Есть вещи, к которым просто нельзя быть полностью или хотя бы достаточно готовым. О них можно фантазировать, можно даже ждать их, но невозможно заранее знать, как именно ты будешь их переживать, сколько это продлится, хватит ли тебе на это сил. Кем ты из этого выйдешь.

Нельзя быть готовым к смерти родителей. К уходу любимого. К рождению ребенка. К тяжелой болезни. К войне. К чуду. Такие события настолько многомерны, что создают новые точки отсчета, переводят реальность в качественно иные конфигурации. Напоминают об обступающей нас неизвестности (о Реальном) и заставляют ощущать собственную хрупкость слишком отчетливо.

В моем представлении, если и есть какая-то характеристика взрослости, то это способность субъекта помнить о том, что многое в этом мире невозможно контролировать. Что неизбежно есть то, что происходит помимо и вопреки его представлениям. Другими словами, способность субъекта быть гибким в принятии собственной беззащитности. Как это ни парадоксально, подобная позиция на практике приводит к куда большей адаптивности, чем ригидная убежденность в своей исключительной прочности.

#Fetzen

Глаза — не для того, чтобы видеть, уши — не для того, чтобы слышать, язык — не для того, чтобы понимать друг друга. Даже самый стабильный, сакральный язык неизбежно прошит разрывом.

Освоение символического аппарата дает психике возможность примиряться с потерей, означивать, а, значит, почти подчинять отсутствие, расщеплять объект и отделять его от аффекта. Он стабилизирует. Но за приобщение к символу приходиться платить отчуждением, и от Другого, и от себя.

«Символ с самого заявляет о себе убийством вещи, и смертью этой увековечивается в субъекте его желание» — замечает Лакан в «Функции и поле…». Получая именование, феномен теряет свою уникальность, превращается в объект, становится частью контекста и тиража. Это позволяет более эффективно рассеивать тревогу, структурно присущую психике. Боль перестает быть тотальной и угрожающей распадом, она дифференцируется на множество разных состояний, которые соотносятся друг с другом, получая хронологическое измерение. /опыт Mentalization-Based Therapy (MBT) демонстрирует, что только этого эффекта в некоторых случаях уже достаточно для существенного терапевтического прогресса/

Но за эту роскошь приходиться платить тем, что любое обращение субъекта к самому себе оказывается опосредовано третьим элементом — дискурсом. Дискурсом, который не находится ни в полной, ни в достаточной власти субъекта. Это одна из основных мыслей структуралистского периода творчества Лакана.

Часто, чтобы даже не сойтись, а просто сблизиться с собой, субъекту приходиться буквально насиловать язык, бунтовать против него. В этом смысле любой язык, даже впитанный с молоком матери, является чужим, иностранным:

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Лакан
#Entwurf

Здесь — электрический свет.
Там — пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

И снежные брызги влача за собой,
Мы летим в миллионы бездн...
Ты смотришь всё той же пленной душой
В купол всё тот же — звездный.

1907

Центральный мотив сборника «Снежная маска» — то, что можно было бы назвать, пользуясь формулировкой Виктора Мазина, «инцестуозным желанием небытия, чистым желанием смерти». В этих стихах смерть, представленная как зима, не просто наделяется отдельными материнскими чертами — Блок буквально использует ее для конструирования образа сверхценного инцестуозного объекта, пытается приручить. Обращение к Зиме, Абсолютной Госпоже, противопоставляются поэтом корявой возне обычных объектных отношений.

Не в силах оторвать глаз от Нее, лирический герой обнаруживает, что уже без остатка принадлежит ей. Все в нем решилось без него, все желанное, что для него осталось – ее белые руки, несущие холод, распад, смерть, покой. Меж ее пальцев звездный свет, и все тонет, уже утонуло в нем.

#Блок
#Fetzen

Новости уже больше десяти лет, — в наших реалиях другая эра — а она все также пробирает. Беспросветнейшая глупость, абсурдная забота и глухая тоска.

История о чем-то слишком человеческом. Оно вообще в наиболее чистом виде выговаривается в речах пропойцев, безумцев и юродивых.

#Fetzen

Есть некоторое ни с чем не сравнимое удовольствие в моментах, когда, перебирая свои записи, находишь черновики любовных писем, но уже не можешь вспомнить, кому они были адресованы.

Куда менее приятно осознавать, что все эти письма в действительности писались и пишутся лишь одному адресату, одной фигуре. Которой нет, никогда не было и никогда не будет.

В этом, кстати, идея лакановской Вещи, das Ding: самые важные, структурообразующие штуки в нашей жизни существуют, отсутствуя — не существуя.

#Fetzen

Иногда пишут не для того, чтобы что-то построить. Не для того, чтобы зафиксировать свой след и не ходить по кругу. И уж тем более не для того, чтобы кому-то что-то сказать.

Пишут, как заговаривают свою боль. Так, зажимая рану, бормочут что-то бессвязное, тихонечко раскачиваясь взад-вперед.

Речь ведь разворачивается не столько в символическом измерении, через дискурсивно стабильные грамматику, синтаксис и семантику, сколько в семиотическом. Аффекты выражаются в просодических процедурах: интонировании, расстановке пауз/молчания, обрывах. Это более архаичное, смыслообразующее измерение речи, восходящее к первым звукам, которые издает младенец.

В случае описанного выше письма, стремящегося уподобиться вербигерации, стабилизатором выступает сама ритмика укладывания означающих. И в общем-то совершенно неважно, что именно укладывать: отдельные звуки, слова или целые концепты.

А дальше либо крик, либо плач, либо немота.

#Entwurf

Приснилось.
Мать приготовила яичницу.
От балкона влетели осы.
Ветерок колышет занавески.
Отец дома.
Это не воскресенье. Это вечность.

#Лимонов

— Мам, а сколько времени я живой?
— Тебе 4 года.
— А сколько времени меня не было?

#Fetzen

Из подслушанного.

Каждая личностная организация мучает по-своему.

Обсессивно-компульсивные люди буквально втягивают близких в изнуряющую драму о преступлении и наказании, которая воспроизводится из раза в раз и никогда ни к чему не приводит. Они требуют от них одновременно и признания, и непризнания собственной вины, на обе этих позиции отвечая интенсивной агрессией во всем многообразии отыгрывания.

Субъекты истерической организации выкручивают окружающим руки, навязывая им скудный дискурс, разворачивающийся вокруг фантазии об аксиологическом превосходстве одного пола над другим. Действия истериков предельно сексуализированы — причем эта сексуальность отдает инфантильным, инцестуозным душком — и раздражающе противоречивы. Непонятно, чего они хотят больше: захватить власть над объектом противоположного пола или держаться от него максимально далеко.

Нарциссические люди совершенно беззастенчиво используют окружающих, утилизируя их в сериях сменяющих друг друга идеализаций и обесцениваний. В таких пространствах Другой лишается какой-либо субъектности и сводится до протеза — объекта, который нужен лишь до того момента, пока он выполняет некую функцию. И свой сэлф-объект нарцисс намерен выдоить до состояния жмыха.

Шизоиды, чье существование обеспечивается машинерией расщепления, подкупают своей способностью приспосабливаться, но рано или поздно начинают жестоко мстить за то, что им пришлось к ней прибегнуть. Часто с ними то, что начиналось с трепетной нежности и тепла, как кажется, совершенно внезапно, без каких-либо внятных объяснений оборачивается если не агрессией, то предельным отвращением.

Люди параноидной организации изнуряют окружающих своими проекциями, в некоторых случаях буквально пропихивая их в все возможные отверстия. Коронное развлечение субъектов этой организации, которому они придаются с поражающим упорством — перемалывание влюбленного в них человека с целью заставить его себя ненавидеть. Заставить его подтвердить словом и делом их самые худшие опасения. При этом делают это параноики максимально неосознанно, поэтому их даже не получается за это винить.

Депрессивные субъекты настолько поглощены любованием собственной потерей, что часто проявляют ужасающее равнодушие к реальному чужому страданию. И в степени этого равнодушия они могут посоперничать с нарциссами. Вина депрессивного человека безмерна и тотальна, и он удавится за привилегию извлекать из нее наслаждение. А в некоторых случаях удавит и того, кто рядом.

Вообще как-то принято считать, что прям мучают только психопаты. Так-то да, они, конечно, мучают, делают это наиболее сознательно и с удовольствием. Но их неспособность к аффективной эмпатии настолько выражена и специфична, что не нужно обладать особой чуткостью, чтобы держаться от них подальше. И в этом их «преимущество»: с другими организациями мучение камуфлируется куда изощреннее.

#Entwurf

Ключевое качество этого мира заключается в том, что некоторых — самых ценных — вещей в нем нельзя добиться насилием, ни на собой, ни над Другим.

Можно стараться, терпеть, можно молить, подкупать, можно манипулировать, бить, даже ломать, пытать – этого достаточно для чего угодно, но не для любви. Для того самого кожевско-лакановского Желания Другим твоего Желания.

Любви невозможно добиться, она, если и возникает, то сама — по случаю, бесконтрольно. По структуре любовь, скорее, ближе к чуду, чем к обычным объектным отношениям. Усилия безусловно нужны, но не для того, чтобы добиться её, гарантировано её достичь, а для того, чтобы выдерживать её, не потерять. Если любви, как благодати, не случилось, то никакие, даже самые самозабвенные усилия не помогут. Их будет всегда слишком мало.

Любви не обязательно случаться, как Христу необязательно было спускаться в ад. И в этом как великая трагедия, так и великая красота.

Жить с этой истиной невообразимо сложно, но жить без неё невыносимо.

#Entwurf

Эмиль Чоран как-то заметил, что только люди, «испытавшие страх среди слов, страх погибнуть вместе со всеми словами», пишут афоризмами. Это же в полной мере относится к верлибрам или к разворачивающимся вокруг дискурсивных разрывов системам вроде деконструкции или психоанализа.

Все дальше
дальше
мой берег
университетский

Намокают слезами мудрые книги
и тонут

Мама
что же ты не сказала
что все так будет

зачем научила буквам
Все тише пение старых орфеев
Все резче запах горелого мяса

#Бурич
#Fetzen

Сводки разные ужасы говорят,
В небе, будто военные корабли,
Облака. Дай мне руку, ведь это проверка на срок,
На усилие, на расстановку судьбы —
Потому что любовь никакой не итог,
А слепой поводырь для таких же слепых.

#Никонов
#Fetzen

То, что сексуальность — одно из важнейших понятий психоанализа, не означает, несмотря на до сих пор очень распространенное мнение, что вся психоаналитическая антропология может быть редуцирована до некого набора животных инстинктов, связанных с размножением.

Психоанализ концептуализирует сексуальность способом, радикально противоположным любому биологизму. Если образно и с некоторым креном в лаканианскую традицию, это история о том, что единственно доступный всякому человеческому субъекту мир представляет из себя знаковое, символическое образование, которое подчиняется принципу удовольствия и выстраивается на изгибах Желания (обращено это Желание, по формуле Кожева/Лакана, к Желанию Другого).

Вся глубина пространств этого мира, вернее, этих миров, пусть и в разной степени, но наполнена стоном, вздохом и плачем. В безмерной черноте космоса и в холоде бюрократической машины, в красивой четкости математических констант и в мерзости доноса — их отзвуки звучат во всем. Сексуальное — это поле, в котором разворачивается человеческое существование, поле, заданное тоской по связи, полноте, единению, снятию разрывов. Оно намного шире того, что в обычном языке обозначают словом «секс».

Буквальная привычная сексуальность, связанная с эрогенными зонами тела и гендерными позициями, — это лишь один из возможных языков сексуального, пусть и выделяющийся своей архаичностью. В этом смысле его вполне можно было бы назвать священным. По степени жесткости связи между означающим и означаемым он значительно превосходит и латынь с арамейским, и классический арабский.

#Entwurf

никогда не стоит недооценивать

масштаб влияния инерции
склонность к расщеплению
потребность психики в интеграции

способность другого к пониманию
право другого не понимать

#Fetzen

Интенсивное насилие практически невозможно воспринимать в чистом виде. Для самой возможности такого восприятия требуется ну просто исключительная степень зрелости психики.

В большинстве случаев люди, сталкиваясь с выраженной немотивированной агрессией в свой адрес, прибегают к разного рода уловкам, построенным на расщеплении и интроективной идентификации /с агрессором/. Образно, чтобы избежать полного коллапса, их психическая система вынуждена жертвовать своими частями.

В зависимости от исходного состояния психики и специфики травмирующего действия эта интроективная идентификация принимает множество форм. От тяжелой диссоциации с трансом и амнезией и знаменитого «стокгольмского синдрома» до многообразия рационализаций и интеллектуализаций, особенно опасных ввиду их культурного одобрения. Все эти «я вынес из этого ценный опыт», «благодарна ему за то, что он сделал меня такой, какая я есть», «его тоже можно понять», «наверное, у неё есть на то причины», «но было и хорошее» практически всегда свидетельствуют о продолжающемся расщеплении психики, а не о её гибкости и устойчивости.

Иначе говоря, намного сложнее просто назвать мудака мудаком, а насильника насильником, чем пытаться прощать. Тем более, что ни о каком реальном акте прощения при расщеплении речи идти не может.

И да: само по себе насилие никогда никого ничему не учит, оно только корежит. Учится человек исключительно благодаря ранее пережитому опыту любви.

#Entwurf