Меня очень просили написать пост по мотивам конца режима Башара Асада в Сирии, но, признаюсь, Ближний Восток для меня — очень далекий регион, я не разбираюсь в местной специфике, поэтому не смогу выдать никакой качественной аналитики по теме. Давайте лучше постараюсь задать рамку обсуждения и подниму несколько тем, которые смогут раскрыть уже профильные эксперты:

1. Какой политический режим был все это время в Сирии? Здесь я ориентируюсь только на общие факты, а также датасет авторитарных режимов Геддес и Райта. С обретением Сирией суверенитета после 1945 года страну охватывает турбулентный период переворотов, когда военные режимы часто сменялись друг за другом (1949-1963), с небольшим перерывом на нахождение в составе Объединенной Арабской Республики. В 1961 году Сирия выходит из состава ОАР в результате нового военного переворота, а в 1963 году случается еще один переворот — к власти при поддержке военных приходит партия Баас — партия арабского социалистического возрождения. Это такая политическая организация, идеология которой были панарабизм и социализм, действовала сразу во множестве стран Ближнего Востока. В 1966 и 1970 годы случилось еще два военных переворота, когда военные (которые влились в ряды Баас) меняли руководство страны, не меняя правящее положение партии. Во время второй смены власти главой государства становится Хафез аль-Асад — отец Башара аль-Асада. На своем посту он занимался усилением собственной власти, хотя формально Баас оставалась главенствующей политической силой в стране. После смерти в 2000 году власть перешла его сыну Башару, который и оставался президентом страны до последних дней. Уже в 2012 году, в качестве реакции на массовые протесты, из конституции страны была удалена руководящая роль Баас, введена формальная многопартийность и прямые альтернативные президентские выборы. Так вот, Геддес и Райт относят политический режим в Сирии с 1964 года к смешанным, поскольку в нем сочетались признаки военного, партийного и персоналистского. Рискну сказать, что за это время произошла его постепенная эволюция: сначала военный режим, затем партийный, затем персоналистский — с консолидацией власти в руках Хафеза, а затем передачей ее сыну, первые две компоненты выветрились почти окончательно.

2. Взрывное сочетание персоналистского режима и закрытой автократии. С начала правления в 2000, Башар Асад сохранил закрытую авторитарную модель и не перешел к электоральной (с формальной многопартийностью и альтернативными выборами) — в результате он не мог активно прибегать к кооптации, включению во власть потенциально оппозиционных сил для обеспечения их лояльности. Безальтернативные выборы не способствовали легитимации, а также сбору обратной связи хоть в каком-то виде. В итоге переход случился слишком поздно, лишь в 2012 году, когда в стране уже началась гражданская война, которая случилась явно не на пустом месте — режим проспал зарождение кризисной ситуации, а когда случилась эскалация, не смог предложить ничего, кроме насилия.

3. О пределах правления, основанного лишь на насилии. Я много раз ссылался на статью "The three pillars of stability: legitimation, repression, and co-optation in autocratic regimes" (2013), в которой удачно разложено, на чем держится правление любого авторитарного режима. После того, как Ассад растерял легитимность в глазах собственных граждан и (многих) зарубежных партнеров, а также не смог заранее кооптировать недовольные политические силы до наступления кризиса, конфликт ушел в силовую плоскость. Гражданская война привела к тому, что режим Асада едва не рухнул еще в середине 2010-х, а затем держался лишь на грубой силе и при поддержке внешних союзников, да и то контролируя только часть страны — то есть случилась потеря государственного суверенитета. Здесь осторожно предположу, что режим закончился вскоре после того, как его зарубежные партнеры серьезно сократили помощь.

—

О перспективах установления хоть какого-то стабильного и консолидированного режима в нынешних условиях, а также других факторах, способствующих падению Асада, было бы интересно послушать экспертов по БВ

Делюсь постом коллеги об оппозиционных партиях в автократиях. Не совсем согласен с формулировкой «псевдооппозиция» (писал об этом тут), но в остальном очень интересно:

Влияние оппозиции на автократизацию режимов

Я всегда объяснял, что "оппозиционные" партии в авторитарных режимах являются партиями для битья до той поры, пока не почувствуют настоящую электоральную поддержку. Они вынуждены играть в поддавки, но в уме всегда готовятся к шансу на конкурентную борьбу.

Однако как в этом случае ведут себя автократы? До каких пор они готовы идти на уступки? Этим вопросом задался политолог в своей новой статье "When you come at the king: Opposition coalitions and nearly stunning elections" (2024) 🔑, где на данных 286 авторитарных выборов в период с 1990 и 2022гг протестировал своё предположение: автократы не допускают ползучего развития оппозиционных партий.

Если оппозиционной коалиции не удалось совершить "опрокидывающие выборы", но они были очень к этому близки, автократ усиливает репрессии и оппозиционные партии теряют намного больше, чем если бы они набрали поменьше голосов.

Для меня это неожиданный вывод, хотя и вполне логичный. Для псевдооппозиции это похоже на игру в кёрлинг, где им нужно преодолеть какой-то порог, но парадокс в том, что в случае поражения чем ближе они будут к этому порогу, тем хуже для них, поскольку конкурент берётся уже не за пряник, а за дубину.

Эх, а я-то всегда думал, что партии могут поторговаться, поугрожать, потребовать больше ресурсов, раз у них появились силы. Но эмпирика показывает, что авторитарные лидеры выбирают не скинуть крохи с барского стола, а применить репрессии. Эта модель, кстати, хорошо объясняет последствия выборов в Мосгордуму 2019 года.

Что происходит с российской оппозицией за рубежом?

За последние несколько лет значительная часть оппозиционных сил оказалась в эмиграции. Вместо консолидации мы наблюдаем фрагментацию и вечные конфликты, что многих разочаровывает. Давайте разберемся, почему так происходит.

Еще несколько лет назад у политических организаций внутри страны даже в условиях недемократии были довольно очевидные маркеры поддержки: отдельные электоральные успехи, наличие разветвленной политической инфраструктуры в регионах, эффективно работающая финансовая модель по привлечению ресурсов через фандрайзинг и краудфандинг. Однако государственная репрессивная активность во многом свела на нет эти явления: многим политическим проектам пришлось покинуть страну и перестроить принципы работы.

Во-первых, многие привычные способы политического участия оказались для них больше недоступны — следовательно, сложно понять, насколько те или иные организации реально пользуются поддержкой россиян. Косвенным маркером могут служить разве что данные по охватам и подпискам в соцсетях — что характерно скорее для оценок эффективности медиа, а не политических организаций.

Во-вторых, из-за разных нехороших статусов и политических потрясений сломалась привычная финансовая модель. С одной стороны, люди внутри страны не могут столь активно финансово поддерживать организации, как это было раньше. С другой стороны, уехавшие граждане постепенно ассимилируются и отрываются от российской политики (подробнее о российской диаспоре можно почитать тут, тут, тут, тут, тут). В результате организациям приходится привлекать иностранное финансирование — как я уже ранее писал, кроме позитивных эффектов в виде, собственно, наличия денег, это несет в себе и негатив: обострение конкуренции друг с другом за ресурсы, а также смещение фокуса на выполнение обязательств перед донорами, а не на расширение аудитории. Таким образом, в среде оппозиции за рубежом не формируются стабильные горизонтальные связи.

В-третьих, наблюдается обострение поляризации, хотя этот тезис сложнее всего подкрепить количественными данными. В эмиграции многие структуры, а также сами люди, начинают выражать более радикальные позиции, что отторгает значительную долю умеренной аудитории. В чем-то это напоминает кейс венесуэльской оппозиции в изгнании после 2019 года.

В-четвертых, не стоит запоминать и о психологических факторах. В работе "The Activist Personality: Extraversion, Agreeableness, and Opposition Activism in Authoritarian Regimes" (2023) Ян Матти Доллбаум и Грэм Б. Робертсон пишут о том, какие личностные качества побуждают людей становиться оппозиционными активистами в условиях риска репрессивного и социального давления. Исследование показало, что сочетание экстраверсии (общительность, энергичность) и низкой дружелюбности (готовность к конфликтам), делает людей более склонными к оппозиционной деятельности в авторитарных режимах. Первая черта помогает активистам преодолевать страх перед репрессиями, тогда как вторая позволяет им справляться с социальным осуждением и изоляцией. Несложно догадаться, что ровно эти же качества могут мешать им выстраивать широкие коалиции и обращаться к массовой аудитории.

Поэтому нынешнее положение российской оппозиции в изгнании скорее является нормальным и закономерным, а не чем-то необычным. Надеюсь, этим постом я закрою эту для кого-то токсичную тему и больше не буду к ней возвращаться.

Агитация на избирательных кампаниях: выборы в Госдуму (2021)

В сентябре 2021 году состоялись последние на текущий момент парламентские выборы в РФ. Это был первый случай многодневного голосования на выборах федерального уровня в России, а также массового использования ДЭГ, что было аргументировано необходимостью обеспечения санитарной безопасности в условиях пандемии COVID-19.

Также в избирательный бюллетень попали аж 14 партий: от ЕР до КПРФ, от «‎Новых людей» до «‎Яблока». Я тщательно собрал их агитационные материалы и разобрал для своих подписчиков на Бусти и в закрытом телеграм-канале — какими инструментами партии и кандидаты пользовались, чтобы достучаться до разных аудиторий, какие приметы того времени можно найти в архивном собрании агитки.

Заодно посмотрите, какие обещания давали отечественные партии своим избирателям и какие они в итоге выполнили.

Приятного прочтения!

Читать на Бусти
Читать в Телеграме

P.S. Фотка обложки газеты ЕР за 2021 год. Помните был такой ковид?

Как убивают научную терминологию

С чем не повезло социальным наукам по сравнению с естественными, так это с использованием профильной терминологии. Политологи, социологи, экономисты и другие регулярно сталкиваются с тем, что сначала они придумывают теоретические концепты для объяснения тех или иных явлений, а затем их смысл изворачивается журналистами, политиками и активистами. Так и погибают термины — от них начинают отказываться в академической среде.

Да, бывают случаи, когда сами исследователи разрабатывают откровенно неудачные теоретические концепты, которые неэффективно объясняют социальную реальность из-за своей размытости или противоречивости, например, популизм или гибридный режим. Но я скорее говорю о другом — о случаях, которые не имеют отношения к академической дискуссии. Приведу несколько примеров.

В международных отношениях и праве можно часто встретить два термина: «оккупация» и «аннексия». Первый означает простой контроль одного государства над территорией другого государства. Второй — распространение суверенитета одного государства на территорию другого государства. При этом, зачастую политические деятели используют первый термин для описания случаев аннексии — потому что «оккупация» имеет более негативные коннотации, звучит страшнее и эмоционально заряжено. На самый очевидный пример показывать пальцем, по понятным причинам, не буду, но могу обратиться к историческим. Скажем, присоединение стран Балтии к СССР в 1940 году. В официальном нарративе этих стран можно регулярно слышать о десятилетиях советской «оккупации», тогда как корректнее было бы называть это аннексией, которая следовала за кратким периодом оккупации. Или ситуация в Секторе Газа 2005-2022 годов: в пропалестинских источниках регулярно пишут о десятилетиях оккупации этой территории, тогда как на деле Израиль не имел над ней ни военного, ни гражданского контроля — а оккупации без контроля над территорией не бывает.

Другой, более близкий мне пример — классификация политических режимов. Есть такой позабытый термин — плутократия, режим, при котором власть сконцентрирована в руках богатых. Он активно использовался политическими теоретиками и философами, особенно часто в начале XX века. Что же случилось потом? Слово «плутократия» стало активно мелькать в пропаганде Третьего Рейха, Италии при Муссолини и коммунистических организаций в адрес западных стран (нередко с антисемитским подтекстом). Вы не поверите, но после такого прибегать к этому термину стали все реже — сейчас он уже почти не используется в академической среде и чаще всего встречается в левой, немейнстримной публицистике.

И это я еще не вспоминаю про использование терминов вроде «тоталитаризм» или «фашизм» для классификации современных политических режимов журналистами, блогерами, политиками или другими людьми, не имеющих отношения к сравнительной политологии (самое время вспомнить одного известного историка и специалиста по Восточной Европе — нужен ли разбор?)...

Фух, вроде отбомбился)

Вороньи мысли — канал про урбанистику и личный опыт разработки городских проектов

Автор канала — мой хороший приятель Даниил Воронин, городской планировщик, который интересно рассказывает о развитии городов через призму актуальных исследований, передовых решений и рыночного подхода:

🔹 предложения по развитию велосипедной и трамвайной инфраструктуры;

🔹 новости в области общественного транспорта и организации дорожного движения;

🔹 обзор новых и устоявшихся общественных пространств города;

🔹 исследования и тенденции городского развития;

🔹 и многое другое из сферы урбанистики.

Присоединяйтесь, чтобы быть в курсе самых актуальных новостей, участвовать в обсуждениях и вместе делать города более комфортными и современными.

Подписаться

Начните свое утро не с чашечки кофе, а с обзора очередного opus magnum на Atlantic Council об опросах общественного мнения в современной РФ о т.н. СВО, в котором нам пытаются доказать, что все с ними в порядке. Если большая часть материала в целом адекватна, хотя с отдельными тезисами можно спорить, то раздел "Can one trust the Russian polls?", как вам сказать, изобилует целым рядом неприкрытых манипуляций, от которых просто стыдно.

Фрагмент начинается так:

"After the war started, some observers criticized the reliability of Russian polls. However, most criticism of the polls comes from exiled Russian opposition figures who have their own agenda, or from journalists and experts who do not have experience working with the polling data in their research".

Это просто неправда, достаточно изучить дискуссию в профильной литературе об опросах в автократиях, в которой участвуют социологи и политологи — причем далее по тексту автор спорит с их конкретными исследовательскими работами. Зачем, спрашивается, обесценивать экспертизу оппонентов?

Далее автор пишет, что между онлайн-, уличными и телефонными опросами нет существенной разницы. Возможно, она может показаться таковой для обывателя, который просматривает разные опросы о поддержке т.н. СВО и не видит между их данными больших различий, но вообще-то в целом в академической и исследовательской среде (без привязки к теме опросов) давно известно, что разные типы опросов показывают статистически значимую разницу, причем и в не-авторитарном контексте тоже.

Следом идет утверждение:

"If respondents are increasingly reluctant to talk to pollsters, this should be reflected in changing sample compositions (i.e., how well a sample represents various groups across society)".

Если респонденты в опросе выбираются по принципу opt-in sample — когда в выборку попадают все подряд, кто согласился участвовать — то да. Вот только в большинстве опросов, в т.ч. на которые автор ссылается в статье, выборка формируется по принципу probability sample, когда сначала составляется композиция выборки — сколько человек с определенными характеристиками должны в нее попасть исходя из уже имеющихся статистических данных о композиции населения. То есть если поллстеру не хватает респондентов с какими-то характеристиками, он будет дозваниваться и дозваниваться до людей, пока не наберет нужное количество. Поэтому тейк очень странный.

Затем идет совсем странный аргумент, что низкий response rate в опросах, проведенных в РФ, не является чем-то ненормальным, потому что в тех же США у American National Elections Studies он тоже низкий, а значит результаты исследований валидны, все норм. Ну вот как факт того, что у ANES тоже проблемы с высоким процентом отказов, говорит нам о том, что у нас все зашибись? Никак! Это лишь подтверждает проблему selection bias у опросов. Кроме того, вы можете сами сравнить данные по отказам ANES с Russian Field, причем держа в голове, что методики подсчета response rate могут отличаться.

Кроме того, автор настаивает на том, что response rate после февраля 2022 года упал незначительно. Действительно, те же RF пишут:

«После 24 февраля проблема усугубилась, однако не настолько, чтобы говорить о катастрофическом падении доли успешных анкет. Так, в 9-й волне доля пройденных до конца анкет составила 6,8%, отказов – 90%, прерываний – 3,2%. При этом до начала "военной операции" отказывались от участия в опросе примерно 87% ответивших, а ещё 5% бросали трубку уже в ходе интервью».

То есть как минимум в последние годы response rate в России оставался невысоким — что, на мой взгляд, говорит в целом о проблемах с количественными исследованиями общественного мнения в РФ, с которыми нельзя не считаться.

Далее речь заходит о проблеме фальсификаций предпочтений — когда часть респондентов отвечает неискренне из-за опасений осуждения или преследования. Здесь автор ссылается на два экспериментальных исследования, посвященных анализу влияния этого феномена на результаты опросов.

Дизайны обеих работ строятся на списочном эксперименте — когда двум группам респондентов зачитывают ряд утверждений, а затем спрашивают, со сколькими из них они согласны, но экспериментальной группе дают на одно утверждение больше, чтобы оценить разницу в ответах респондентов на него. Так, исследователи стараются оценить эффект фальсификаций предпочтений. В работе Philipp Chapkovski and Max Schaub (2022) влияние фальсификаций предпочтений при вопросе о поддержке т.н. СВО оценивается в 10% пунктов. А вот в статье Timothy Frye, Henry Hale, Ora John Reuter, and Bryn Rosenfeld (2023) этот эффект уже не дает такой разницы, правда исследование посвящено уже уровню поддержки Путина. От себя также добавлю исследование проекта PROPA, согласно которому разница в ответах о поддержке т.н. СВО не столь велика — это тоже экспериментальное исследование, хотя там задаются немного другие вопросы, не списочным образом, что важно. Отсюда и разница в результатах.

Что написано во фрагменте статьи по итогу?

"Altogether, to the extent that preference falsification exists, it is likely to be less than 10 percent of the overall sample, at 6–10 percentage points".

То есть автор вообще не спорит с тем, что проблема фальсификации предпочтений есть, но просто не считает ее важной — хотя сами исследования, на которые идет ссылка, скорее говорят, что разница статистически значима. Но не важна она для автора по другой причине — дескать, потому что все равно большинство ответов выходят лояльными. Штош.

Грустно все это — особенную печаль вызывают выводы статьи:

"Altogether, various approaches suggest that one can generally trust Russian public opinion data, albeit with some reservations. Specific feelings that underlie the war support—such as resignation, acquiescence, or avoidance—might be up for debate. But the very fact that the war is embraced by a majority of Russians, and that it has become part of Russia’s “new normal,” is not".

Создается впечатление, что автор работы просто всеми силами защищает свой любимый нарратив вопреки эмпирическим фактам (которые, как оказалось, не так существенны для него).

Но с чего вообще мы взяли, что опросы в автократиях имеют такое же значение, как в демократиях? Почему автор не поясняет, в чем заключается феномен популярности властей и их инициатив в автократиях (борьба с альтернативными политическими силами и контроль над медиа)? Почему уровню поддержки людей в недемократическом режиме той или иной инициативы или фигуры придается столько значения, если при автократии все равно нет ни сменяемости власти через выборы, ни свободной медиа-среды? А вот потому что автору жуть как хочется доказать свою позицию любой ценой. Печально, конечно.

Как мне кажется, история с окончательной блокировкой Ютуба в России демонстрирует сразу несколько интересных явлений:

1. Побочные эффекты западных санкций. После попадания в санкционные листы ряда отечественных физ- и юрлиц, платформа заблокировала более 80 каналов прокремлевских медиа и блогеров, если верить РКН. Вместе с отключением монетизации российским каналам, на мой взгляд, это является не сколько стремлением Alphabet бороться с пропагандой, сколько нежеланием нарваться на многомилионные штрафы из-за несоблюдения государственных ограничений — Google выгоднее не иметь с российскими пользователями никаких финансовых отношений, чем тратить дополнительные ресурсы на проверку контрагентов на соблюдение санкционных ограничений и все равно получать штрафы, пропуская отдельные эксцессы (они неизбежны). Реакция российского государства довольно предсказуема — если платформа больше не дает публиковать нужный властям контент, то терпеть популярный хостинг, на котором представлены альтернативные позиции, оно не будет. На контрасте предлагаю посмотреть на судьбу Телеграма, который практически не блокирует лояльные властям РФ каналы, но при этом дает площадку независимым медиа и оппозиции, оставаясь доступным российской аудитории.

Рискну предположить, что чиновники США и ЕС, ответственные за санкционные меры, не предвидели подобных эффектов, когда разрабатывали свои policies — очень навряд ли их осознанным желанием было ограничить российскую аудиторию от альтернативных источников информации (которые отчасти поддерживаются ровно теми же странами). Увы, зачастую бюрократия не продумывает такие детали, а поскольку россияне имеют околонулевое влияние на политику западных стран, послать фидбэк политической системе с целью изменить их подход вряд ли получится.

В общем, никогда такого не было и вот опять.

2. Государственная политика в недемократическом контексте. У текущего политического режима в РФ есть важная политическая задача — ограничивать рост аудитории независимых медиа и оппозиционных политиков в интернете путем блокировок, ограничительного законодательства и экономического давления. Для этого государство поддерживает дорогостоящую инфраструктуру. В условиях «недостойного правления» у блокировок появляются очевидные экономические бенефициары, которым выгодно с одной стороны лоббировать ограничение конкуренции, а с другой вытаскивать бюджетные средства на поддержку собственных убыточных проектов, которые бы не показывали красивых цифр посещаемости без блокировок — готовый рецепт извлечения ренты. Поскольку в процессе разработки политик не участвуют представители разных партий, у которых за плечами есть поддержка электората, третьего сектора, медиа, бизнеса или других профессиональных групп, россиян забыли спросить повлиять на этот процесс извне десятки миллионов недовольных пользователей не могут. Так, интересы отдельных влиятельных акторов превалируют над интересами буквально большей части населения.

3. Экономические стимулы. Возможно, нынешняя стратегия властей по приручению блогеров (маркировка и будущий сбор с прибыли, деанонимизация через РКН, ограничения на публикацию рекламы, цензурное законодательство, покупка лояльности через ВК и госгранты) окажется успешной, если для них (блогеров) выгода от соблюдения всех этих новых правил игры окажется выше, чем работа в серой или черной зоне. Так что пока остается лишь наблюдать.

Пока что сложно сказать, чем все это закончится, потому что кейс регулирования интернета в России не очень похож на случай Китая (поскольку изначально Рунет развивался как часть глобальной сети), где все эти меры работают вполне эффективно. В общем, цифровой авторитаризм продолжает развиваться — постараюсь в будущем подробнее рассказывать вам об этом феномене.

Политические элиты при персоналистском авторитарном режиме

Вообще, разного рода авторские колонки и доклады о композиции высших эшелонов российских элит, в которых те именуются не то новым «политбюро», не то «двором» — это понятные, но скорее тщетные попытки авторов найти устойчивые связи там, где их нет. В отличие от партийных режимов или монархий, в которых правящая группа состоит из понятных с точки зрения институциональной системы лиц — партийных боссов или членов правящей династии — в персоналистских режимах все держится преимущественно на личных связях.

Поскольку недемократические политические системы в целом более закрытые, чем демократические, внешние наблюдатели не знают наверняка, что происходит внутри. И если при более институционализированных режимах мы можем хотя бы ориентироваться на то, какой пост или статус занимает тот или иной представитель элит, то при персоналистских режимах анализ правящей группы превращается то ли в упражнение по OSINT, то ли в сбор и пересказ слухов, то ли попросту в гадание на кофейной гуще.

Мы все еще можем ориентироваться на формальные должности, но сказать наверняка, действительно ли та или иная фигура является влиятельной из-за своего положения в бюрократической структуре, а не личных связей, нельзя.