Forwarded from Философский факультет МГУ имени М.В.Ломоносова
Завтра, 15 октября, в 17:00 в коворкинге философского факультета состоится презентация нового номера журнала «Историко-философский альманах».
У коллег из соседней двери вышел в конце лета новый номер их замечательно журнала. Там много хорошего, о чем стоит сказать отдельно, но похвалим сначала нескромно самих себя за тексты наших молодых сотрудников, Анастасии Повечеровой, сравнивающей этику Вольфа и Канта, и Ивана Суркова, рецензирующего свежую монографию о Максиме Исповеднике.
Статья Анастасии Повечеровой посвящена, как ясно из названия, сравнению этик Вольфа и Канта, и призвана показать не только яркие сходства, но и принципиальные отличия во взглядах обоих мыслителей на вопросы морали (а это в свою очередь может помочь установить границу между влиянием на Канта знаменитого предшественника и собственным критическим осмыслением этого наследия кенигсбергским философом).
Христиан Вольф, пожалуй, – самый крупный и плодотворный философ эпохи немецкого Просвещения, но, к сожалению, как и многие его соотечественники этого периода, он не слишком изучен и в некоторых отношениях почти забыт. В том числе он почти не переведен на русский. (Из того, что в России на тему Вольфа все же сделано, следует отметить монографию В.А. Жучкова "Христиан Вольф и философия в России", где приведен сокращенный вариант перевода вольфианского трактата, посвященного метафизике). И уж совсем редко в фокус внимания исследователей попадает практическая философия Вольфа.
При этом Вольф в определенном смысле задал траекторию развития философских дисциплин своего времени. Если мы обратимся к корпусу сочинений Канта, то обнаружим, что Вольф является одной из самых наиболее часто упоминаемых персоналий. В целом, нет особенных сомнений в том, что Вольф оказал на Канта колоссальное влияние; вопрос лишь – какое именно. Формирование же взглядов Канта – вопрос, в важности которого едва ли нужно кого-то убеждать.
В статье намеренно не уделяется большого внимания анализу кантовской этики, поскольку его моральное учение более чем известно. Акцент скорее делается на изложении вольфианских построений и дальнейшем сопоставлении Вольфа с Кантом. (Практическая философия Вольфа излагается по его так называемой "Немецкой этике".)
Христиан Вольф, пожалуй, – самый крупный и плодотворный философ эпохи немецкого Просвещения, но, к сожалению, как и многие его соотечественники этого периода, он не слишком изучен и в некоторых отношениях почти забыт. В том числе он почти не переведен на русский. (Из того, что в России на тему Вольфа все же сделано, следует отметить монографию В.А. Жучкова "Христиан Вольф и философия в России", где приведен сокращенный вариант перевода вольфианского трактата, посвященного метафизике). И уж совсем редко в фокус внимания исследователей попадает практическая философия Вольфа.
При этом Вольф в определенном смысле задал траекторию развития философских дисциплин своего времени. Если мы обратимся к корпусу сочинений Канта, то обнаружим, что Вольф является одной из самых наиболее часто упоминаемых персоналий. В целом, нет особенных сомнений в том, что Вольф оказал на Канта колоссальное влияние; вопрос лишь – какое именно. Формирование же взглядов Канта – вопрос, в важности которого едва ли нужно кого-то убеждать.
В статье намеренно не уделяется большого внимания анализу кантовской этики, поскольку его моральное учение более чем известно. Акцент скорее делается на изложении вольфианских построений и дальнейшем сопоставлении Вольфа с Кантом. (Практическая философия Вольфа излагается по его так называемой "Немецкой этике".)
Рецензия Ивана Суркова посвящена новой монографии норвежского историка философии Т.Т. Толлефсена «Христианская метафизика преподобного Максима Исповедника: творение, мироустройство и искупление». Толлефсен стремиться поставить Максима в один ряд с другими большими философами, показывая метафизику Максима как масштабную систему, ничуть не уступающую в последовательности и рациональности иным философским системам поздней Античности. Он начинает с исследования эпистемологии Максима, находя много общего между ним и (неожиданно) А. Плантингой. Затем подробно разбирается его учение о творении мира и «логосах сущего», как динамическом варианте божественных идей. Много внимания уделено выяснению того, какое место в системе Максима занимает понятие «божественная энергия» (Толлефсен, кстати, в отличие от большинства своих коллег, просто калькирующих греческий термин, настаивает, что слово «энергия» необходимо все-таки переводить – как «деятельность/действительность»). Сюжеты философии Максима, которые рассматривает Толлефсен, варьируются от чисто философских (проблема универсалий) до скорее богословских (философское значение воплощения и обожения). Не ограничиваясь чисто антикварным подходом к предмету своего исследования, Толлефсен также делает попытку применить метафизику Максима Исповедника к современным философским проблемам.
Общий вывод Толлефсена, коротко говоря, такой: отличительной чертой метафизики Максима является её подчеркнутый динамизм. Но что именно это значит, было бы тяжело объяснить в двух словах, и остается только отослать заинтересовавшихся к тексту рецензии (ну, или самой книги).
Общий вывод Толлефсена, коротко говоря, такой: отличительной чертой метафизики Максима является её подчеркнутый динамизм. Но что именно это значит, было бы тяжело объяснить в двух словах, и остается только отослать заинтересовавшихся к тексту рецензии (ну, или самой книги).
Продолжаем штудировать последний номер «Истории философии». Том открывает статья Андрея Серёгина об интерпретации ряда центральных понятий раннестоической этики. Кому-то может показаться, что мы очень хорошо представляем себе моральную философию стоиков. Таких людей мы приглашаем прочитать прекрасный очерк Серёгина, из которого в частности видно, что даже в отношении такого ключевого понятия как "моральный проступок" (ἁμάρτημα) наше понимание, скажем так, несколько туманно.
Мы знаем, что стоики рассуждают о κατόρθωμα и ἁμάρτημα, морально правильной и неправильной деятельности соответственно, и что они соотносят их с понятиями καθῆκον и παρὰ τὸ καθῆκον, надлежащей и ненадлежащей в некотором доморальном смысле деятельности. Наконец третьим важным звеном в стоической картине морали является идеальный тип агента – мудрец. Только мудрец может совершать морально правильные поступки; более того, все без исключения поступки мудреца морально правильны. Соответственно, в случае мудреца καθῆκον и κατόρθωμα совпадают: любое надлежащее действие есть одновременно и морально правильное. Далее, любое ненадлежащее действие (παρὰ τὸ καθῆκον) одновременно будет и морально неправильным (ἁμάρτημα); мудрецы таких действий, разумеется, не совершают. Но что насчет надлежащих действий (καθήκοντα), совершаемых немудрецом? Они, в глазах стоиков, не могут быть морально правильными, потому что их совершает немудрец. Но становятся ли они тем самым автоматически моральными проступками (ἁμαρτήματα) или являются просто морально нейтральными действиями (μέσον καθῆκον)? Первое бы значило, что вся сфера человеческой активности делится ровно надвое на морально правильное и неправильно (дихотомическая интерпретация), а второе – что наряду с правильными и неправильными существуют также морально нейтральные поступки, так что практическая сфера имеет по меньшей мере три измерения (трихотомизм). Трихотимизм давал бы интуитивно более гибкую и правдоподобную теорию, а дихотомизм – более простую и бескомпромиссную.
То, что мы знаем о ранних стоиках, говорит скорее о том, что между интуитивным правдоподобием и бескомпромиссным ригоризмом, они склонны почти всегда размашисто выбирать последний. Хотя и в пользу трихотомической интерпретации есть некоторые доводы. Как бы то ни было, Серёгин рассматривает, фрагмент 500 из III тома собрания фон Арнима, в котором даются двусоставные определения κατόρθωμα и ἁμάρτημα, и задается вопросом, с какой из интерпретаций раннестоической этики – дихотомизмом или трихотомизмом – он лучше совместим. Далее следует раскладывание фрагмента на блоки, раскладывание блоков на их возможные интерпретации и ловкий и стремительный комбинаторный анализ всех возможных сочетаний полученных смысловых атомов, от которого у не вполне подготовленного читателя может начаться легкое головокружение (а нам очень понравилось). Итог, закономерно, в том, что скорее дихотомизм, но и у трихотомизма все еще есть некоторые шансы.
Мы знаем, что стоики рассуждают о κατόρθωμα и ἁμάρτημα, морально правильной и неправильной деятельности соответственно, и что они соотносят их с понятиями καθῆκον и παρὰ τὸ καθῆκον, надлежащей и ненадлежащей в некотором доморальном смысле деятельности. Наконец третьим важным звеном в стоической картине морали является идеальный тип агента – мудрец. Только мудрец может совершать морально правильные поступки; более того, все без исключения поступки мудреца морально правильны. Соответственно, в случае мудреца καθῆκον и κατόρθωμα совпадают: любое надлежащее действие есть одновременно и морально правильное. Далее, любое ненадлежащее действие (παρὰ τὸ καθῆκον) одновременно будет и морально неправильным (ἁμάρτημα); мудрецы таких действий, разумеется, не совершают. Но что насчет надлежащих действий (καθήκοντα), совершаемых немудрецом? Они, в глазах стоиков, не могут быть морально правильными, потому что их совершает немудрец. Но становятся ли они тем самым автоматически моральными проступками (ἁμαρτήματα) или являются просто морально нейтральными действиями (μέσον καθῆκον)? Первое бы значило, что вся сфера человеческой активности делится ровно надвое на морально правильное и неправильно (дихотомическая интерпретация), а второе – что наряду с правильными и неправильными существуют также морально нейтральные поступки, так что практическая сфера имеет по меньшей мере три измерения (трихотомизм). Трихотимизм давал бы интуитивно более гибкую и правдоподобную теорию, а дихотомизм – более простую и бескомпромиссную.
То, что мы знаем о ранних стоиках, говорит скорее о том, что между интуитивным правдоподобием и бескомпромиссным ригоризмом, они склонны почти всегда размашисто выбирать последний. Хотя и в пользу трихотомической интерпретации есть некоторые доводы. Как бы то ни было, Серёгин рассматривает, фрагмент 500 из III тома собрания фон Арнима, в котором даются двусоставные определения κατόρθωμα и ἁμάρτημα, и задается вопросом, с какой из интерпретаций раннестоической этики – дихотомизмом или трихотомизмом – он лучше совместим. Далее следует раскладывание фрагмента на блоки, раскладывание блоков на их возможные интерпретации и ловкий и стремительный комбинаторный анализ всех возможных сочетаний полученных смысловых атомов, от которого у не вполне подготовленного читателя может начаться легкое головокружение (а нам очень понравилось). Итог, закономерно, в том, что скорее дихотомизм, но и у трихотомизма все еще есть некоторые шансы.
Открыта запись на конференцию "Проблема опыта в современной философии" в качестве слушателя.
Для прохода в Институт философии РАН необходимо заполнить форму:
https://forms.gle/28us2BPJML5odVdX9
Друзья, мы просим вас записаться заранее, чтобы мы могли спланировать количество мест, которое потребуется для размещения слушателей. Количество мест ограничено.
#конференция
@sector_szf
Для прохода в Институт философии РАН необходимо заполнить форму:
https://forms.gle/28us2BPJML5odVdX9
Друзья, мы просим вас записаться заранее, чтобы мы могли спланировать количество мест, которое потребуется для размещения слушателей. Количество мест ограничено.
#конференция
@sector_szf
Коллеги слева по коридору собрали на грядущей неделе (вторник и среда) симпатичную конференцию об опыте. Первый день получился про светский и религиозный опыт, а второй – про континентальный и аналитический; про каждый из четырех будут докладывать целый рабочий день. Если хотите прийти послушать, то еще можно записаться (наверное).
Scholarium — ещё можно подать заявку на участие!
Scholarium – коллоквиум для аспирантов и молодых ученых, занимающихся исследованиями в области философии. Проект ориентирован на тех, кто уже хорошо представляет себе основные очертания проекта своего исследования, но пока не погрузился в детали – т.е. находится на том этапе работы, на котором она может более всего выиграть от ее обсуждения со специалистами в области, в которой ведется исследование.
Мы даем участникам возможность представить проект своей работы специалистам и получить от них обратную связь. Эксперты приглашаются в соответствии с пожеланиями участников, что позволяет последним получить реакции и советы именно тех специалистов, чье мнение для них является особенно важным и ценным.
До 1 ноября ещё можно подать заявку на заседание по философии науки
Если вы работаете по другой теме, но желали бы принять участие в проекте, вы также можете прислать заявку, сопроводив ее указанием на области вашего исследования.
Подробная информация на сайте
Scholarium – коллоквиум для аспирантов и молодых ученых, занимающихся исследованиями в области философии. Проект ориентирован на тех, кто уже хорошо представляет себе основные очертания проекта своего исследования, но пока не погрузился в детали – т.е. находится на том этапе работы, на котором она может более всего выиграть от ее обсуждения со специалистами в области, в которой ведется исследование.
Мы даем участникам возможность представить проект своей работы специалистам и получить от них обратную связь. Эксперты приглашаются в соответствии с пожеланиями участников, что позволяет последним получить реакции и советы именно тех специалистов, чье мнение для них является особенно важным и ценным.
До 1 ноября ещё можно подать заявку на заседание по философии науки
Если вы работаете по другой теме, но желали бы принять участие в проекте, вы также можете прислать заявку, сопроводив ее указанием на области вашего исследования.
Подробная информация на сайте
Forwarded from Философское кафе
Ассистент Майоров и сотрудник Мотрошилова получают дипломы.
Вечерняя Москва, 30 сентября 1970.
Вечерняя Москва, 30 сентября 1970.
От новинок к классике. 40 лет назад вышла вторая книга Эриха Юрьевича Соловьёва – биография Мартина Лютера в ЖЗЛ, так что есть повод ее всем горячо и страстно посоветовать.
Книга Соловьёва блестяще написана и читается на одном дыхании как остросюжетная историческая драма, просящаяся на экран стримингового сервиса (легко вообразить, как, когда по дороге из Вормса в Виттенберг повозку раздавленного позорным Вормсским эдиктом Лютера атакуют бандитствующие рыцари, эпизод обрывается кадром-клиффхэнгером, показывающим как доктор Мартинус стоит, прижав Библию к груди, ожидая своей участи от несущихся на его всадников. Следующая серия открывается вестями о смерти Лютера, потрясающими всю Германию, сменяющимися зарисовками из повседневной рутины юнкера Йорга, гостящего в Вартубргском замке; зритель постепенно понимает, что перед ним замаскированный Лютер, похищение и убийство которого было инсценировано курфюрстом Фридрихом, чтобы спасти его от католиков). Трудно даже представить, что эта книга из одной эпохи с доперестроечной советской официозной философской тягомотиной, на 20% состоящей из ссылок на Ленина.
Самое главное открытие для нас, знавших о Лютере до того далеко от многого – насколько открытым философским умом обладал доктор Мартинус. Если знать о Лютере мало, то он может показаться упертым фанатиком и радикалом, бунтующим против католической церкви в силу почти дубиноголовой мистической убежденности в правильности своей трактовки веры. Но в действительности все его труды и действия свидетельствуют о том, что его реформация – это в некоторой степени даже вынужденный итог его интеллектуальной работы. Лютер раз за разом говорит, что он готов отказаться от любого из своих положений, ложность которого будет показана ему доводами разума и ссылкой на авторитет Писания. Он ищет диспута с ортодоксальными католическими теологами, кажется, вполне искренне допуская, что он может оказаться неправ и будучи готов в таком случае сдать все, что было опровергнуто разумом и лучшей интерпретацией откровения; но раз за разом сталкивается с тем, что вместо этого его пытаются принудить к отречению ссылками на авторитет или угрозами расправы. Эпистемическая скромность и интеллектуальная открытость Лютера, не отступающего от готовности поменять свои самые сокровенные убеждения под напором наилучших доводов на протяжении почти всей жизни, поражает на фоне скудости этих добродетелей даже в хороших исследовательских сообществах и даже сегодня. Соловьёву удается показать Лютера не просто как в том числе философа, но, пожалуй, как прежде всего философа.
Книга Соловьёва блестяще написана и читается на одном дыхании как остросюжетная историческая драма, просящаяся на экран стримингового сервиса (легко вообразить, как, когда по дороге из Вормса в Виттенберг повозку раздавленного позорным Вормсским эдиктом Лютера атакуют бандитствующие рыцари, эпизод обрывается кадром-клиффхэнгером, показывающим как доктор Мартинус стоит, прижав Библию к груди, ожидая своей участи от несущихся на его всадников. Следующая серия открывается вестями о смерти Лютера, потрясающими всю Германию, сменяющимися зарисовками из повседневной рутины юнкера Йорга, гостящего в Вартубргском замке; зритель постепенно понимает, что перед ним замаскированный Лютер, похищение и убийство которого было инсценировано курфюрстом Фридрихом, чтобы спасти его от католиков). Трудно даже представить, что эта книга из одной эпохи с доперестроечной советской официозной философской тягомотиной, на 20% состоящей из ссылок на Ленина.
Самое главное открытие для нас, знавших о Лютере до того далеко от многого – насколько открытым философским умом обладал доктор Мартинус. Если знать о Лютере мало, то он может показаться упертым фанатиком и радикалом, бунтующим против католической церкви в силу почти дубиноголовой мистической убежденности в правильности своей трактовки веры. Но в действительности все его труды и действия свидетельствуют о том, что его реформация – это в некоторой степени даже вынужденный итог его интеллектуальной работы. Лютер раз за разом говорит, что он готов отказаться от любого из своих положений, ложность которого будет показана ему доводами разума и ссылкой на авторитет Писания. Он ищет диспута с ортодоксальными католическими теологами, кажется, вполне искренне допуская, что он может оказаться неправ и будучи готов в таком случае сдать все, что было опровергнуто разумом и лучшей интерпретацией откровения; но раз за разом сталкивается с тем, что вместо этого его пытаются принудить к отречению ссылками на авторитет или угрозами расправы. Эпистемическая скромность и интеллектуальная открытость Лютера, не отступающего от готовности поменять свои самые сокровенные убеждения под напором наилучших доводов на протяжении почти всей жизни, поражает на фоне скудости этих добродетелей даже в хороших исследовательских сообществах и даже сегодня. Соловьёву удается показать Лютера не просто как в том числе философа, но, пожалуй, как прежде всего философа.
Forwarded from Философское кафе
Феноменология сегодня.pdf
472.3 KB
Вышла очень занимательная дискуссия о современном положении дел в феноменологии. Нам особенно был интересен обмен репликами между профессорами Васильевым и Молчановым. Но вообще там все любопытно.
И вновь к новинкам. На той неделе вышел новый номер «Схолэ». Номер огромный, 600 журнальных-B4-страниц, так что весь его мы пока не прочитали. Но на статью Светланы Месяц времени у нас хватило, так что расскажем о ней.
«Аристотель о причинах сна» – это продолжение и в каком-то смысле суммирование исследований Светланы Викторовны аристотелевского трактата «О сне и бодрствовании», начало которым было положено ее переводом этого трактата (см. также раз, два). Аристотель считает, что мы знаем некоторый предмет, когда знаем его причины, поэтому его научные трактаты по большей части имеют своей целью выяснение причин исследуемых предметов. Причины, которые ищет в этих случаях Аристотель – это его традиционные 4 αἰτίαι: материальная, формальная, действующая и целевая. В «О сне и бодрствовании» Аристотель явно выражает намерение объяснить природу и причины сна (455a4–5), и перечисляет в этом контексте знакомые нам причины (455b13–16), но в отношении того, что именно он отождествляет с этими причинами, и отождествляет ли хоть что-то, нет ни очевидного ответа в тексте, ни согласия среди исследователей. Т.е. все, конечно, согласны, что Аристотель пытается указать на какие-то причины, но на какие именно? В тексте нет эксплицитного предъявления формальной и материальной причин, так что некоторые считают, что Аристотель ограничивается только целевой и действующей; с другой стороны, некоторые исследователи обнаруживают в тексте как раз формальное и материальное объяснение, но ставят под вопрос возможность действующего объяснения такого процесса как сон в рамках системы Аристотеля.
Как бы то ни было, чтобы ответить на вопрос, почему Аристотель, намереваясь рассказать нам о четырех причинах сна, упускает из своего рассмотрения сразу несколько из них, а также для объяснения ряда других странностей текста, некоторые исследователи прибегают к традиционному хронологическому маневру: дошедший до нас текст – это плохо отредактированная компиляция по меньшей мере двух версий трактата, относящихся к разным срезам его творчества и содержащим разные теории: шов пролегает по 455b13, где Аристотель вдруг прерывает рассуждение о главном органе чувств заявлением, что он переходит к рассмотрению причин сна, дублирующим похожее заявление, сделанное лишь немногим выше (455а4), и м.б. по 455b34, где Аристотель возвращается к обсуждению главного органа ощущения. Не готовые согласиться с хронологической гипотезой исследователи должны решить проблемы, которые их коллеги решают указанием на внешние обстоятельства создания текста, с помощью интерпретации исключительно его содержания.
Месяц, коротко говоря, примыкает к последним, и пытается показать, что решения всех затруднений, возникающих при чтении этого текста, можно найти внутри него. Особенно остроумным кажется ее объяснение того, где в трактате следует искать исследование формальной причины сна и объяснение того, что Аристотель считает его материальной причиной, а также вытекающее из этого объяснение кажущегося смыслового «разрыва» в 455b13, в котором сторонники хронологического объяснения видели шов двух редакций. В общих чертах оно состоит в том, что вся первая часть трактата, до 455b13 - это исследование формальной причины сна; а само это место представляет собой переход к исследованию трех оставшихся причин. К этому унитаристскому решению примыкает довольно убедительная идентификация действующей причины сна и ответ скептикам, считающим, что в рамках философии Аристотеля у такого процесса как сон, действующей причины быть не может.
В целом «Аристотель о причинах сна» одновременно дает хороший обзор содержания «О сне и бодрствовании», панораму его древних и новейших исследований, а также очень привлекательную рамку его интерпретации. Вероятно, вокруг этого текста будет строится введение к трактату в готовящемся отдельном издании переводов цикла Parva naturalia Аристотеля.
«Аристотель о причинах сна» – это продолжение и в каком-то смысле суммирование исследований Светланы Викторовны аристотелевского трактата «О сне и бодрствовании», начало которым было положено ее переводом этого трактата (см. также раз, два). Аристотель считает, что мы знаем некоторый предмет, когда знаем его причины, поэтому его научные трактаты по большей части имеют своей целью выяснение причин исследуемых предметов. Причины, которые ищет в этих случаях Аристотель – это его традиционные 4 αἰτίαι: материальная, формальная, действующая и целевая. В «О сне и бодрствовании» Аристотель явно выражает намерение объяснить природу и причины сна (455a4–5), и перечисляет в этом контексте знакомые нам причины (455b13–16), но в отношении того, что именно он отождествляет с этими причинами, и отождествляет ли хоть что-то, нет ни очевидного ответа в тексте, ни согласия среди исследователей. Т.е. все, конечно, согласны, что Аристотель пытается указать на какие-то причины, но на какие именно? В тексте нет эксплицитного предъявления формальной и материальной причин, так что некоторые считают, что Аристотель ограничивается только целевой и действующей; с другой стороны, некоторые исследователи обнаруживают в тексте как раз формальное и материальное объяснение, но ставят под вопрос возможность действующего объяснения такого процесса как сон в рамках системы Аристотеля.
Как бы то ни было, чтобы ответить на вопрос, почему Аристотель, намереваясь рассказать нам о четырех причинах сна, упускает из своего рассмотрения сразу несколько из них, а также для объяснения ряда других странностей текста, некоторые исследователи прибегают к традиционному хронологическому маневру: дошедший до нас текст – это плохо отредактированная компиляция по меньшей мере двух версий трактата, относящихся к разным срезам его творчества и содержащим разные теории: шов пролегает по 455b13, где Аристотель вдруг прерывает рассуждение о главном органе чувств заявлением, что он переходит к рассмотрению причин сна, дублирующим похожее заявление, сделанное лишь немногим выше (455а4), и м.б. по 455b34, где Аристотель возвращается к обсуждению главного органа ощущения. Не готовые согласиться с хронологической гипотезой исследователи должны решить проблемы, которые их коллеги решают указанием на внешние обстоятельства создания текста, с помощью интерпретации исключительно его содержания.
Месяц, коротко говоря, примыкает к последним, и пытается показать, что решения всех затруднений, возникающих при чтении этого текста, можно найти внутри него. Особенно остроумным кажется ее объяснение того, где в трактате следует искать исследование формальной причины сна и объяснение того, что Аристотель считает его материальной причиной, а также вытекающее из этого объяснение кажущегося смыслового «разрыва» в 455b13, в котором сторонники хронологического объяснения видели шов двух редакций. В общих чертах оно состоит в том, что вся первая часть трактата, до 455b13 - это исследование формальной причины сна; а само это место представляет собой переход к исследованию трех оставшихся причин. К этому унитаристскому решению примыкает довольно убедительная идентификация действующей причины сна и ответ скептикам, считающим, что в рамках философии Аристотеля у такого процесса как сон, действующей причины быть не может.
В целом «Аристотель о причинах сна» одновременно дает хороший обзор содержания «О сне и бодрствовании», панораму его древних и новейших исследований, а также очень привлекательную рамку его интерпретации. Вероятно, вокруг этого текста будет строится введение к трактату в готовящемся отдельном издании переводов цикла Parva naturalia Аристотеля.
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Осенний дайджест по византинистике от канала, который ведет наш сотрудник Иван Сурков
Forwarded from θεωρία и теория
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Forwarded from θεωρία и теория
⬆️ продолжение
Отдельное в разных журналах
- Черноглазов Д. А. – Whatever You Bestow on Him, You Will Bestow on Me: Key Motifs of Early Byzantine Letters of Recommendation // Philologia Classica
- Сурков И. Е. Онтология прп. Максима Исповедника в новейших исследованиях // Вестник МГУ. Серия "Философия"
- Пучкова С. С. – Феодор Мопсуестийский. Третья гомилия на крещение (14-я огласительная гомилия). Перевод, предисловие и комментарии // СФИ
- Матвеева А. С. Монах и город: проблема монашеского безмолвия (ἡσυχία) в переписке Ирины Хумнены и Григория Акиндина // История
- Лескин Д. Ю. – Святоотеческие воззрения на природу имени и слова в эпоху иконоборчества // Поволжский вестник науки
Примечательное (для меня) у западных коллег:
- Вышел новый номер Analogia, посвященный теологии и физике, где, среди прочего, есть статья Г. Каприева "Structures of time in Byzantine philosophy". Если у вас есть доступ, должно быть интересно (поделитесь, пожалуйста:)
- Vladimir Cvetković - The Medieval Slavonic Reception of Maximus the Confessor’s Circle – Center – Radii Analogy
#chronographia_theoretica
Отдельное в разных журналах
- Черноглазов Д. А. – Whatever You Bestow on Him, You Will Bestow on Me: Key Motifs of Early Byzantine Letters of Recommendation // Philologia Classica
- Сурков И. Е. Онтология прп. Максима Исповедника в новейших исследованиях // Вестник МГУ. Серия "Философия"
- Пучкова С. С. – Феодор Мопсуестийский. Третья гомилия на крещение (14-я огласительная гомилия). Перевод, предисловие и комментарии // СФИ
- Матвеева А. С. Монах и город: проблема монашеского безмолвия (ἡσυχία) в переписке Ирины Хумнены и Григория Акиндина // История
- Лескин Д. Ю. – Святоотеческие воззрения на природу имени и слова в эпоху иконоборчества // Поволжский вестник науки
Примечательное (для меня) у западных коллег:
- Вышел новый номер Analogia, посвященный теологии и физике, где, среди прочего, есть статья Г. Каприева "Structures of time in Byzantine philosophy". Если у вас есть доступ, должно быть интересно (поделитесь, пожалуйста:)
- Vladimir Cvetković - The Medieval Slavonic Reception of Maximus the Confessor’s Circle – Center – Radii Analogy
#chronographia_theoretica
В этот четверг в 16-30 в Институте философии состоится презентация/обсуждение русского перевода классического хэндбука по аналитической метафизике Майкла Лакса и Томаса Криспа, вышедшего в этом году в издательстве ВШЭ при поддержке фонда "Теоэстетика". Будут Семиколенных (переводчик), Левин (научный редактор), Беседин (человек, который что-то понимает в аналитической метафизике), Логинов (второй человек, который что-то понимает в аналитической метафизике), Гагинский (третий такой человек), Фролов (тоже что-то в аналитической метафизике понимающий человек). Должно быть интересно. Может быть, если оперативно написать организаторам, еще можно оформить пропуск и для внешних слушателей
Историко-философский ежедневник
В этот четверг в 16-30 в Институте философии состоится презентация/обсуждение русского перевода классического хэндбука по аналитической метафизике Майкла Лакса и Томаса Криспа, вышедшего в этом году в издательстве ВШЭ при поддержке фонда "Теоэстетика". Будут…
Зачем на обложке кот?
Научный редактор книги Сергей Левин раскрыл секрет. Изначально издательство предложило вариант с изображением галактики, что не понравилось Сергею из-за сходства с учебниками по астрофизике. Была поставлена задача: рисуйте что угодно, только не галактику. В ответ через некоторое время было изготовлено два новых варианта обложки: человек на фоне звездного неба и... опять изображение галактики.
Так что выбор тут был очевиден: конечно, кот! К тому же, в главе по мереологии при обсуждении проблемы с опознанием количества объектов, воспринимаемых человеком, кот упоминается в качестве примера. Получился кот и частицы, которые его формируют.
Ну и, кот, а кому не нравятся коты? Кот лучше, чем галактика, ведь он — целая вселенная.
Научный редактор книги Сергей Левин раскрыл секрет. Изначально издательство предложило вариант с изображением галактики, что не понравилось Сергею из-за сходства с учебниками по астрофизике. Была поставлена задача: рисуйте что угодно, только не галактику. В ответ через некоторое время было изготовлено два новых варианта обложки: человек на фоне звездного неба и... опять изображение галактики.
Так что выбор тут был очевиден: конечно, кот! К тому же, в главе по мереологии при обсуждении проблемы с опознанием количества объектов, воспринимаемых человеком, кот упоминается в качестве примера. Получился кот и частицы, которые его формируют.
Ну и, кот, а кому не нравятся коты? Кот лучше, чем галактика, ведь он — целая вселенная.