концов, длина полового члена.

«Можно говорить о маскарадно-зрелищном характере любовных отношений как у животных, так и в мире человеческом. Но здесь мы вновь сталкиваемся с тем, что маскарад в человеческом мире — отнюдь не тот маскарад, который в животном мире проявляется в предшествующем спариванию действии. Лакан обращает наше внимание на то, что маскарад в человеческом мире вывернут наизнанку, ведь красуется у животных как правило самец, а не самка! Уже одно это говорит о радикальной ассиметрии в выставлении образа в мире человеческом и в мире животном.

Маскарадность имеет отношение не к воображаемой функции приманки, а предстает в функции ритуальной, т. е. символической. Маскарадная идентификация в лакановском смысле связана с тем, что в эдиповых отношениях мужчина должен придти к пониманию того, что «не имеет то, что имеет», а женщина «не имеет того, чего у нее нет». Женственность и связана с желанием представить себя имеющей то, чего на самом деле у нее нет. Именно поэтому женскому субъекту в большей степени свойственно выставление себя напоказ, на обозрение в качестве желанного фаллоса, «женское» связано с тайной идентификацией с фаллическим означающим, а женская позиция — с необходимостью быть желанным для другого».

См. «Психоанализ любви»

#Entwurf
#Юран

Иногда пишут не для того, чтобы что-то построить. Не для того, чтобы зафиксировать свой след и не ходить по кругу. И уж тем более не для того, чтобы кому-то что-то сказать.

Пишут, как заговаривают свою боль. Так, зажимая рану, бормочут что-то бессвязное, тихонечко раскачиваясь взад-вперед.

Речь ведь разворачивается не столько в символическом измерении, через дискурсивно стабильные грамматику, синтаксис и семантику, сколько в семиотическом. Аффекты выражаются в просодических процедурах: интонировании, расстановке пауз/молчания, обрывах. Это более архаичное, смыслообразующее измерение речи, восходящее к первым звукам, которые издает младенец.

В случае описанного выше письма, стремящегося уподобиться вербигерации, стабилизатором выступает сама ритмика укладывания означающих. И в общем-то совершенно неважно, что именно укладывать: отдельные звуки, слова или целые концепты.

А дальше либо крик, либо плач, либо немота.

#Entwurf

Приснилось.
Мать приготовила яичницу.
От балкона влетели осы.
Ветерок колышет занавески.
Отец дома.
Это не воскресенье. Это вечность.

#Лимонов

— Мам, а сколько времени я живой?
— Тебе 4 года.
— А сколько времени меня не было?

#Fetzen

Из подслушанного.

Каждая личностная организация мучает по-своему.

Обсессивно-компульсивные люди буквально втягивают близких в изнуряющую драму о преступлении и наказании, которая воспроизводится из раза в раз и никогда ни к чему не приводит. Они требуют от них одновременно и признания, и непризнания собственной вины, на обе этих позиции отвечая интенсивной агрессией во всем многообразии отыгрывания.

Субъекты истерической организации выкручивают окружающим руки, навязывая им скудный дискурс, разворачивающийся вокруг фантазии об аксиологическом превосходстве одного пола над другим. Действия истериков предельно сексуализированы — причем эта сексуальность отдает инфантильным, инцестуозным душком — и раздражающе противоречивы. Непонятно, чего они хотят больше: захватить власть над объектом противоположного пола или держаться от него максимально далеко.

Нарциссические люди совершенно беззастенчиво используют окружающих, утилизируя их в сериях сменяющих друг друга идеализаций и обесцениваний. В таких пространствах Другой лишается какой-либо субъектности и сводится до протеза — объекта, который нужен лишь до того момента, пока он выполняет некую функцию. И свой сэлф-объект нарцисс намерен выдоить до состояния жмыха.

Шизоиды, чье существование обеспечивается машинерией расщепления, подкупают своей способностью приспосабливаться, но рано или поздно начинают жестоко мстить за то, что им пришлось к ней прибегнуть. Часто с ними то, что начиналось с трепетной нежности и тепла, как кажется, совершенно внезапно, без каких-либо внятных объяснений оборачивается если не агрессией, то предельным отвращением.

Люди параноидной организации изнуряют окружающих своими проекциями, в некоторых случаях буквально пропихивая их в все возможные отверстия. Коронное развлечение субъектов этой организации, которому они придаются с поражающим упорством — перемалывание влюбленного в них человека с целью заставить его себя ненавидеть. Заставить его подтвердить словом и делом их самые худшие опасения. При этом делают это параноики максимально неосознанно, поэтому их даже не получается за это винить.

Депрессивные субъекты настолько поглощены любованием собственной потерей, что часто проявляют ужасающее равнодушие к реальному чужому страданию. И в степени этого равнодушия они могут посоперничать с нарциссами. Вина депрессивного человека безмерна и тотальна, и он удавится за привилегию извлекать из нее наслаждение. А в некоторых случаях удавит и того, кто рядом.

Вообще как-то принято считать, что прям мучают только психопаты. Так-то да, они, конечно, мучают, делают это наиболее сознательно и с удовольствием. Но их неспособность к аффективной эмпатии настолько выражена и специфична, что не нужно обладать особой чуткостью, чтобы держаться от них подальше. И в этом их «преимущество»: с другими организациями мучение камуфлируется куда изощреннее.

#Entwurf

Ключевое качество этого мира заключается в том, что некоторых — самых ценных — вещей в нем нельзя добиться насилием, ни на собой, ни над Другим.

Можно стараться, терпеть, можно молить, подкупать, можно манипулировать, бить, даже ломать, пытать – этого достаточно для чего угодно, но не для любви. Для того самого кожевско-лакановского Желания Другим твоего Желания.

Любви невозможно добиться, она, если и возникает, то сама — по случаю, бесконтрольно. По структуре любовь, скорее, ближе к чуду, чем к обычным объектным отношениям. Усилия безусловно нужны, но не для того, чтобы добиться её, гарантировано её достичь, а для того, чтобы выдерживать её, не потерять. Если любви, как благодати, не случилось, то никакие, даже самые самозабвенные усилия не помогут. Их будет всегда слишком мало.

Любви не обязательно случаться, как Христу необязательно было спускаться в ад. И в этом как великая трагедия, так и великая красота.

Жить с этой истиной невообразимо сложно, но жить без неё невыносимо.

#Entwurf

Эмиль Чоран как-то заметил, что только люди, «испытавшие страх среди слов, страх погибнуть вместе со всеми словами», пишут афоризмами. Это же в полной мере относится к верлибрам или к разворачивающимся вокруг дискурсивных разрывов системам вроде деконструкции или психоанализа.

Все дальше
дальше
мой берег
университетский

Намокают слезами мудрые книги
и тонут

Мама
что же ты не сказала
что все так будет

зачем научила буквам
Все тише пение старых орфеев
Все резче запах горелого мяса

#Бурич
#Fetzen

Сводки разные ужасы говорят,
В небе, будто военные корабли,
Облака. Дай мне руку, ведь это проверка на срок,
На усилие, на расстановку судьбы —
Потому что любовь никакой не итог,
А слепой поводырь для таких же слепых.

#Никонов
#Fetzen

То, что сексуальность — одно из важнейших понятий психоанализа, не означает, несмотря на до сих пор очень распространенное мнение, что вся психоаналитическая антропология может быть редуцирована до некого набора животных инстинктов, связанных с размножением.

Психоанализ концептуализирует сексуальность способом, радикально противоположным любому биологизму. Если образно и с некоторым креном в лаканианскую традицию, это история о том, что единственно доступный всякому человеческому субъекту мир представляет из себя знаковое, символическое образование, которое подчиняется принципу удовольствия и выстраивается на изгибах Желания (обращено это Желание, по формуле Кожева/Лакана, к Желанию Другого).

Вся глубина пространств этого мира, вернее, этих миров, пусть и в разной степени, но наполнена стоном, вздохом и плачем. В безмерной черноте космоса и в холоде бюрократической машины, в красивой четкости математических констант и в мерзости доноса — их отзвуки звучат во всем. Сексуальное — это поле, в котором разворачивается человеческое существование, поле, заданное тоской по связи, полноте, единению, снятию разрывов. Оно намного шире того, что в обычном языке обозначают словом «секс».

Буквальная привычная сексуальность, связанная с эрогенными зонами тела и гендерными позициями, — это лишь один из возможных языков сексуального, пусть и выделяющийся своей архаичностью. В этом смысле его вполне можно было бы назвать священным. По степени жесткости связи между означающим и означаемым он значительно превосходит и латынь с арамейским, и классический арабский.

#Entwurf

никогда не стоит недооценивать

масштаб влияния инерции
склонность к расщеплению
потребность психики в интеграции

способность другого к пониманию
право другого не понимать

#Fetzen

Интенсивное насилие практически невозможно воспринимать в чистом виде. Для самой возможности такого восприятия требуется ну просто исключительная степень зрелости психики.

В большинстве случаев люди, сталкиваясь с выраженной немотивированной агрессией в свой адрес, прибегают к разного рода уловкам, построенным на расщеплении и интроективной идентификации /с агрессором/. Образно, чтобы избежать полного коллапса, их психическая система вынуждена жертвовать своими частями.

В зависимости от исходного состояния психики и специфики травмирующего действия эта интроективная идентификация принимает множество форм. От тяжелой диссоциации с трансом и амнезией и знаменитого «стокгольмского синдрома» до многообразия рационализаций и интеллектуализаций, особенно опасных ввиду их культурного одобрения. Все эти «я вынес из этого ценный опыт», «благодарна ему за то, что он сделал меня такой, какая я есть», «его тоже можно понять», «наверное, у неё есть на то причины», «но было и хорошее» практически всегда свидетельствуют о продолжающемся расщеплении психики, а не о её гибкости и устойчивости.

Иначе говоря, намного сложнее просто назвать мудака мудаком, а насильника насильником, чем пытаться прощать. Тем более, что ни о каком реальном акте прощения при расщеплении речи идти не может.

И да: само по себе насилие никогда никого ничему не учит, оно только корежит. Учится человек исключительно благодаря ранее пережитому опыту любви.

#Entwurf

Способность воспринимать агрессора исключительно как агрессора, в чистом виде, обусловлена множеством факторов и, если и складывается, то довольно поздно. Для ранней психики такое восприятие банально структурно невозможно. Матиас Хирш отмечает:

«И даже в случае семейного насилия, будь то насилие сексуальное, физическое или же (эмоциональное) пренебрежение: все было бы слишком просто, если бы агрессор был представлен в психике ребенка, а затем и взрослого пациента исключительно негативно. Ребенок бы не выжил, если бы отец и мать были исключительно врагами и насильниками – всегда есть и положительные черты. А посредством идеализации и идентификации с агрессором образ неудовлетворительных родителей становится более приемлемым. Ни один из детей, которые подвергаются насильственному обращению, не может отказаться от родителей, он не хотел бы добровольно покинуть семью (если не принимать во внимание экстремальные случаи, но в таких семьях ребенка можно обозначить как суицидального, ему уже безразличны как связи с родителями, так и связи с жизнью)».

См. «Это мое тело… и я могу делать с ним, что захочу»

Иначе говоря, не просто тупиковое, а контрпродуктивное дело — пытаться убеждать человека, годами существовавшего в условиях постоянного насилия со стороны матери или отца, что его родители «плохие». Тем более, если он готов с этим быстро согласиться.

#Entwurf
#Хирш

Прошлое — это не комната, из которой ты вышел, закрыв дверь или оставив ее открытой. Это даже не сгустки, остающиеся в тебе, как смола в легких.

Прошлое — это, в первую очередь, структура связей. Как в статичном, синхроническом аспекте (субъект как совокупность следов /отношений/), так и в динамическом, диахроническом. Именно прошлое определяет диапазон возможных связей, как именно они будут выстраиваться и будут ли вообще. В этом смысле прошлое всегда сопротивляется, продолжает жить.

Короче говоря, совет «просто отпустить прошлое» — в зависимости от контекста либо слишком лукавый, либо откровенно идиотский.

#Entwurf