Вчера отпраздновал шестидесятилетие Алексей Вишня — человек, который не только до поры записывал альбомы Цоя, но ещё и свои — дискотечные, непроходимо странные, а порою вовсе на грани отбитых — песни. Насчёт отбитых сказал, конечно, громко — но вот таких оборотов от подытоживания прошлого года жизни и предвкушения нового ждёшь в последнюю очередь: покалечили, укусила собака, упадок сил — ничего, зато в светлом завтра привезут магнитофон.

Не станем говорить о печально вечной актуальности подобной риторики — в конце концов, смиряться с описанными обстоятельствами именинник не предлагает; да и в целом red disco любило, иронизируя, всласть поломать представления, что петь стоит только о созидательном и одухотворённом — но это вопрос уже отдельного и детального обсуждения.

Мне тридцать два, и по утрам я высматриваю на голове седеющие волосы. Роберту Смиту уже в два раза больше, а его голос отказывается стареть.

Как и виделось в худших сценариях, сделано плоско и совсем не вдохновляюще, ну да ладно. Это всего лишь мой взгляд — а так спасибо, что живой. Песня-то сама по себе сильная, sancta simplicitas в чистом виде.

Alan Sparhawk — White Roses, My God (2024)

Возможно, это мнение вызвано моим настолько узким меломанским кругозором, что тема просто не успела заколебать — но я искренне считаю, что автотюн недооценён. Уточню: только в те моменты, когда этот саунд-эффект может стать способом отразить состояния потерянности, вселенского ужаса или переживания утраты; зачастую передать их бессильно в рамках обычного интонирования (если вы, конечно, не Кейв или Элверум). Песню «Мегаполиса» «Есть» или альбом Нила Янга «Trans» считаю нормальными примерами — без обработки голоса эти произведения едва ли задевали бы меня столь сильно.

Так что разочароваться первым сольным выходом Алана Спархоука из группы Low после смерти Мими Паркер (его супруги и многолетней соратницы по коллективу), представлялось миссией почти невыполнимой. Хотя надо признаться честно: слушание не для слабонервных и даже не для тех, кто был готов ко всему — последние работы Low уже прошли под флагом отказа от гитар, поэтому внимательный наблюдатель изначально мог счесть трэп-биты не регрессом, но закономерным вектором движения. И всё же... Пока модные журналы под руководством модных домов раздают альбому восьмёрки из десяти, земной слушатель посредством баллов пониже немного негодует.

Слушателя осуждать не за что, но для себя возвращаюсь к упомянутым примерам: привлекателен в White Roses, My God не метод повествования (даже для автофикшна тексты слишком абстрактны), а каждый экспрессивный момент, которых, если выходить за рамки шаблонного мышления в духе «да что такого в этом примитивном туц», здесь оказывается предостаточно. Когда начинаешь вслушиваться и воображать себе за иными «визгливыми» моментами чистый вокал, становится не по себе: так может корёжить только человека, который утратил прежнюю норму своей жизни и пока с переменным успехом в поисках новой, а звуковая маска служит ему инструментом не свести с ума слушателя и не сойти самому, но нужную растерянность донести. К сожалению, первый сингл так и остался непревзойдённой наглядной иллюстрацией этого подхода, зато ознакомление с треком в силах дружелюбно сэкономить время, которое вы можете потратить на альбом. Краткость пересказа здесь — натуральная сестра таланту скостить полчаса.

Отдельный повод для разговора — и несерьёзного объяснения, почему журнал издательского дома Condé Nast расщедрился оценить альбом на восьмёрку — это смена Аланом имиджа, корни которой лежат в одной эпохе с музыкальной переменой в Low: ещё при жизни Мими музыкант отрастил волосы и стал выглядеть, конечно, не гигачадом, но 512-мега-чад из него вполне себе (простите). Вот уж кого неожиданно видеть стилистическим наследником Игги Попа, а без сомнения одно: он обязательно справится, и сильные вещи от него мы ещё услышим.

Оценка «Постмузыки»: 5/10
Слушать альбом

Кристина Сарханянц @wordswithmusic под вечер сообщает хорошую новость: документалка про группу The Birthday Party выложена на всеобщее обозрение в «Кинопоиске».

Раз уж месяц назад посчастливилось сходить на сеанс, коротко поделюсь и своим фидбэком — уже второй раз вижу реакцию, что фильмец-де затянутый; прекрасно понимаю природу такого восприятия — почти любой док о музыке сводится либо к вялому, либо (в лучшем — и, разумеется, не в нашем — случае) динамичному смешению имён и дат, говорящих голов и визуальной фактуры. Сделать из этого шедевр именно с точки зрения кино — редкая удача, и здесь её тоже не происходит. Ладно мы, о музыке пишем, люди бывалые — но человеку, желающему познавательно провести время на фестивале фильмов о культуре, в этом и других похожих случаях не позавидовал бы; максимум морали, которую можно вынести (опять же, это работает почти с любым муз-доком) из просмотра на пустую голову: музыкальная тусовка/сцена — это когда сначала всё очень бодрячком, а потом всё очень плохо, особенно если ты взираешь на весь этот пати хард со сцены. И выживает по итогу только нашедший деньги/силы очиститься от пагубных привычек.

Как раз с функцией передачи этой морали показанная в Mutiny in Heaven интерпретация событий, на мой взгляд, справляется неплохо: ощущение затянутости, муторности, думаю, преследовало и самих участников группы Кейва, когда вся их деятельность свелась к дооолгим перемещениям из Австралии в Лондон и обратно, с заездами в Штаты и Берлин, с перспективами и на краю нищеты, и даже характерная творческая истошность группы выплёскивалась под конец на каком-то филигранном автомате, который хочется заканчивать тупо самосохранения героев ради. Венец этого торного пути — финальные эпизоды из легендарной берлинской студии Hansa, атмосфера в которой напоминает предфинальные дни какой-нибудь «Фабрики звёзд», где заранее был бы известен победитель (естественно, Кейв), а остальные грустно бы маялись в ожидании дежурного гала-концерта, после которого можно разъехаться по своим жизням неудачников. Да, я знаю, что как минимум Мика Харви Кейв взял в следующий этап своей карьеры надолго — но понятно, что когда ты участвуешь в проекте, даже рабочие названия которого являются однокоренными со словом Cave, это уже ставка в театре одного актёра, а не адреналиновая командная игра. Но что до актёрства: перед нами очередной шанс убедиться, что Кейв в этом качестве всегда слыл чудным в обоих вариантах ударения: за немногие секунды чистого камео с архивных кадров Николас наш Эдвард умудряется по-рэперски похвастать наличием у себя дома пушки — very embarassing, что ещё сказать.

В общем, если вас не смущают шаблонности формата музыкального дока, и на раннего Кейва (как, допустим, я) всегда обращали свой взор в последнюю очередь — советую.

Личный топ-файв альбомов сабжа (эпохи The Bad Seeds), раз на то пошло.

5. Your Funeral... My Trial (1986)

Четвёртый альбом The Seeds стал по совместительству первым у проекта, на котором Кейв сотоварищи полноценно пробудились от аранжировочного анабиоза. Стиль вполне оформился ещё на позапрошлом релизе, The Firstborn Is Dead — но лишь на этом месте его становится интересно переводить с языка музыки на разговорный. Достойная литературоведческих похвал по уровню проработки сюжетной вселенной The Carny; Stranger Than Kindness с наждачного свойства звуками гитары Бликсы Баргельда; собранная и лютая вторая сторона пластинки целиком — куда ни ткни, сплошь золотые моменты.

4-3. The Good Son (1990) / Henry's Dream (1992)

Ради того, чтобы свести рассказ к вменяемому количеству знаков, приходится размещать на одной позиции две такие разные (и равно-достойные) пластинки. Объединяет их, пожалуй, пришедшее к Кейву умение выдавать не один хит на альбом (и выдавать его с порога, как в случае The Mercy Seat), но целую россыпь, идущую в треклистах друг за другом: The Weeping Song и The Ship Song — народная связка где-то на уровне Хави с Иньестой; да и те, конечно, из памяти побыстрее сотрутся. В тот же момент после некоторой чехарды состава в The Bad Seeds приходят стабильные басист и клавишник — но для самого Кейва этот период умиротворения оказался временным, что заметно уже по изменению звучания на Henry's Dream, в разы более лихом и жёстком на фоне предшественника.

2. No More Shall We Part (2001)

Номинант на серебряную медаль вызовет понятные вопросы — а я отвечу, что этот альбом помог мне когда-то не бросить попытки вникнуть в феномен Кейва. Ещё одно возвращение в строй, вдохновлённое свадьбой со Сьюзи Бик (они вместе до сих пор) — и какая-то выверенность, что ли, размеренность, благодаря которой фортепианные баллады обретают чуть ли не слоукоровую структуру чувства. Вряд ли подобное возможно выдержать на дистанции часа, но по отдельности песни работают на зависть; если возвращаться к такой глыбе становится совсем сложно, на помощь приходит Fifteen Feet of Pure White Snow — если даже знатный сноб и диско-дэнсер Джарвис Кокер смог под такое затащиться, значит, под силу и вам.

1. Push the Sky Away (2013)

В какой-то момент карьеру Большого Артиста (большого по степени размаха; оценочные суждения насчёт over-/underrated-статусов предлагаю оставить в стороне) становится затруднительно мерить по альбомам: кризисы могут длиться годами и даже целыми составами аккомпаниаторов. На мой спорный и непопулярный взгляд, у Кейва перед Push the Sky Away из дискографии выпали целых 12 лет: да, эту общепризнанную глыбу я воспринимаю максимум как приятную передышку. Межвременье было бурным: тут и уход двух людей-столпов The Bad Seeds (Бликсы и Харви), и попытка тряхнуть стариной в их отсутствие в проекте Grinderman. По итогу сложилось ощущение, что как творческая единица Ник постепенно растворился в собственных обличьях; спасло только обнуление: новый Кейв оказался Кейвом ленивым, черпающим вдохновение в поисковой интернет-строке — если бы не это обстоятельство, едва ли лор героя обогатился бы бозоном Хиггса и Майли Сайрус. С точки зрения текстов по меркам автора — альбом-шутка, но достоинство этой шутки в том, что она не стремится вызвать смех (или недоумение) аудитории; скорее, эдакая аудиосказка на ночь, рассказанная отцом воображаемому сыну (желательно, повзрослее или в цензурном варианте; сюжеты всё же недетские) в надежде привить ему не ужас перед вечными сюжетами, а умение улыбнуться воображаемым коллизиям и поиронизировать. Ну, и скилл отталкивать небо прочь, если оно надумает придавить, куда ж без этого.

Ладно, чтоб уж совсем с Кейвом хотя бы на время подытожить: отвечу на немой вопрос, почему в пятёрке нет таких альбомов, как Skeleton Tree или Ghosteen, негласной Дилогии об утрате. А вот потому и нет — история с осмыслением потери сына, несомненно, достойна уважения, сами песни тоже, но именно по этой причине они становятся частью чего-то внерейтингового. Вдобавок к музыке и текстам на Skeleton Tree у меня возникают эпизодические вопросы — но по-человечески и Кейва, и аранжировщика альбома Уоррена Эллиса я в их выборе слов и звуков понять могу (когда артист культового статуса вслух на большую аудиторию говорит о личном — даже если будто себе под нос — прорывающийся помпезный тон неизбежен), поэтому либо хорошо, либо ничего.

А Ghosteen, признаюсь, много раз силился послушать, но в памяти осел только первый трек с альбома — и, должен признаться, это сильнее меня. Нехитрая (кажется, такое пальцы сами наигрывают, стоит только купить в музыкальном магазине миди-клавиатуру), но трагичная синтезаторная партия и поверх неё текст, который обрывается будто начатый, но недописанный от захлестнувших чувств: если годами вы слушаете Кейва именно с точки зрения текстов, запросто поймёте это ощущение — будь дело в 1984 году, зачин истории про королевскую семью уже превратился бы под его пальцами в кровавое месиво страницы на четыре печатных знаков, но вместо этого мысль путается, писатель глядит в окно, потом на жену, потом в окно, потом начинает шептать что-то успокоительное, но спокойнее не становится. Говорят, проявление слабости сильного трогает — и вот, наверное, тот случай, но к табелям о рангах он никакого отношения не имеет, тут уже начинается вотчина личной способности сопереживать чужим сюжетам, жизненным и воображаемым.

Шутливо откладывал список альбомов, которые полюбились за лето (оно ведь не спешило заканчиваться!) — но не заметил, как прозевал первый снег. Самое время кое о чём себе напомнить.

К июню я снова зачастил в Москву, в очередной раз подивился алогизмам этого города: напускной лоск буквально на расстоянии квадратного метра соседствует с какой-то вопиющей бедностью, причём бедность побеждает в одни ворота, в буквальном смысле перекрикивает, переругивает; возможно, просто надо держаться вдали от вокзалов, но сами понимаете, приезжему на денёк такая опция недоступна. Поэтому держусь от вавилона на расстоянии, только шик провинциальных окраин, только парадное пальто, констрастирующее с серыми болотными сапогами — это тот аутфит, который я сегодня продемонстрировал, шагая в «Пятёрочку» по первому снегу своего скромного, второго по численности населения города в своей области — и встречаю здесь местное Неизбежное. Впрочем, я пока жив и про альбомы рассказать хотел, так ведь?

Чуть больше года назад спонтанно спустился в знакомый тульский подвал — кажется, предпоследняя моя дань местному коммьюнити, которое месяц за месяцем публично приводит всё новые доказательства своей трагикомической гибели — и очутился свидетелем высадки на сцену столичных визитёров и визитёрок; после выступления выяснится, что по какому-то приколу к двадцатилетней (по среднему возрасту) группе поддержки привязался знаменитый, одной ногой престарелый уже писатель Р. Гараев — до выхода известного видеопродукта «Слово пацана» оставалось месяца два, а книги-то кто вообще читает? Про вдохновлённый его трудом скорый сериал Гараев, кажется, заговаривал — но и я, и наверняка даже он едва ли догадывались, как далеко зайдёт медийная история, поэтому героем вечера, тем более почётным, без пары лет престарелый писатель стать никак не мог.

А вот у группы «Нелюдимка» подсветить стылую осеннюю тьму получилось. Довольно странная, с флёром загадочности, личного надрыва и социальной дистанции комнатно-кроватная поэзия за авторством вокалистки; неспешная, весьма уместная стихам гитарно-клавишная колбаса с приходящими на ум ассоциациями в диапазоне от слоукора до группы «Нож» (если кто такую помнит) за авторством остальных трёх участников. В пятницу в местечке «Склад №3» будет презентация дебютного альбома, которую я посоветовал бы вам посетить. Или не посетить, я вам не указ — но как свидетель лайва скажу, что живьём группа воспринимается острее: медленная музыка становится достаточно хорошей, а подсветка — достаточно интимной, чтобы расслышать самое необходимое.

Ну, и раз уж сказал А про «Нож», скажу Б: именно эта сторона группы, с уклоном в залихватский и простецкий формейшен девяностых, мне понравилась. Вот прикладываю песню — она обескураживает одновременно прямолинейностью и вопиющей неконкретностью, потому разом нравится и бесит, как и всё в нелюдимкинском творчестве, если честно.

Весь альбом тут.

PS На правах рекламы, за которую никто не забашлял: 1 ноября закрывается сайт Kiosk, официальный, можно сказать, дистрибьютор книг издательства Individuum — и по такому случаю сегодня большим хлопком ладонью, если не дверью, стартовала финальная распродажа. Слово пацана никогда ещё не стоило так дёшево, зато весит всё ещё много.

В настроениях я мрачных и пребываю в некоторой дилемме — переждать или побыть экспрессивным? Мой блог, мне и отвечать — поэтому, разумеется, только нервные припадки, только хардкор на наших ретроспективных волнах.

Октябрь – точнее, та его часть, что была ещё тёплым, но уже октябрём — прошёл под знаком того альбома, который слушать по соответствующему случаю полагается: «Октобер раст» авторства вокально-инструментального ансамбля «Тупо негатив». При неоднократном прокручивании треков в очередной раз погрустил над метаморфозой, в какие-то несколько лет настигшей лидера этого славного трудового коллектива; момент выхода альбома был последним, когда до открытых проблем с законом, алкоголем и собственным депрессивным состоянием Питеру было относительно далеко.

С male vocalists под тяжеловатую музыку всегда надо быть осторожным, но в комплекте с остальным наследием группы (и на ощутимом контрасте ему) October Rust слушается как натуральная, насколько это возможно на фоне обрамляющих треки разговорных хохм и пранков, песнь любви: в лучшие моменты торжествующей, в трагикомичные — безрассудной и жертвенной, в худшие... да, романтизм грешит дефицитом связей с реальностью.

Отдельным ревнителям громкой музыки Type O Negative всегда казались и кажутся шутовским эксцессом — да и сами участники тяги к юмору не скрывали — и открытый смешок в сторону публики одновременно упрощает и осложняет отношение к материалу. Упрощает — потому, что песням ToN начинаешь многое прощать, видеть трезвое отношение группы к своему детищу, пусть оно и намеренно стёбное. Осложняет — потому, что стёб бывает как прикрытием более сложных чувств, так и (напротив) фиговым листком поверх абсолютного отсутствия нюансов, оттенков и полутонов. А в сложности тоже есть подвох: вселенская эмпатия частенько падает жертвой вселенского же саморазрушения внутри отдельно взятого человека, обессмысливая его прекрасные порывы. На последующих альбомах Стила занимали уже только смерть близких, беспросветный сарказм и собственное восстановление, полуулыбка исчезла с лица, да и фонтанчик чувств как будто заглох.

Но дело ещё вот в чём: точно зная, что в каждой шутке лишь доля шутки, Питер Стил, увы, не почувствовал момента, когда его песни уже бессмысленно было в чём-то стыдить, по мотивам ли слишком звенящей пошлости или недостаточной преданности звуковым святыням. Через год-другой на горизонте возникнет Вилле Вало, который существованием группы HIM уверенно снимет с фанатского языка термин love metal – а группа Deftones без прямого ориентира на Стила, но косвенно и случайно, докажет, что одновременно быть в контексте тяжа и с разинутыми глазами взирать на The Cure и Depeche Mode — стремление возвышенное и новаторское, по итогу великодушно продлившее жизнь (или агонию?) и поп-музыке, и металу. Но первопроходцем всегда быть до боли туго, а душевную наготу приходится укрывать в десяток-другой одеял — и всё же нутро прорывается, долг обнажения поэта перед вечностью (как пошло-то, господи!) неизбежен. Она сожгла все цветы, которые я принёс — и опция не принести и не сжечь, разумеется, отсутствует.

Високосный год — Приносящий удачу (2024)

Что: Посмертный сборник российской народной группы с неальбомными хит-синглами из 2000-х и декадентским посылом архивных записей.

Оказывается, месяц назад вышел посмертный альбом группы «Високосный год» — почти через четверть века после единственного прижизненного.

Собран он, конечно, «из того, что было» — лидер коллектива Илья Калинников вроде бы готовил материал к выпуску до своей смерти в 2019 году, но вместо полноформатника всё ограничилось реставрацией и без того известных в узких кругах редкостей 1993-2006 годов. За что, конечно, тоже спасибо.

«Високосный год» — группа, подавляющему большинству населения знакомая, но по факту — если брать за основу чувства человека, который пытается делать вид, что в музыке разбирается — не слишком чтимая. И в принципе понятно почему: какой-то оголтелый по меркам взявшейся с нуля банды радиоротейшн; лёгкий жанр, весьма близкий к шансону, пусть и с человеческим лицом; монотонный сторителлинг нарочито дикторским голосом. Такое может надоесть даже самым терпеливым, зато на перекрестье двух последних пунктов точно родилась уникальность: разговорная стать и острый ум уровня французского актёра соединились с доступными местному уху музыкальными ходами.

За самые известные свои песни мсьё Калинникофф прослыл пусть слегка циничным, но всё-таки добряком. Допустим, отходная юношескому идеализму в песне «Метро» выглядит так, как будто герой не старость поколения удручённо встречает, а стильный оранжевый галстук наглаживает — что тоже, конечно, занятие безрадостное, но, очевидно, получше, чем (если бы мечты действительно мог сочинять себе каждый) служить в разведке или даже играть в кино. Мечты не сбываются, и это прекрасно — как и то, что мечты в принципе у людей есть и куда-то их ведут, лишь бы совсем не в тупик; по меркам 2000 года звучит как весьма уместное утешительное письмо рядовому радиослушателю. Но acting уровня godlike в золотых хитах лишь слегка загораживает от нас горечь и желчь, скрытую за песнями, которых на слуху не было.

Первым крючком, зацепившим семи-, что ли, -летнего меня в творчестве ВГ и лично Калинникове, была «Лучшая песня о любви» 1997 года выпуска — в буквальном смысле повесть о любви до гроба и после; я ведь только два раза в жизни кожей ощутил холодок от выхода русскоязычного певца из собственного тела при исполнении вокальных обязанностей — второй раз случился много лет спустя на летовской связке «Вечная весна»/«Дрызг и брызг», когда я думал, что Игорь Фёдорович уже умер, а он ещё был жив. В этом смысле [относительно] ранние сочинения Калинникова — тоже готика та ещё; на счастье (простите за малоуместный оптимизм!), на альбоме эти письма мёртвого человека частично представлены.

Если выбирать одно, посоветую «Небо без звёзд» – по музыке дословный набросок будущего бестселлера «Тихий огонёк», а на текстовой практике показательная, хоть и слегка занудная, полная ему антитеза: припев не сулит «ни огонька впереди». Впрочем, только поэту; оставшимся, по его уверению, слово ещё посветит — и есть ощущение, что выбросив впоследствии прямые упоминания себя как отверженного живого существа из формулы собственного сочинительского уравнения, Калинников вывел рецепт личного хита: земную жизнь пройдя до половины (ну, или до двух третей – умер-то в 46), он сменил квалификацию на улыбчивого заместителя харона – и экскурсию по нашим собственным жизням, смешным, глупым, но однозначно стоящим того, чтобы быть прожитыми, провёл в итоге по высшему разряду. А сам – свесив ножки вниз – плывёт теперь куда-то дальше, аки джармушевский мертвец.

Оценка: 7/10

До полуночи постараюсь накатить пост о личном и наболевшем (и при этом, конечно же, о музыке), а пока начнём вечер с активно обсуждаемого сегодня повода: барселонский фестиваль Primavera обзавёлся лайн-апом.

Вижу первые сожаления, что в списке нет тех или этих — да и сам об отсутствии пары имён вздохнул. Понятно, что вряд ли окажусь в Испании в 2025 году, это такие очень диванно-скамеечные сожаления издалека (и лайн-ап может пополниться в дальнейшем, до лета уйма времени, да ведь?) — зато нашёл для себя повод порадоваться и на расстоянии: очень понравилось, что список исполнителей на афише дан алфавитный, а не в порядке шрифтового приоритета. И хедлайнеры специально для охочих до громких имён подсвечены, и знатокам выискать любопытное вполне по силам; не каждому зайдёт формат, но лично я это компромиссное решение заценил. Во времена, когда всё решают алгоритмы выдачи, кажется кощунственным ещё и артистов на крупных и помельче делить, пусть уж хоть где-нибудь будет уравниловка.

Позавчера исполнилось 75 лет Лорену Коннорсу, причудливому американскому гитаристу. За полвека он поиграл и записался с некоторым количеством статусных людей, например с Гордон и Муром из Sonic Youth — но на большинстве альбомов последних десятилетий играет тихо и сам с собою. Тридцать два года назад Коннорсу диагностировали болезнь Паркинсона; при всей невесёлости диагноза публичную активность он не прекратил: новых альбомов и концертов стало даже больше, чем раньше.

Узнаваемо ползучие, призрачные и при этом расчётливо-мечтательные звуки Лорен давно уже извлекает из электрогитары, но начинал в акустике. Его многолетний дуэт с фолк-исполнительницей Кэт Блум настолько мифологизирован, что удостоился, возможно, самого трогательного описания музыкальной группы на русском языке. Записывались и выступали Коннорс и Блум целых восемь лет, с 1976 по 1984; выпущенные ими альбомы были раритетами и, разумеется, нашлись для новой публики только лет через двадцать — а туман загадки и волшебства остался почти таким же. Песни будто придуманы и спеты прямо на кухне, у открытого окна; гитара Коннорса не плачет даже, а пощипывает — назойливо, но красиво; голос Блум вещает прямиком из любовной лодки, с треском разбитой о быт.

Казалось, видеосвидетельств совместной деятельности певицы и гитариста не должно было сохраниться вовсе — но несколько месяцев назад кто-то выложил на Youtube получасовое телевыступление; точнее, формально оно чуть короче — разговоров между песнями нет, зато оцифровщик поленился вырезать рекламу (зрителя в ней призывают завязать с сублимацией в виде игры в монополию и сходить уже наконец в банк), что парадоксальным образом рифмует американское телевидение 1984 года с российским, допустим, 1994-го, где странные сближения и неочевидные гости были явлением столь же частым.

Живое исполнение подчёркивает фишку, на пластинках тоже вообще-то слышную: Коннорс помимо игры на инструменте умудряется по-тихому бубнить себе под нос — и с непривычки от такого поведения очень хочется, почти по Цою, свериться с процентом сумасшедших на данный час. Но давайте спишем это на стилистическое своеобразие — да и нынешняя стойкость юбиляра вряд ли даёт нам право что-то на его счёт возразить.

Вместо поста о личном и наболевшем пусть будет просто весточка, без лишних слов — шесть новых песен Регулярной тревоги о страхах, разочарованиях и упорном сопротивлении вопреки.

(Further reading/listening)

Как истинный (жаль, не эталонный) тормоз, лишь на днях узнал, что Эндрю Элдрич из The Sisters of Mercy пообещал выпустить первый за тридцать с лишним лет альбом группы, если изберут Трампа. Правда, приключился этот протестный шантаж в далёком 2016 году, релиза до сих пор нет — но сегодня утром мы, кажется, стали ближе к тому, чтобы спросить заслуженного Майкла Джексона готического рока за своё обещание ещё раз.

*

Впрочем, нужно ли оно нам (вам)? Всего лишь курьёзный эпизод на фоне общего заката. И амнезии, которая даже сохранёнки не удержит. Помните, Ник Кейв в августе альбом выпускал? Уверены ли, что спустя неделю напоёте хоть одну песню затерянного мира? То-то же.

*

— Мы начали говорить о памяти. Оглядываясь назад, вы делите свою жизнь на какие-то периоды?
— Я думаю, нет.
— Вы никогда не говорили себе: раз в три года или, может быть, в пять лет со мной случается то-то, такое-то время года для меня благоприятно?
— Вы знаете, я уже не помню, когда и что со мной произошло. Сбился со счета. Я не знаю точно: произошло нечто, скажем, в семьдесят девятом году или в шестьдесят девятом?

В отличие от некоторых, я едва ли оптимистичен: лучшим десятилетием для музыки на русском было никакое.

1980-е — публичная перепись не энциклопедистов даже, а энтузиастов, способных из навоза, веток и вторично переработанного зарубежного музыкального материала соорудить нечто издающее звуки, а поверх него (что самое главное) водрузить Мысль. 1990-е — победившая Поп-механика: на рубеже веков и экономических кризисов в команде резидентов телепередачи «Песня года» происходит вынужденная замена — массовую музыку теперь пишут и поют мелированные юнцы и юнессы, гост(ь)и из будущего и пришельцы с солнышком в руках. Но как только наступают 2000-е, все как один теряют хватку — или же хваткой мёртвой вцепляются в призраки собственных озарений.

2010-е ещё не отпеты, голоса не подсчитаны, но десятилетие уже точно лидирует в гонке. И всё равно главный вопрос: сколько ты зарабатываешь. Что делало эту песню великолепной, никто не ответит, да и watch the sound не случится — смотреть, если сам отсутствовал, не на что. Это ведь надо видеть — и любой свидетель эпохи вправе хвалить своё декадное болото, а глобализм, из-за которого меня по недоразумению тянет к отсылке на Рика Беато — да бог с ним. У нас тут своё Королевство кривых, аршином общим не измеришь, давно пора понять.

Блажен, кто понял. И сегодня как раз сорок лет одному нашумевшему стартапу людей, которых вовремя озарило: по легенде, Егор Летов и Константин Рябинов 8 ноября 1984 года придумали группу «Гражданская оборона» — вещь в себе, которая каким-то чудом умудрилась прижизненно не стухнуть и продлилась на девяносто четыре календарных сезона. Самих отцов-основателей уже не поздравить по причине их смерти, да и был бы ли как минимум один из них такому ритуалу рад, большой вопрос: Летов расширил понятие праздника до таких пределов, что обратно до отдельно взятого дня уже не сузить. То бишь так: для авторов праздник естественным образом закончился, для всякого слушающего — продолжается, покуда ему доступна звуковоспроизводящая аппаратура.

Если вычесть побочные проекты (вроде «Коммунизма» или «Опизденевших»), выбор пяти или одной лучших летовских песен для меня осложняется: если вышеупомянутые ансамбли периодически побуждают к эпизодам своего наследия вернуться, то непосредственно «Оборона» становится даже не сезонной, а какой-то очень редкой животной потребностью — и по мере удаления от пубертата начинаешь обходить её острые края. Дело, скорее всего, не в возрасте, а как раз в отношениях со временем: то, что выходило у автора под именем «Г.О.», начинает казаться лишь необходимой расплатой за доступ к вневременному; до 1997 года это совершенно точно агитка, газетка, пусть и сделанная с размахом пикассовской «Герники», которую неизвестно кто сотворил — художник, «вы» или вообще «мы»; не зря последующие альбомы 2000-х Летов изначально хотел отнести не к «Обороне», а к проекту «Егор и Опизденевшие». На песнях с этих альбомов (последнего уж точно) газета и её читатель натурально взмывают в небеса.

«Зачем снятся сны» — для меня по-прежнему альбом-загадка; ясно всю дорогу только одно: человек, который всё это придумал, спел и свёл, хронически — точнее, даже смертельно — устал. Возникает вопрос, что могло его утомить: культурное безрыбье, слабое здоровье, долгожданная обособленность от «тусовки» (одиночество с непривычки пережить сложнее, чем тысячу подряд шумных балов). А ещё тут впору погадать на метафоре праздника — есть ведь такой алгоритм, особенно знакомый людям с тенденциями к интроверсии: вот вы приходите на вечеринку, стесняясь зарываетесь в телефон, собираетесь с духом, выискиваете взглядом пару знакомых лиц, говорите с ними, длинного разговора не выходит, вы снова зарываетесь в телефон и попутно сильно жалеете, что пришли. Но ведь что-то вас сюда привело — принадлежность к коммьюнити, желание конкретного смолл-тока или шального знакомства; в конце концов, любопытство... В любом случае, вы пришли сюда САМИ, это был ВАШ выбор пространства на конкретный вечер, по какой-то причине сделанный. А что, если это вообще лично вами устроенный праздник по вашему же собственному поводу, и теперь вы не понимаете, зачем, если вам самому невесело?! Кажется, в своих последних песнях Летов обнаруживает себя в похожей ситуации: с вопросом, а что я вообще здесь забыл.

Ужас истории в том, что для отдельно взятого человека никакой истории никогда нет. Есть курсивом заданные обстоятельства, мелом очерченные границы — которые, ко всеобщей радости, не всегда видны. Но если видны, тоже неплохо — наличие правил подразумевает возможность какой-никакой игры. Летов когда-то и играл, но потом сознание расширилось, а геймплей разрушился — и пересборки в новых обстоятельствах уже не случилось. При всём желании пофантазировать, едва ли хотелось бы узнать, чем могли обернуться её результаты.

Иногда так мучительно, в противоречии собственным словам, хочется сдаться, с корнем вырвать не только нынешнее, но и прошлое — чтобы всё закончилось титрами на исходе терпкой зимы две тысячи восьмого, когда частный человек ушёл от нас на вид несчастным, а лучшим десятилетием для музыки на русском, как и сейчас, всё ещё было никакое.

https://www.youtube.com/watch?v=aZb6OZfwstc

До 17 ноября — то есть воскресенья — в московском Центре Вознесенского открыта экспозиция «Мир искусства Бориса Усова». Я бы даже не выставкой это окрестил, а аттракционом логичной щедрости: герой её, представитель коньковского «формейшена» и лидер «Соломенных Енотов», при жизни если и зарабатывал, то не благодаря труду, а вопреки самосаботажу его монетизации.

Да, после четверти века тотального ди-ай-вая некоторые альбомы Усова в конце концов были официально изданы, часть тиражей он даже застал при жизни — но собственной его воли тут ноль, кажется; этот парень был из тех, кто за неблизкое себе вряд ли будет, от силы со временем станет не против. Поэтому так метафоричны называемые главными валюты усовской микрономики: щедрость интеллигентов-родителей и фанатские водка с закуской; лишь на эти две, во всяком случае, прямо указывает миф. «Мир искусства...» такого прочтения биографии не отвергает — даже наоборот: по итогу увиденного о художнике представляется возможным думать только в контексте (отсутствия у него) денег.

Чем, помимо особенностей финансовых транзакций, так примечательны миры Б. Усова, я вам, к сожалению, прозрачно не объясню (как говорится, я бы обнял тебя, но я просто интертекст); для эффекта стерео можно поискать в веб-архивах старые заметки Максима Семеляка об Усове и его группе — а можно посмотреть и недавнюю, приуроченную к выставке лекцию Надежды Плунгян. Правда, Н. П. всю дорогу ниспровергает классовую предвзятость М. С. и «тусовочку» в целом — и этот праведный гнев длиною в час мешает сосредоточиться и услышать, что же Плунгян за этим слоем претензий всё-таки рвётся сказать про Б. У.. Услышав — соглашаешься: с культурным аутсайдерством Усова «культура» рубежа веков, да ещё и будто мхом заросшая приставкой «контр-», реальных дел в том своём состоянии точно иметь не хотела и не могла. Но тезис опять-таки требует беспристрастного разбора — иначе он превращается в сведение счетов, (без)личную разборку или сборник мемуаров о ком угодно, только не о самом объекте повествования.

Поэтому вернёмся в зал. Усовская экспозиция поделена на две, грубо говоря, части. В одной — живопись; острее и точнее было бы назвать это демонстрацией рисунков скучающего ученика со второй парты (на первой запалят) как недооценённого способа творческой самоидентификации. Сплошь чудища, коты, Цой-призрак и прочий путь начитавшегося фантастических книг самурая; при условии тесного знакомства с песнями автора этот бестиарий действует, конечно, как яркое вижен-дополнение к и на слух раздольной автореальности. Миры Усова едва ли отрицают быт, зато предлагают его ультимативно рыцарское прочтение: сведение баталий за окном к фломастерным срывает с окружающего мира притворную пелену гуманности, и заодно детской прямотой тщится пронзить даже самые очерствелые от эдалт-медиа-спектаклей глаза.

Вторая половина выставки — документ одновременно зрелости и болезни: выпуски усовских зинов «ШумелаЪ мышь», «Связь времен» и «Мир индийского кино» можно полистать в пэдээфах и дома, и явление их на сенсорных экранах кажется шальным анахронизмом — зато условно воссозданные полки с кассетной коллекцией и вовсе порывают с любым континуумом, превращая собирательство в бесконечную шутку и вечный фанфикшен (да, Б. У. делал это буквально до конца дней). Взгляд приковывают альтернативные обложки любимых альбомов автора в виде мемов-в-себе: условный битловский Revolver начинает предсказуемо, но забавляюще отсылать скорее к Клинту Иствуду, чем к ливерпульской четверке. Безусловный же Боуи на видеокассетах — удивляет, но в этом удивлении говорит опять же автоматическая тяга к классовым предрассудкам: кажется, последнее, что могло бы прийти в голову интеллигентному парню с окраины Москвы — это следить за визуальными и звуковыми метаморфозами британского Человека-костюма. Но только лишь «кажется»; главные перевороты сознания будто так и случаются, в наименее для того приспособленных штаб-квартирах: Мамонов выдумал свой бестиарий маскулинных песенных чертей где-то на чертановских куличиках, а Белокуров-Усов — на коньковских — лелеял страсть к сцене и фронтменству.

В центре последнего зала два телевизора: на одном кругами крутится любимое обскурное и не очень кино из синематеки покойного, на другом — запись концерта его группы 2000 года, которую, по слухам, не отыскать даже в Интернете: выступление длиной в стадионные кьюровские три часа снято с частотой от силы кадров 10 в секунду; в самой глубине сцены вечерним московским слоумо дрыгаются подсвеченные фигуры гитаристов, а где-то на краю, под сенью хмурых нищенских софитов возвышается сам Усов. В таком антураже его декламация визуально обнаруживает себя намного ближе к седативному эзотерическому подполью, чем к прозаическому, плоскому, будто Земля по Ю. Лозе, мирку массовых поэтических слэмов или боже упаси рок-сцене. Едва ли я веду повествование к очередной сценке на тему позы поэта против «толпы» или «братьев» по перу, которые для одиночки всегда заклятые враги — судя по материальному присутствию на страницах газеты «Завтра», в некоторые из рядов поэт встраиваться не чурался (видимо, воспринимая конкретно этот как родственную себе по степени отчужденности банду аутсайдеров); тут, скорее, хочется завести (не)веселый разговор о том, как мало нужно человеку для эстетического счастья, и мир по определению не трагичен — но полон сбоев, основная часть которых фатальна и разрушительна, зато оставшаяся может породить такую оптику, в рамках которой три шкафа и закорючки коньковского Боуи покажутся верхом ошеломляющего художественного высказывания. Выхожу на улицу, ноги сами приводят меня к обеду за редкие по нынешним временам даже в провинции четыреста рублей. Место вызывает доверие, но с собой у меня только двести — и фиг бы с обедом, деньгами, цифрами, после Усова уже нет никакой Москвы, ни собянинской, ни бандитской, хочется только на метро и домой по месту прописки, к окраинам, синематеке, кассетам, компакт-дискам, компьютерной программе «Рипер» и чтению журнала «Нагазин»; даже бесплатная сказка способна на урок и намёк — в данном случае, намёк на красивое напоминание, что у каждого из нас своё кино; хотя, чтобы разглядеть его, порой приходится долго и вдумчиво созерцать будто не имеющее прямого отношения к тебе чужое.

Выставка «Мир искусства Бориса Усова» продлится в московском Центре Вознесенского до 17 ноября.

В рамках ежегодной коронной рубрики «о нет, только не списки с итогами года» решил сделать то, чего не делал ровно десять лет — уделить по посту на альбом в лучших элегических традициях канала @nepopsa_ru.

***

Доподлинно неизвестно, каким образом — но фронтмен Deftones Чино Морено ещё в двухтысячных годах откуда-то прознал, что Ким — дракула. И даже увековечил этот факт в названиях собственного почтового адреса и песни. Иначе и впрямь нелегко объяснить, почему на восьмом десятке она так по-вампирски лихо врывается к нам, в рэп.

Если что, Морено в этой сложносочинённой риторической схеме неспроста: даже после громкого камбэка Роберта Смита Saturday Night Wrist — всё ещё лучший (с отрывом) альбом поздних The Cure. Поэтому The Cure настоящие в годовой топ-24 не попадают, да и сама Ким, пусть и подбирается близко, тоже — взамен готов предложить почётное двадцать пятое, приз зрительских симпатий и слепошарых предпочтений: за пределами The Collective весь хип-хоп для меня в этом году исчерпался пятыми раундами шоу «Импровизация. Команды» в повторном показе. Из титровой музыки того же телепроекта я почерпнул максиму, которой можно измерить любые приятные нашей редакции стилистические понты:

This is ten percent luck, twenty percent skill
Fifteen percent concentrated power of will
Five percent pleasure, fifty percent pain
And a hundred percent reason to remember the name

Учитывая, что особой любовью к Sonic Youth вместе или творчеству участников по отдельности я никогда не пылал, хотя старательно упражнялся в принятии, Гордон берёт тут именно что на понт — и сопротивление оказывается занятием совершенно бесполезным, а шатаут легендарной вольности перевода издательства «Кабинетный учёный» — совсем уж неожиданно лобовым. #aoty #2024

Порядок всех мест, кроме первого, будет совершенно произвольным — а значит, объяснениям, почему так вышло, суждено рождаться на ходу.

На двадцать четвёртом — альбом певицы, которую непонятно по какому параметру аттестовать: то ли по нынешней локации (Петербург), то ли по музыкантам, которые помогали делать альбом (в их числе бывшие соратники Шевчука и Полухутенко, а в главной, кажется, роли — инди-музыкант Малинен), то ли по участию в многолетней давности сезоне шоу «Голос». На этом месте сразу начинаются улюлюканье и сомнения — но мне вот за Рушану радостно: в основном ведь участникам и победителям здешних музконкурсов проще становится потерять себя после на них появления, чем найти; «Фабрика звёзд» стала в этом смысле чуть ли не единственным исключением — на то, видимо, она и фабрика — но более персональный уровень взаимодействия амбициозного ноунейма с грузным шоубизом слишком изменчив для развития первым своего успеха: сегодня Градский вместо спины повернулся к тебе лицом, а завтра Градский взял и неожиданно умер... Впрочем, ладно, я хоть и предупредил, что буду нарочно промышлять здесь дурной болтологией, это всё равно уже как-то чересчур — мы здесь про музыку собирались поговорить всё-таки.

Тем более что Рушану я услышал, совершенно не догадываясь, с чего там у неё всё начиналось. Понятно, что в редких случаях на слуху оказывается человек, не приложивший усилий для какой-никакой раскрутки — и если «попалось на ютубе», то, конечно, неспроста. С другой стороны, можно быть оптимистом и сказать, что я посмотрел достаточное количество лайвов Big Thief, чтобы таргет-течением мне принесло местную Адрианну Ленкер. От этой песни, закрывающей дебютник Рушаны, реально чувство почти дословно как от ленкеровского songs — что-то такое одновременно вполголоса захлёбывающееся и поперёк здравого смысла лелеющее объект собственного чувства под ласковый гитарный перебор. И эта песня, и несколько других с альбома достойны куда более осмысленных слов — но пусть будут хотя бы такие фразы и предложения; всяко лучше, чем ничего. #aoty #2024

23. Shellac — To All Trains

Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это моё сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.

#aoty #2024