Прошлое — это не комната, из которой ты вышел, закрыв дверь или оставив ее открытой. Это даже не сгустки, остающиеся в тебе, как смола в легких.

Прошлое — это, в первую очередь, структура связей. Как в статичном, синхроническом аспекте (субъект как совокупность следов /отношений/), так и в динамическом, диахроническом. Именно прошлое определяет диапазон возможных связей, как именно они будут выстраиваться и будут ли вообще. В этом смысле прошлое всегда сопротивляется, продолжает жить.

Короче говоря, совет «просто отпустить прошлое» — в зависимости от контекста либо слишком лукавый, либо откровенно идиотский.

#Entwurf

начну с понедельника
это не лысина, а пробор
там на обочине не дохлая ворона, а сломанный зонт
я не засну, только прилягу
мы просто пообнимаемся голые
за стеной не стоны, а смех
с любовницей будет не так, как с женой
с женой будет не так, как с матерью
я все ему скажу, но потом
ну такие потери заставят же их одуматься

на лжи все и держится

#Fetzen

В «Недовольстве культурой», одном из поздних текстов Фрейда, есть довольно мрачный фрагмент о невозможности радикальной эмансипации.

Как ни бейся, как ни изменяй формы социального порядка, агрессивность, изначально присущая культуре, в принципе лежащим в ее основе человеческим взаимоотношениям, сохранится. В этом смысле и в культуре, и в отношениях всегда структурно присутствует аспект насилия, дискриминации — меняется лишь его конфигурация, способ перераспределения.

«Ничего не меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях. Не меняется и сущность агрессивности. Она не была создана собственностью, она царила почти безраздельно в древнейшие времена, когда собственность была еще жалкой. Она заявляет о себе уже в детском возрасте, едва собственность утрачивает свои первоначальные анальные формы. Собственность – это осадок всех отношений нежности и любви между людьми, быть может, за единственным исключением любви матери к своему ребенку мужского пола. Даже с устранением личных прав на материальные блага остаются еще привилегии в области сексуальных отношений, способные сделаться источником сильнейшего неудовольствия и самой резкой вражды среди в остальном уравненных людей. Если устранить даже это, путем полного освобождения сексуальной жизни, т. е. посредством уничтожения семьи, зародыша культуры, тогда, конечно, становятся непредвидимыми новые пути развития культуры; но одного следует ожидать наверняка – агрессивность, эта неискоренимая черта человеческой натуры, последует за ней и по этим путям».

#Фрейд
#Entwurf

С изнанки сартровского «ад — это Другие» — структуралистско-постструктуралисткое понимание, что никакого единичного автономного человека не существует. Здесь и теория объектных отношений, и групп-анализ Фолкиса с его идеей человека как абстракции, и лакановское «бессознательное — дискурс Другого», и человек как след на песке Фуко, и даже реципрокный детерминизм Бандуры — выбирайте ракурс на свой вкус.

Но мне в связи с этим почему-то всегда первым делом вспоминается образ ада из жития преподобного Макария. Здесь нет никаких вульгарных телесных метафор. Только дистиллированный ужас нескончаемого монотонного бытия того, кто вырван из поля отношений с Другим. Того, кто безнадежно замкнут в своей тревоге/тоске:

«… В другой раз преподобный Макарий шел по пустыне и нашел на земле высохший человеческий череп. Макарий спросил череп: «Кто ты такой?» – «Я был начальником языческих жрецов, обитавших на сем месте. Когда ты, авва Макарий, исполненный Духа Божия, умилосердившись над находящимися в муках в аду, молишься за нас, мы тогда получаем некоторое облегчение». – «Какое же облегчение получаете вы и каковы ваши мучения?» – «Как далеко отстоит небо от земли, – отвечал со стоном череп, – так велик огонь, среди которого мы находимся, палимые отовсюду с ног до головы. При этом мы не можем видеть лица друг друга. Когда же ты молишься за нас, мы видим немного друг друга, и это служит нам некоторым утешением». Услыхав такой ответ, преподобный прослезился и сказал: «Проклят тот день, когда человек преступил Божественные заповеди». И снова он спросил: «Есть ли какие-либо другие мучения, лютейшие ваших?» – «Мы, не знавшие Бога, – ответил череп,– хотя и немного, но еще ощущаем милосердие Божие. Те же, которые познали имя Божие, но отверглись Его и заповедей Его не соблюдали, мучаются ниже нас гораздо более тяжкими и лютейшими мучениями. После сего преподобный Макарий взял тот череп, закопал его в землю и удалился».

#Entwurf

Юлия Кристева как-то заметила, что действие прощения — подлинного прощения — атемпорально. Ведь оно предполагает разрыв с инерцией, во многом определяющей существование человеческого субъекта. Потому оно настолько неподъемно, но так необходимо:

«Прощение аисторично. Оно разрывает связь следствий и причин, наказаний и преступлений, оно приостанавливает время поступков. В этой интемпоральности открывается странное пространство, которое не пространство дикого бессознательного (желающего и убийственного), а как раз его противоположность — его сублимация в познании причины, гармония любви, которая не отворачивается от связанного с ней насилия, а принимает его, хотя и из свой позиции. Столкнувшись с этой приостановкой времени и действий в атемпоральности прощения, мы можем понять тех, кто считает, что только Бог способен прощать. Но в христианстве приостановка преступлений и наказаний исходно является делом людей».

См. «Черное солнце»

Прощения, как и любви, невозможно требовать, ни от себя, ни от другого. На них можно только надеяться.

#Entwurf

«Я говорю, что я насекомое, которому приснилось, что оно было человеком. И ему это нравилось, но сон прошел».

Если «Терминатор 2: Судный день» Кэмерона демонстрирует, как нечто нечеловеческое и даже античеловеческое обретает подлинную субъектность и человечность, то «Муха» Дэвида Кроненберга показывает обратный процесс.

В результате ошибки при проведении эксперимента ученый Сет Брандл буквально превращается в насекомое. Его психика начинает все более выражено меняться, потом стремительно видоизменяется тело. Ужас в том, что этот процесс шубообразен: герой успевает осознавать распад собственной человечности. Приведенная выше цитата, полная чистейшей, дистиллированной тоски — последние слова от лица именно Брандла, того человеческого, что оставалось в этом существе.

Дальше останется только жест: в финале фильма Брандл-Муха, превратившийся к тому моменту в немое агонизирующее месиво из органики, металла и обмотки проводов, умоляя о смерти, приставляет дуло ружья, которое держит Вероника, к своей голове.

#Filmkunst
#Кроненберг

Кляйнианская депрессивная позиция предполагает способность оперировать целыми, но амбивалентными объектами — довольно избитая формула, встречающаяся в психоаналитической литературе.

Думается, что на практике она выражается, в первую очередь, в возможности принимать ограниченность ценного объекта. Как в аспекте его конечности – пространственной и временной, — так и в аспекте его неизбежной недоступности. Да, объект может быть в доступе, но лишь частично: иначе говоря, отношения с Другим всегда структурно разворачиваются вокруг разрыва. Им невозможно полностью обладать, его нельзя ни подчинить, ни поглотить, он никогда не станет полностью подконтрольным и предсказуемым. Быть способным не просто сохранять близость в свете / под тяжестью зияния этого разрыва, но и указывать на него, символизировать — это и значит быть близким к депрессивной позиции.

В разных обстоятельствах это может проявляться как в способности субъекта к компромиссам в отношениях, так и в его готовности, если фрустрация перевешивает, уйти, прекратить связь, без страха, что объект или он сам необратимо разрушатся.

#Entwurf

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

«Волшебная скрипка» Николая Гумилева написана от лица Отца, одновременно устанавливающего закон, предостерегающего от его нарушения, но вдохновляющего на него.

Этот Отец не обнадеживает полным удовлетворением Желания, прямо заявляя о невозможности такового. Но он предлагает сцену, альтернативную сцене гендерных взаимодействий и конкуренции за символический капитал — сцену, на которой может развернуться некое иное удовольствие, не сводящееся к, в формулировке Лакана, «идиотскому наслаждению фаллического удовольствия». Оно достигается в поэтическом акте, который, как отмечал Жорж Батай, структурно ближе всего к акту жертвоприношения.

В пространстве этой сцены очевидно, что любой объект, любое слово онтологически ущербны, недостаточны — они не могут унять нехватки, снять разрыв. Они годятся лишь для того, чтобы снова и снова связывать их, а потом сжигать, самим ритмом этого выстроенного вокруг пустоты жеста пытаясь указать на то, что лежит по ту сторону принципа удовольствия, по ту сторону всякой объектности, по ту сторону фаллоса и гендера. На Вещь, недостижимость которой, по мысли Лакана, необходимо принять, чтобы жить аутентично.

#Гумилев
#Entwurf

Жорж Батай вообще примечателен тем, что путем довольно специфической интроспекции он приходит к вполне себе психоаналитическим положениям. Например, этот фрагмент из «Внутреннего опыта» служит прекрасной иллюстрацией для кляйнианской модели объектных отношений.

В каком-то смысле весь этот текст — поиск возможности описания того, что открывается, если иметь смелость заглянуть за ширму воображаемого, отказаться от химеры цельного, атомарного в демокритовском смысле Я:

«Все твое существо держится на деятельности, которая связывает несчетное множество составляющих тебя элементов с напряженным сообщением этих элементов между собой. Как раз заразительные движения энергии, теплоты или взаимопереходов и образуют внутреннюю жизнь твоего органического существования. Жизнь не удержать на одном месте: она быстро переходит с места на место (со множества мест к другим множествам мест), она бежит и сверкает, будто электрический ток. И как бы ни хотелось тебе схватить собственную вневременную субстанцию, она все время от тебя ускользает, играя твоими преходящими элементами.

Дальше — больше: жизнь не ограничивается этим неуловимым внутренним строением; она струится вовне, непрестанно открываясь тому, что течет или бьет ключом ей навстречу. Этот составляющий твое существо водоворот сливается с водоворотом других людей, образуя необъятную, охваченную размеренным движением фигуру. Но жизнь не свести к игре неуловимых потоков света, сливающихся в тебе в единое целое, она бьет ключом в переходах тепла или света от одного существа к другому, от тебя к тебе подобному или от тебе подобного к тебе (даже когда ты меня читаешь, я заражаю тебя своей горячечностью): слова, книги, памятники, символы, смех — да мало ли как можно заразиться, столкнувшись с переходами от одного к другому. Обособленные существа значат мало, они замыкаются в каких-то постыдных точках зрения — взгляни только на то, что живет, переходя от одного к другому в любви, в трагических представлениях, в пламенных движениях. Стало быть, мы ничего не значим — ни ты, ни я — перед лицом этих обжигающих, отпечатанных на листочке слов, которыми я мог бы тебя заразить: коль скоро я живу, может статься, лишь для того, чтобы их написать; если и вправду лишь к тебе они взывают, то ты будешь жить уже потому, что у тебя достало сил их услышать».

#Батай
#Fetzen

Сначала вы говорите с жаром и жадностью, исходя из ощущения, что вас тотально понимают и ждут.

Потом, столкнувшись с непониманием, кропотливо пытаетесь объяснять, сводя возникающие сбои к разным обстоятельствам или несовпадениям в предыстории.

Затем уже ничего не объясняете, а просто цепляетесь за то, что вас еще объединяет, в чем вы совпадаете, отодвигая или даже отсекая все прочее.

В какой-то момент вы вовсе перестаете разговаривать, пытаться что-то доносить, а просто по инерции шумите словами.

Наконец, как у Довлатова, уже лишь звук чужого голоса начинает восприниматься как агрессия.


***

Кто-то, фыркнув, скажет, что всего этого разочарования можно избежать, если просто не очаровываться – научиться удерживать себя в игольном ушке между dysfunctional beliefs «меня ТОЧНО не поймут» и «меня ТОЧНО поймут». Так-то оно так, но вот только в полной степени это банально невозможно: способность человека очаровываться и воображать прямо производна от того, что он структурно обречен существовать в мире дефицита. Его Желание никогда не удовлетворяется в полной мере или, на языке другой традиции, при контейнировании неизбежно что-то, но теряется. Не говоря о том, что сама способность критически воспринимать собственную готовность быть очарованным требует достаточно – в винникоттовском смысле – благоприятной личной истории.

Так что, вместо того, чтобы пытаться запретить себе очаровываться, лучше привыкнуть присматриваться к тому, почему мы очаровываемся именно так, а не иначе.

#Fetzen

Если восстание подавлено, его называют мятежом или террористической атакой. Если восстание побеждает, то оно превращается в революцию. Но, в любом случае, через какое-то время появляются тексты, которые обосновывают, что никак иначе и быть не могло, что все к этому и шло.

Если из внезапной встречи вырастает что-то хорошее и длительное, в какой-то момент может начать казаться, что она была предопределена, предначертана множеством знаков. То, что в начале переживалось как чудо, но не привело ни к чему кроме боли, со временем оседает как незначительное отклонение или закономерная ошибка. То, что казалось безусловной точкой нового начала, может вовсе утратить свой статус события. Буквально стереться из памяти. А то, что в действительности оказалось концом, скорее всего, в моменте даже не будет замечено.

Прошлое почти настолько же непредсказуемо, как и будущее. Человеческий субъект не обладает статичным, объективным прошлым. Он не имеет прямого доступа к реальному прошлому. Конструкция прошлого находится в состоянии постоянной пересборки, и у любой укладки есть как свои выгоды, так и свои издержки.

Иначе говоря, прошитое каузальностью, находящееся под рукой прошлое – не более, чем компонент фантазма Я. По этой причине психоанализ уделяет такое внимание деконструкции представлений о каузальности.

#Entwurf

Лакановская идея о том, что «искусство аналитика должно… состоять в том, чтобы постепенно лишать субъекта всякой уверенности», созвучно знаменитому призыву Уилфреда Биона к аналитикам «отказаться от памяти и желания» — то есть, от собственной уверенности:

«То, что известно о пациенте, больше ничего не значит: это знание неверно или несущественно. Если это “известно" пациенту или аналитику, такое знание устарело. <... > На каждом сеансе важно только неизвестное.

... Не запоминайте сеансы...

... Психоаналитик может начать с избегания всяких желаний приближающегося конца сеанса (недели, курса). Нельзя позволять распространяться желаниям результата, «исцеления» или даже понимания.

... Психоаналитик должен стремиться к достижению такого душевного состояния, чтобы на каждом сеансе он чувствовал, что пациент пришел впервые. Если же он чувствует, что пациент ему знаком, он лечит какого-то другого пациента».

См. «Заметки о памяти и желании»

Иначе говоря, анализант сможет интернализировать способность существовать в мире неопределенности и разрывов, не разрушаясь от них и их не отрицая, только если аналитик — в буквальном здесь-и-теперь сессии — наглядно продемонстрирует её своим собственным поведением.

#Fetzen
#Бион
#Лакан

В целом, чем ближе субъект к депрессивной позиции, тем выше его способность перемещаться от целой картины к отдельным нюансам и обратно.

В этом отношении очень показательна любовь к генерализациям. Мужчины то-то, женщины то-то, русские то-то, миллениалы то-то. На оборотной стороне подобных обобщений имеется момент расщепления: одни свойства гипертрофируются и обрастают квантором всеобщности, другие вытесняются или вовсе отбрасываются. За счет этого мышление оказывается менее затратным — и потому банально возможным, — но более скудным.

Иначе говоря, пристрастие к генерализации почти всегда прикрывает провалы в ментализации. Потому критично важно отмечать, в каких именно смысловых областях оно проявляется в наибольшей степени.

#Entwurf

В комнате, где стоял диван, на котором маленький я обычно возился с конструктором, на стене висела трехканальная радиоточка. Старикам нравилось, когда фоном постоянно играло радио. Больше всего я не любил «Радио России» — почему-то чаще всего включено было именно оно.

Тихие, вежливые голоса без конца, вне зависимости от названия текущей передачи, рассказывали о разных лекарствах, БАДах и уникальных медицинских аппаратах, которые совершенно необходимо срочно покупать. В случае, если денег не хватало, голоса советовали заключить договор пожизненной ренты: это была вторая, после медицинской, основная тематическая линия контента станции. Рекламные передачи, прерывавшиеся на рекламные блоки, объединялись в целые серии, альманахи рекламы, имевшие внутренние отсылки и как будто бы сквозной сюжет. Связанный, безусловно, с старостью и смертью, которые при этом напрямую никогда не упоминались. После щелчка кнопки переключателя достаточно было нескольких минут, чтобы вся комната наполнилась этими бархатными, отдающими сладковатой мертвечиной голосами, отчего сам воздух в ней густел, а голова становилось тяжелой. Играть на диване уже не хотелось.

Сейчас я думаю, что отчетливо ощущал, хоть и не осознавал, это противоречие. Речь, очевидно, шла о конечности и только о ней, при этом весь дискурс и семиотически, и символически строился так, будто её в принципе нет.

Было в этом всем что-то спутывающее, на что изнутри откликался предвечный безымянный ужас.

#Fetzen

Влечение, как многократно отмечал Фрейд, инерционно, консервативно. Если следовать одной из гипотез, предложенных им в «По ту сторону принципа удовольствия», получается, что оно придает человеческой жизни фигуру спирали. Не окружности, так как Реальное неизбежно вносит свои коррективы: всегда случаются «внешние... отклоняющие влияния». Пытаясь вернуться в некое, как кажется субъекту влечения, исходное состояние, он лишь сильнее от него отдаляется. В итоге складывается довольно мрачная картина, где «основополагающим аффектом жизни», по выражению Аленки Зупанчич, оказывается «онтологическая усталость».

Но хуже всего даже не то, что возвращение структурно невозможно, а то, что точки, в которую субъект стремится вернуться, никогда не было. Есть лишь фантазия о ней, которая конструируется задним числом, обрастая фантазмическим мясом на каждом новом витке. В начале не было ничего кроме разрыва, которому не предшествовала никакая целостность.

Поэтому для описания этой точки, на которую направлено желание, в полной степени уместна лишь апофатика: там, где нас нет, где нас никогда не было, где мы никогда не будем. Но куда хочется так нестерпимо.

Нет никакого дома.

#Entwurf

В психоанализе и психоаналитической психотерапии мы раз за разом обнаруживаем, что плохое, осознающееся в качестве такового, причиняющее страдание существует чаще всего не как некий когда-то случайно возникший сбой, а как сложное компромиссное образование, всегда выполняющее конкретную структурную — если вспоминать Лиотара, экономическую — функцию.

Иначе говоря, в большинстве случаев плохое необходимо психике, чтобы, пусть страшной ценой, но защититься от чего-то куда более ужасающего. Непереносимого. И иногда оно выполняет эту функцию настолько эффективно, что у субъекта даже не возникает мысли о том, что есть что-то еще.

Это встречается повсеместно. Например, еще Фрейд, разбирая случай маленького Ганса, описывал, как объект фобической боязни (Furcht) позволяет справляться с более глубокой тревогой (Angst), канализировать её и стабилизировать. А Стайнер, исследуя параноидное бредообразование, отмечал «очевидное облегчение», наступающее тогда, когда «то, что возникло как безымянный и смутный ужас, конвертируется в четкий бред преследования».

#Entwurf

Мы угадываем время по изменениям.

Там, где преобладают консервация, инерция, кажется, что время почти стоит. Я наблюдал пространства, где оно движется так медленно, словно смола. Иногда даже для одной капли требуются годы. А в других, как в том монологе из фильма Снайдера, «события столь мельчайшие и быстрые, что они практически не случались вовсе».

В том, что мы называем человеком, могут сочетаться много времен. Чтобы говорить о каком-то одном, «объективном» времени, нам приходиться сводить человека до точки, тела.

#Fetzen

Рюноскэ Акутагава, мастер рассказа, как-то заметил: «Проза занимает место в литературе только благодаря содержащейся в ней поэзии». Эта мысль созвучна концепции философа и психоаналитика Юлии Кристевой, согласно которой у речи всегда есть два измерения: символическое, связанное с грамматикой и логикой дискурса, и семиотическое, раскрывающее аффективность непосредственно через стилистику, ритмику и тональность.

Речь разворачивается в пространстве, заданном этими осями. В поэзии больший акцент сделан на семиотическом, в прозе — на символическом. Но, как в любом поэтическом произведении, даже самом – на первый взгляд – диффузном (например, верлибрах Владимира Бурича или экспериментах Велимира Хлебникова) есть символический элемент, так и в любом прозаическом тексте, даже если это сухой научный трактат, есть место для семиотического. Пусть оно и раскрывается там лишь за счет расстановки акцентов, пауз, пунктуации.

Хороший пример того, насколько живым и аффективно насыщенным может быть внешне отстраненный, холодный текст, является «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна. При том, что где-то треть этой работы написана языком пропозициональной логики, ЛФТ воспринимается максимально аффективно насыщенным. Как напев об одновременно и восхищении, и ужасе перед тотальной зыбкостью, на которую обречен любой говорящий субъект.

Иначе говоря, структура речи раскрывается всегда в двух измерениях. И «психоаналитическое ухо» должно быть настроено таким образом, чтобы различать эту структуру в любой конфигурации этих измерений.

#Entwurf
#Акутагава
#Кристева

«Но кто знает, что такое реальное? Реальное — это две пули в голову. И только те, с кем это произошло, видели в течение более или менее долгого мгновения, как это реальное обрушивается на них всей своей тяжестью, раз и навсегда раздавливая какие бы то ни было представления».

См. «Чечня. Год третий»

Этот фрагмент из Джонатана Литтела всегда казался мне хорошей иллюстрацией к принятому в лаканианской традиции концептуальному разделению реальности, сотканной из представлений, преимущественно плохо осознаваеых, и Реального, ускользающего от какой-либо символизации.

Однако нужно держать в голове, что Реальное – это не только то, что уничтожает и травмирует (как отмечал Столороу, травма – это, в первую очередь, обвал некого «наивного представления», воспроизводящийся в психической структуре коллапс означающей системы), не только то, что ужасает, но и то, что обнадеживает. Ведь именно к Реальному обращено Желание.

#Fetzen

Вот ты и добился того
чего хотел
стал хозяином
времени
и себе
сел за стол
там где сидел отец
Но нет мира взрослых —
есть мир мертвых

#Бурич
#Fetzen

Хотеть быть взрослым и быть им — довольно далекие друг от друга штуки. Часто мы смотрим на наших родителей и думаем, что на их месте все сделали бы иначе, лучше. Их может давно не быть, но мы все равно слышим их голоса и чувствуем их взгляды — порой отчетливее, чем голоса и взгляды тех, кто нас окружает. Соперничаем, спорим, раздражаемся, боимся.

Это такая роскошь — сопоставлять себя с кем-то. Даже пропитанное злостью и завистью, само это сопоставление заполняет много пространства, укрывая от чего-то куда более мутного и ужасающего, дает ощущение определенности, точку опоры.

А взрослость — это беспомощность и тоска. Нет ни власти, ни гарантий. Вопросы без ответов, одна конечность. Все утекает, как сквозь пальцы. Кто-то скажет, что без этой трагической перспективы невозможна подлинная любовь. Так-то оно так, но где она, эта любовь? Её может и не случиться. А тоска прямо здесь, она неизбывна. Более, чем веский повод не взрослеть.

Взрослый не хочет быть взрослым. У него просто нету выбора.