Несколько критических замечаний по поводу "Манифеста ре-ортодоксии" о.Вячеслава Рубского.

Часть 1.

Современное православное богословие как-то уж слишком часто стало напоминать утлую лодочку, на которой капитан Джек Воробей (в начале первого фильма) с горем пополам доплывает до гавани, и которая благополучно уходит на дно, едва он успевает ступить одной ногой на пирс. Именно поэтому всякий думающий и рассуждающий христианин не может не приветствовать любую попытку залатать дыры в нашей богословской ладье, а может быть даже и сменить её на более прочную и надёжную посудину. Отец Вячеслав, безусловно, входит в число тех отчаянных кораблестроителей, которые и пытаются сдвинуть с мертвой точки это почти безнадежное предприятие. Отдавая заслуженную дань его благородному стремлению, мне хотелось бы предложить некоторые замечания, которые возникли у меня по ходу прочтения "Манифеста", и которые я разделил на пункты почти соответствующие темам и оглавлению самого Манифеста.

1.
Отец Вячеслав пишет, что "Ре-ортодоксия – это разворот к реальному Богу, без каких-либо условий, якобы обязательных для богообщения, – без стилизации под понравившийся эталон благочестия, без привязки к «истинной» церковной юрисдикции, санкционирующей передачу благодати и подлинность священнодействий".
Звучит красиво и вдохновляюще, но о каком реальном Боге идёт речь вне контекста конкретных религиозных традиций? Любой опыт реального (если здесь вообще применим этот термин) богообщения не существует вне конкретного контекста или бэкграунда, который его генерирует и оформляет. А это и есть те или иные традиции благочестия и аскезы, богословия и канонической рефлексии, религиозной культуры и догматических границ и горизонтов. Где отцу Вячеславу повезло найти реального Бога вне всего вышеозначенного? Даже полностью отрезанный от мира отшельник и анахорет несёт в себе полученную от других почву, на которой он намерен растить собственные цветы богопознания. Разве можно написать поэму, не владея конкретным языком? Разве можно изобразить танец, выставив за двери хореографию? Нет, сплясать, конечно, что-то завсегда возможно, но только какое это будет иметь отношение к эстетике и красоте танца?
Далее, отец Вячеслав, перечисляя представителей либерального православного христианства совершенно напрасно (с моей точки зрения) ставит в один ряд таких людей как "прот. Александр Мень, прот. Александр Шмеман, С.И.Фудель, митр. Антоний Сурожский, прот. Иоанн Мейендорф, архим. Киприан (Керн), молодой диакон Андрей Кураев, проф. А.И.Осипов, прот. Алексей Уминский". Единственный человек из всех вышеперечисленных, который действительно может быть назван православным либералом, это о.Александр Мень. Ну, можно ещё добавить митрополита Антония. Все же остальные, даже о.Александр Шмеман с его "Дневниками", остаются всё-таки в фарватере вполне себе традиционного (а иногда и консервативного) церковного миропонимания.

2.
Во втором разделе "Манифеста" о.Вячеслав противопоставляет ре-ортодоксию, которая осуществляется как сугубо личностный выбор и персональное решение конкретного христианина ("я решил, что...") классической ортодоксии, неспособной что-то осознать или решить ввиду абсолютной детерминированности контекстом "истинной религиозной традиции", в которой все очевидно и доказано. Таким образом, у о. Вячеслава на одной чаше весов богопознания располагается "святой волюнтаризм" личного опыта, а на другой - слепое следование и рабская приверженность извне данной (чтобы не сказать - навязанной) религиозной традиции. Tertium non datur. Естественно, о.Вячеслав отдает предпочтение первой матрице богообщения, полагая (и небезосновательно), что она сформирует христианина, толерантного к чужому и чуждому индивидуальному религиозному опыту.
Не совсем понятно только, почему между этими полярными богословскими парадигмами нет ничего больше - нет никаких иных опций, позволяющих гармонично сочетать личный опыт познания Бога с предшествующей мистико-аскетической традицией.
⬇️

И вновь замечу: о каком персональном опыте в отрыве от религиозного контекста может идти речь? Разве возможно вакуумное богопознание, вне положительного или отрицательного отношения к предшествующей религиозной традиции?
Также хотелось бы обратить внимание на то, что о.Вячеслав почему-то напрочь игнорирует тот факт, что как только несколько индивидуальных опытов богопознания совпадут (хотя бы в главном) между собой, на горизонте тут же замаячит призрак формирующейся новой религиозной традиции со всеми вытекающими из этого последствиями.

3.
Совершенно справедливо ре-ортодоксия оставляет каждому человеку право верить так как он считает нужным, понимая определенную бездоказательность и ограниченность любой религиозной парадигмы. И здесь уже не столь важно, прорвался ли человек сам к той или иной форме богообщения, или же согласился с унаследованной от предшествующих поколений - важно, что это его осознанный выбор и его личное волевое решение. Проблема возникает тогда, когда о.Вячеслав пишет, что "тот же, кто будет отстаивать вероятность или фактичность того или иного верования, встретится с противоположными научными доводами. Честность учёного вынудит христианина согласиться с безосно‌вностью своих верований. Но вера христианина сохранит религиозные тезисы в качестве волюнтаристских тезисов ре-ортодоксии". Здесь уже начинает пахнут жареным, потому что в плоскость религиозного волюнтаризма введён посторонний критерий в виде научных доводов. А это уже, дамы и господа, не что иное как гул израильских труб у стен Иерихона.
Пока личный религиозный опыт противопоставлялся такому же персональному религиозному опыту, мы выходили в нуль - был паритет непроверяемых и недоказуемых индивидуальных опытов богопознания. Но как только мы вспомнили о науке, мы тут же пригласили на нашу мирно дремлющую птицеферму умную, хитрую и, самое главное, жутко голодную лисицу. И здесь можно только удивиться отчаянной храбрости о.Вячеслава, который уверен, что перед лицом науки и учёности "вера христианина сохранит религиозные тезисы в качестве волюнтаристских тезисов ре-ортодоксии". У него получается, что честный христианин видит, что скальпель научной мысли без особого труда препарирует те или иные стороны его убеждений; христианин видит собственную беспомощность противопоставить что-то существенное и адекватное этой операции; и единственное, что ему останется в подобной ситуации - безостановочно твердить постулаты собственной веры уже в качестве произвольных тезисов ре-ортодоксии о.Вячеслава. По факту выходит, что нужно выбрать одно из двух: либо ухватив научные данные за воротник, выбросить их в окно, сохраняя при этом нетронутой собственную волюнтаристскую структуру религиозных убеждений; либо воспользовавшись наукой как новой операционной системой (новой матрицей) предпринять труд формирования такого пространства богопознания, в котором золото религиозной традиции было бы без страха переплавлено и очищено в горниле строгой научной мысли. Очевидно, что метод о.Вячеслава не предполагает второго варианта, оставляя за собой право спасаться от капитуляции перед наукой путем сохранения "религиозных тезисов в качестве волюнтаристских тезисов ре-ортодоксии".
Автор "Манифеста" пишет, что "ре-ортодоксия не подменяет православие какой-то другой верой, а приглашает увидеть основания вашей веры, предлагая путь её углубления, а также погружения к фундаменту всякого верования (в частности, православного)". Однако он ничего не говорит о том, с помощью какого инструмента или метода мы сможем "увидеть основания нашей веры и погрузиться к фундаменту всякого верования". Неужели личный опыт богообщения, выхваченный из пространства религиозной традиции и в произволе персонального выбора противостоящий научной матрице, в силе это сделать? Повторюсь: с помощью каких методов и инструментов?
⬇️

4.
О.Вячеслав пишет, что "Христос не зависел ни от сказаний Моисея, ни от преданий и толкований старцев, ни от обрядов, ни от традиций. Что сделало Его таким свободным? Он смотрел реальности в глаза. Реальностью для Него был Отец, Которого Он не совсем понимал, но любил".
Странно делать такие заявления после тех титанических усилий, с которыми современная библеистика вернула-таки Иисуса из Назарета в Его исторический контекст, в Его время; вновь облекла Его плотью и кровью израильского народа, веры и сомнений этого народа, его надежд и устремлений, его чаяний и разочарований. Конечно, нам хочется приблизить Иисуса к себе, оторвав Его от еврейской почвы и еврейских же корней, глубоко ушедших в этот грунт; нам хочется сделать из Него безликого и безродного космополита, призрачного проповедника вечных ценностей - ведь только в таком случае мы сможем навязать Иисусу какие угодно предпочтения, цели и убеждения, интерпретируя Его весть так как заблагорассудится тому или иному пастырю и проповеднику.

5.
О.Вячеслав противопоставляет абстрактное богословие прошлого, основанное на умозрительных категориях греческой философии, "подлинному, непосредственному и конкретному в христианстве", он видит необходимость преодолеть "абстрактные представления о Боге, аде, рае, грехе и т.д."
Однако он почему-то упускает из внимания, что та модель богословствования и богопознания, которая сейчас воспринимается нами как абстрактная и оторванная от реальности, людьми эллинистической и средневековой культуры воспринималась как вполне себе подлинная, настоящая и вплетённая в ткань повседневной жизни настолько основательно, что эта модель генерировала культуру и искусство, формировала политику и экономику, творила историю и науку; и да - ради этой картины мира люди готовы были на многое, иногда даже на всё.
А вот что именно о.Вячеслав имеет ввиду под возвращением к непосредственному и подлинному в нашей вере, остаётся непрояснённым и, увы, абстрактным. И опять же глиняным горшком на частоколе висит вопрос: с помощью какого метода, критерия и инструмента мы будем определять непосредственное и подлинное в христианстве? С помощью какого батискафа мы будем погружаться на глубину, к самим основам, к нашему покоящемуся на дне Титанику? С древними понятно: они воспользовались инструментарием античной философии и эллинистической культуры для интерпретации библейского провозвестия, коль скоро собственно еврейский контекст этого провозвестия им был неприемлем, тесен или недоступен.
Теперь же о.Вячеслав не предлагает ничего большего, кроме личного, индивидуального опыта понимания Бога и общения с ним. Если бы он сказал, что вместо матрицы античной философии, эллинистической культуры и средневековых паттернов, сформировавших нашу религиозную традицию, он предлагает воспользоваться современными научными и философскими парадигмами как Вифлеемской колыбелью нового христианского богословия - это было бы понятно и равнозначно. Но об этом же речь не идёт. Нам предлагают произвольную веру и такой же произвольный выбор персонального религиозного опыта (буди в интерпретации о.Вячеслава мы наконец поймём что это такое).

Несколько критических замечаний по поводу "Манифеста ре-ортодоксии" о.Вячеслава Рубского.

Часть 2.

6.
Вполне понятно негодование о.Вячеслава на то, что тексты о Боге способны заслонить нам самого Бога; что они довольно часто становятся не окном в мир Запредельного, а ширмой и препятствием на пути к Всевышнему. И опять же автор Манифеста апеллирует к "реальности Бога" достигаемой в опыте индивидуального общения, противопоставляя этот опыт постижению Бога в пространстве текста. И снова мы в капкане дихотомии: почему-то опыту персонального непосредственного богообщения отказано в том, чтобы он формировался на основе текста; чтобы текст был органической частью этого опыта; чтобы он был канвой и матрицей этой божественной непосредственности. И напротив: желающий встретиться с Богом в пространстве текста не прикоснется к подлинному, не приникнет к настоящему - он лишь повторит чужой опыт, скопирует чужую мелодию и позаимствует чужой танец.
Оказывается, по о.Вячеславу, "духовный опыт, переданный в текстах, представляет собой истолкование священного События, пережитого человеческим сознанием". И значит опыт индивидуального богообщения свободен от этого недостатка, свободен от интерпретации. Но разве в пространстве интерпретации и истолкования лежит только текст? Любое непосредственное общение, устная речь, прогулка с человеком в полном молчании - не существует вне интерпретации и толкования. Любая мысль, любое чувство - оживают и становятся подлинной реальностью только в контексте интерпретации. Самый сокровенный мистический опыт, самое таинственное сакральное переживание получает возможность дышать и говорить только через интерпретацию. У нас нет и не может быть химически чистого собственного опыта богопознания, который никак не соотносится с предшествующей традицией подобных опытов, выраженных (читай - интерпретированных) в слове, красках, музыке, языке, тексте - в искусстве, наконец. Поэтому текст как пространство встречи с Богом ничем принципиально не отличается от иных пространств, в которых человек ищет опытного богопознания. Текст (и, конечно же, не только он) - не просто свидетель чужого духовного опыта, он сам есть воплощение этого опыта, его явление, его голос. И у чуткого, открытого человека всегда есть возможность в пространстве чужого текста обрести свой персональный, личностный опыт, и, в свою очередь, отразить этот опыт уже в собственном тексте. Что о.Вячеслав с успехом и делает точно таким же образом как и критикуемые им либеральные богословы - перетолковывает старые тексты и сочиняет новые.

7.
О.Вячеслав очень проницательно пишет, "что ни сторонний наблюдатель, ни сам молитвенник не имеет возможности отличить подлинное богообщения от мнимого". Великолепно! Но зачем же тогда писать текст, в котором из каждого пробела между словами сквозит апелляция к реальному богообщению, к подлинному личному опыту, к непосредственному и конкретному познанию Бога? О.Вячеслав очень правильно видит в апофатике единственный по сути модус богообщения и богопознания, но как раз апофатика и предполагает устранение от дихотомии подлинного и мнимого, истинного и ложного, настоящего и выдуманного, конкретного и абстрактного. Она снимает эти противопоставления как неактуальные. Апофатика как метод способна приблизить человека к определенной свободе, но ей нужен инструмент, которым она сможет это сделать. И это отнюдь не личный, персональный религиозный опыт человека - слишком уж он эфемерен, шаток и ненадёжен.

8.
Безусловно, нет такого пространства, которое нужно было бы преодолеть, чтобы встретить Бога; нет расстояния, скорости, времени, которые были бы преградой на пути к Всевышнему. В этом смысле о.Вячеслав прав - нам не нужно куда-то идти в поисках последней Реальности. Но и одновременно: человеку нужно измениться, проснуться, прозреть, переродиться, покаяться - любая религиозная традиция свидетельствует о том, что, с Морфеусом или без оного, но мистер Андерсон должен пойти за белым кроликом, чтобы стать Избранным.
⬇️

Если он останется дома, проигнорирует призыв, и не пойдёт на риск - так и будет ютиться в затхлой квартире и ходить на осточертевшую работу. Нужно усилие, рывок навстречу, прыжок в неизвестность, но это всегда страшно, а порой и болезненно. Поэтому я не стал бы преувеличивать близость человека к Богу и готовность последнего появляться в шаговой доступности при всяком удобном случае. Нет, Он гораздо более интереснее и непредсказуемее, чем нам может показаться на первый взгляд. В любом случае, желающий участвовать в божественном танце должен брать уроки хореографии.

9.
О.Вячеслав пишет, что "ре-ортодоксия говорит о приоритете рассказывания над рассказом. Рассказывание даёт человеку собственный голос. Потому давайте дарить друг другу свои рассказы: большие или маленькие, сложные или простые – неважно. Ценным будет не рассказанное, а рассказывание. Потому я рассказываю, и вы мне рассказываете. Это полноценное общение, которое и есть истина и жизнь".
А чем же рассказывание принципиально отличается от текста, который, по убеждению о.Вячеслава, может только поведать о чужом опыте и бессилен выйти за границы этого опыта? Какой смысл рассказывать о своем опыте, если априори он останется только моим, и посторонний человек никогда не сможет войти в пространство этого опыта и приобщиться к нему? А ведь полноценное общение и есть способность одного человека хотя бы отчасти войти в мир опыта другого человека, и эмоционально, когнитивно, мистически соучаствовать в этом опыте. Это и есть истина и жизнь, а не просто бессмысленная повесть о своем опыте, до которого другому человеку не дойти, не достучаться. Тут уж о.Вячеславу нужно определиться: либо мой опыт - это территория только и исключительно моего персонального диалога с Богом, который (диалог) априори нетранслируем (неважно посредством чего: голоса, текста, мелодии, изображения); либо я могу интерпретировать свой опыт и делиться этой интерпретацией с другими, создавая тем самым пространство соприкосновения моего опыта с опытом другого человека. А то получается, что рассказывание таинственным образом порождает подлинное общение, истину и жизнь, а текст (или что-то иное) кастрирован и ничего подобного породить не может.

Как бы там ни было, но чем больше в Церкви будет людей, подобных о.Вячеславу, способных как Гэндальф заявиться утром к ничему не подозревающему Бильбо и, оставив знак на двери, подтолкнуть обленившегося хоббита к приключению, тем больше будет надежды на счастливый конец нашей волшебной сказки.

Забавно иной раз наблюдать как служители божественного Слова не доверяют слову человеческому, боятся его. Даже когда это слово воплощается в текст, они тут же сажают его на цепь и загоняют в будку, на которой пишут синей краской: "инструмент описания реальности", или же делают это слово экспонатом антропологического музея, помещая его под табличкой: "вторая сигнальная система".
Нет, никто, конечно, не спорит, что все эти опции присущи слову и тексту, но с каких это пор сила логоса и магия текста стали ограничиваться этими утилитарными функциями? Если божественное "Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины", то подобным же образом и человеческое слово стало текстом, и обитало с нами, полное смысла и созидания. Нам говорят, что слово лишь описывает реальность, и что оно всегда последует событию, никогда не опережая и уж конечно никогда не творя его. Да, безусловно, так бывает довольно часто, но не настолько, чтобы мы купились на это, превратив живое слово в калеку, который, показывая фотоальбом своей молодости, сочно описывает собственные победы и приключения, не в силах более повторить ничего из сказанного.
Нет, господа присяжные заседатели, лёд давно тронулся, и слово как само по себе, так и тем более воплощённое в текст, способно творить миры и создавать вселенные, созидать религии и разрушать империи, рождать богов и уничтожать демонов. Слово интерпретирует реальность, наделяя её содержанием, которого она сама по себе не имеет. Слово наполняет смыслами жизнь конкретного человека, да и саму человеческую культуру и историю. Да, оно может быть средством передачи опыта и описания события, но в равной же мере (а может и более) оно само творит этот опыт и само порождает это событие. Когда-то один небезызвестный человек рассказывал, что он впервые ощутил присутствие Христа в своей комнате, когда читал Евангелие от Марка - сила слова, пребывающего в тексте, дала начало опыту, а не описала его, предшествовала событию, а не назвала его. Да и сам Иисус не в последнюю очередь осознавал свое богосыновство, слушая божественное слово и читая божественный текст.
И в конце-то концов можно наблюдать даже более удивительную (чтобы не сказать, чудесную) картину: слово способно сотворить мир, который не покидая пределов воображения, становится подлиннее самой реальности. Дон Кихот и Шерлок Холмс, Гамлет и Гарри Поттер, Одиссей и Геркулес, Гэндальф и Тони Старк, Дейенерис Таргариен и Фауст, Анна Каренина, Фродо Бэггинс, Рокки Бальбоа и десятки других персонажей, рождённых словом и живущих на страницах книг, кинематографических плёнках и в цифровой реальности не просто оказывают влияние на человеческую жизнь и культуру, они сами творят те или иные формы этой жизни, сами моделируют те или иные культурные и цивилизационные матрицы. Автор этих строк, будучи реальным человеком, несомненно умрёт и будет забыт своими потомками достаточно быстро (словно бы и вовсе не существовавший), а, например, гётевский Мефистофель или булгаковский Воланд, будучи, бесспорно, литературными персонажами и литературными же родственниками, будут будоражить умы и генерировать культурные (а значит смысловые и жизненные) паттерны ещё очень и очень долго. Так кто из нас реальнее?
Мир идей и смыслов, живущий в голове всего лишь одного человека, будучи выраженным в слове и воплощённым в тексте, может настолько круто изменить жизнь всего человечества и перевернуть с ног на голову целую вселенную, что останется только дивиться божественной силе человеческого слова и богодухновенной же силе человеческого текста. Нам ли, как христианам этого не знать?
Поэтому нашим доблестным служителям божественного Логоса не худо было бы всё же признать, что если бы слово само по себе или облечённое в текст, было способно лишь на то, чтобы, подобно трафарету, описывать окружающий мир или подобно слуховому аппарату доносить звук до оглохшего уха, то оно (это слово) никогда не сотворило бы эту вселенную смыслов, идей и символов, в которой каждый из нас имеет хоть и небольшое, но всё-таки удовольствие находиться.

Приношение современному монашеству.

Наше монашество настолько трудноуловимое явление, что едва поддается описанию. Сказать, что его совсем нет - будет всё-таки неправдой; сказать же, что оно есть - преувеличением. Мы его наблюдаем. Духовные писатели 19-го века сокрушались, видя упадок монашеской жизни. Наивные люди, они даже не подозревали, что были свидетелями его цветущей поры. Современное монашество - учебная модель, макет реактивного самолёта, до мельчайших деталей повторяющий настоящую боевую машину, но неспособный и на сажень оторваться от земли.
Монастыри сегодня - это или православные коллективные хозяйства, держащие всё, вплоть до павлинов, или туристическо - паломнические центры, раскрутившие маховик коммерческой ушлости до такой скорости, что остановить его можно только ценой подвига Александра Матросова. Следовательно, ожидать от такого монашества хоть каких - нибудь плодов духовной жизни - значит предъявлять ему изначально невыполнимое требование. Это как пытаться подоить памятник корове или сражаться экспонатами музея боевой славы.
Монашество крупных городов томится от безделья, или скитается по виртуальным просторам; провинциальное же изнывает под непосильным трудом. Конечно, есть отдельные слабые огоньки в этом плотном лондонском тумане, но что могут сделать несколько отчаянных Диогенов, бегающих по церковной ярмарке со светильниками в руках? Остаётся ждать нового Нила Сорского, который приобретёт знания и опыт инуде, и сумеет повернуть вспять эти бегущие в пропасть реки.

Дурин Бессмертный.
"Моя жизнь в чертогах Кхазад-Дума".

Дорогой друг!
Вы совершенно правы в том, что нет решительно никаких гарантий, что в основе (или за пределами) хрупкого и неустойчивого мира есть какая-то вечная и незыблемая (божественная, так сказать) константа. Однако же ровным счётом нет никаких гарантий, что она и вовсе отсутствует (в том или ином виде). Она необязательно должна быть статичной и неизменной, она может как соединять в себе все возможные опции и состояния (этакая квантовая суперпозиция), так и быть решительно свободной от всех мыслимых и немыслимых категорий. В любом случае (с моей точки зрения) допущение наличия такой константы не просто паритетно с верой в её отсутствие, но в определенном смысле добавляет разнообразия и многомерности нашим представлениям о реальности.
Обращение к фактическому устройству мира, о котором вы пишите, мне представляется вещью крайне сомнительной и ненадёжной (хотя на первый взгляд может и казаться не таковой). У нас нет никакой устойчивой и объективной картины мира, мы довольствуемся лишь теми или иными моделями существующего, которые худо-бедно адекватны имеющемуся в наличии знанию, и которые претерпевают постоянную перезагрузку, как только это знание само либо увеличивается в объёме, либо меняется в качестве. К тому же, любое знание, полученное путём опыта и эксперимента (или же без них) не существует вне интерпретационного поля, вне герменевтики. Любое представление о фактическом устройстве мира имеет место только в пространстве его философского осмысления, без которого оно - лишь депозит, не приносящий ни единого процента прибыли. Именно поэтому многие великие учёные и радикальные преобразователи этого мира были одновременно и мыслителями (если не философами), и либо сами предлагали философскую матрицу для своей научной работы, либо были свидетелями того, как эту матрицу воплощают в жизнь их условные коллеги. Именно поэтому почти каждый великий учёный, в контексте своей научной работы сам для себя определялся со своей религиозно-философской позицией, занимая место в диапазоне от решительного атеизма до глубоко религиозного понимания мира. Некоторые из них принципиально остались на почве агностицизма. Как бы там ни было, но и атеизм, и религиозность, и агностика - это модели философской интерпретации учёными их собственных научных трудов. В противном случае они просто калькуляторы фактов и накопители экспериментов - не более.
Исследование психологии фантазии и воображения, метафизических грёз и религиозных убеждений - дело, безусловно, нужное, необходимое и даже неизбежное. Но это исследование, как только будет поставлена последняя фактологическая точка, тут же стартанёт в направлении философской герменевтики, желая чтобы самородки фактов, опытов и экспериментов были переплавлены в полноценные ювелирные украшения научно-философского синтеза. И этот процесс сам по себе ровным счётом не скажет ничего гарантированного ни в пользу бытия вечного запредельного основания этого мира, ни против него - каждая отдельная интерпретация для каждого конкретного исследователя будет камушком на весы его религиозности, агностики, или же атеизма.
Поэтому простое обращение к изучению насущной реальности, которому вы отдаете предпочтение, не ответит по сути ни на один поставленный вопрос.
Но лично для меня это не изъян нашего земного существования, но его безусловное преимущество.

Преподобный Митрандир.
Письма из Серебристых Гаваней.

Дорогой друг!
Вера - вот Альфа и Омега любого нашего рассуждения о Боге и Его отношению к миру. Нет ни единого догматического утверждения, которое можно было бы проверить и, так сказать, экспериментально убедиться, что оно соответствует хоть какому-то действительному, то есть объективно наблюдаемому, положению вещей. Мы так веруем. Да, я прекрасно понимаю, что нет опыта без толкования и нет реальности без интерпретации, но сейчас я хотел бы обратить ваше внимание на другое. Так вот, до известной степени в богословских рассуждениях есть место логике, и сама философия может предоставить "архитектурный проект", на основании которого богословие будет строить ту или иную систему взглядов. Это работает, но до определенных границ, за которыми мы попадаем в пространство веры, подтвердить или опровергнуть которую уже невозможно.
Предложу вам следующую иллюстрацию. Вот мы размышляем о Евхаристии в контексте традиционного богословия. Мы говорим о пресуществлении, преложении, сущности, акциденциях, ипостаси, воли, энергии и т.д. Эти разговоры имеют определенный вес только в плоскости выбранной нами системы философских координат, вне которой они - лишь белый шум лемовского Соляриса. Эти разговоры немногого стоят, потому что в действительности на протяжении всей Литургии в алтаре на престоле лежит один и тот же хлеб, а в чаше налито одно и то же вино; и каждый адекватный и вменяемый человек не станет отрицать, что очевидным для всех образом ни с хлебом, ни с вином ровным счётом не происходит никаких изменений. То есть, все наши рассуждения в данном контексте основаны исключительно на вере, и самая стройная и логичная богословская модель существует только благодаря непроверяемому допущению, имя которому - вера. Таким образом, я как священнослужитель, нисколько не боясь погрешить против истины, могу смело сказать, что верю в то, что после призывания Духа Святого на предложенные дары, для меня - верующего - и для таких же верующих людей за моей спиной, это уже не просто хлеб и вино, а Тело и Кровь нашего Господа, т.е. Он Сам, уделяющий нам от полноты Своей божественной Жизни. Но эта истина, рождённая сугубо в пределах нашей веры, не существует и не может существовать вне этих границ объективным, убедительным для всех образом. Человек, присутствующий на Литургии и вкушающий хлеб и вино вне оптики христианской веры, ест обычный хлеб и пьет обычное вино. И здесь вы вправе задать самый фундаментальный вопрос: так наша вера открывает нам доступ к незримо и непостижимо пребывающему в хлебе и вине Богу, или же она сама творит это божественное присутствие, которое к объективно наблюдаемой реальности не имеет никакого отношения ввиду отсутствия возможности быть проверенным и подтверждённым. И поскольку напрочь отсутствует какой-либо метод проверки и подтверждения, единственный ответ, который я могу предложить вам, это слова Галилейского Учителя, часто любившего повторять: "по вере вашей пусть будет вам".

Преподобный Митрандир.
Письма из Серебристых Гаваней.

Вера - это опытно наблюдаемый на протяжении всей истории человечества феномен. Люди, вовлечённые в этот феномен утверждают, что он даёт им опцию качественно иного восприятия себя и окружающего мира именно в силу обретённой ими возможности коммуникативного взаимодействия с Богом. Эти же люди убеждены, что есть определённые условия, состояния и ситуации, когда коммуникация с Богом предельно возможна; и есть условия, состояния и ситуации, когда она практически исключена. Этот феномен, собственно, и есть предмет исследования и изучения. Вера как таковая не есть наша нужда, обязанность или необходимость, она - данность, наблюдаемое явление, которое одних основательно вовлекает в свою орбиту, а других - не очень. Поэтому многие собственно религиозные вопросы находятся в контексе этого феномена, и ответы (удовлетворительные или нет) можно найти только погрузившись в его исследование. А вот главный (с моей точки зрения) вопрос - подлинна ли та реальность, о которой повествует данное явление, или это ловко поставленные эволюцией зеркала, в которых наше сознание, отражаясь бесчисленное число раз, порождает мир, дающий смертному и одинокому существу надежду на встречу и утешение?

В моих странствиях по миру видел я людей, которые были весьма озабочены вопросом употребления пищи, а собственно что, когда и сколько должно есть. Нужно сказать, что эта тема занимала их не во всякое время года, а только в основном за несколько недель до праздничных дней, которые почитались ими как великие. В остальное же время они преспокойно предавались пресыщению и неумеренному поглощению вина, но в дни так называемого поста, вопросы пищи занимали их мысли настолько основательно, что Посейдон не так глубоко погружается в пучину своих владений, как эти люди терзались мыслями и сомнениями о потребляемой ими пище.
Они обрекают себя на воздержание от тех или иных видов еды, придавая своим усилиям значение особо важного вида божественной добродетели. При этом они не слишком стремятся вникать в собственные мысли, слова и поступки, направляя свои усилия на то, чтобы обходить мясные лавки, сторониться торгующих сыром и косо поглядывать на продающих рыбу. Последнюю, кстати, они иногда едят в эти особые дни, но порой в таком количестве, что создаётся впечатление, будто это последняя рыба, которую море позволило выудить человеку.
Я не стану отрицать, что рассудительность в употреблении пищи приносит благо не только телу человека, но и его душе, его внутреннему миру, способствуя тому, чтобы в мыслях и чувствах человека царил ровный покой и блаженная безмятежность. Но когда я вижу как эти люди в любое время года едят до полного пресыщения, меняя лишь виды пищи, а по окончании поста предаются такому обжорству, что напрочь уничтожают хилые результаты своего воздержания, я спрашиваю себя: почему богиня мудрости так несправедлива к этим людям, лишая их своей заботы и попечения.
Часто бывает такое, что некоторые из этих людей стадают телесными недугами или добывают свой хлеб тяжким трудом. В таком случае, накануне так называемого поста, они спешат к своим религиозным наставникам, чтобы те позволили им соблюдать своё воздержание от какого-то одного вида пищи - например, мяса. Наставники же эти бывают разные: одни по доброте своего сердца и зрелости своего ума откликаются на просьбы обращающихся к ним; другие же напротив, говорят о священном долге веры, о хитрости всевозможных соблазнов и о коварстве враждебных духов, и не позволяют послаблять меру принятого в их среде воздержания.
Я думаю, что если бы эти люди были свободнее в отношении своих древних обычаев, решительнее в пересмотре наследия своих предков и рассудительнее в своих целях и методах, то их воздержание имело бы надежду на то, чтобы принести предающимся ему душевную пользу, нравственную поддержку и физическое удовлетворение. Но поскольку это упование зыбко и невразумительно, боюсь, скорее Харон откажется от платы за свои услуги, чем эти люди получат пользу от своего воздержания.

Протагор.
Неизданное.

Внимание на съёмочной площадке!
Вновь работаем над бесконечной франшизой "Пролетая над душой постящегося"!
Очередной дубль!
Мотор!

Алгоритм постового времяпровождения.

Меру, ритм и продолжительность поста определяют для тебя ни устав, ни каноны, ни духовник, а ты и только ты.

Не переедай.

Читай вдохновляющие книги, смотри впечатляющие фильмы, слушай красивую музыку.

Еда не повод для споров и конфликтов в семье.

Молитва - это пространство твоей свободы: хочешь - кайся, хочешь - проси, хочешь - благодари.
Ничего не хочешь - расслабься и жди вестей с Неба.

Будь мирен, дружелюбен, некатегоричен.

Не утомляй батюшку на исповеди репортажами из своей кухни или спальни.

Постишься ты, а не окружающие.

Пост не обязанность, а привилегия.

Фраза "сейчас же пост", слетевшая с твоих уст и обращённая к кому-то, обнуляет
все твои предыдущие усилия.

Пост - это антивирусная программа, а не операционная система.

Если целый день думал о еде и сексе, прийдя домой, пообедай и полюби жену.
Если на второй и третий день повторится то же самое - поблагодари Бога за прекрасную семью.

Рождество Христово наступает вне зависимости от твоих постовых стараний.

Пост, календарь, подготовка к Причастию, ветхие каноны, древние правила, приходские суеверия, епархиальные сплетни и церковнославянский язык - вот далеко неполный список выленявших тем современной (и не очень) церковной жизни, которые набили такую оскомину, что диву даёшься, откуда у этих тем такой солидный ресурс, что они и по сей день выносят мозги чайной ложечкой (Ганнибалу Лектеру - радоваться!) многим добропорядочным христианам нашей Церкви. Такое ощущение, что верующий бедолага, вместо того, чтобы переходить из класса в класс в нашем горемычном Хогвартсе, превратился в Почти Безголового Ника, навечно застрявшего где-то между сборником святоотеческих цитат, молитвословом с примечаниями для малограмотных крестьян XIX века и последованием ко Святому Причащению для слабовидящих. Картина получается такая, будто наш отечественный православный Питер Пэн напрочь отказывается взрослеть, восприняв как неизменную константу борьбу с капитаном Крюком и собственную пришибленную инфантильность.
Казалось бы, Православие - достаточно богатая христианская традиция, где Иустин Философ и Климент Александрийский через моря и столетия прекрасно перекликаются с Бердяевым и Флоренским, а Каппадокийцы с приятным волнением наблюдают за Яннарасом и Зизиуласом, без какого-либо подспудного желания поймать кого-то из них за руку и ткнуть перепуганного профессора в догматический ляп или богословскую ошибку - люди всё-таки творческие, многому любопытствуют, многим интересуются. Так вот, традиция Восточного Христианства - богатая и разнообразная, манящая как келья исихаста и интригующая как философия имяславия - всем найдётся пища для ума и провиант для путешествия - только бери, читай, изучай, практикуй, спорь, ругай, редактируй, дополняй, одним словом - наслаждайся, и время от времени тяни себя за косичку (как незабвенный барон) из топкого болота нашего повседневного приходского существования.
Но, видимо, у многих наших верующих (от сановных иерархов до простых мирян) эта опция, как Кощеева смерть, спрятана так далеко, что не представляется возможным не только найти её дислокацию, но даже вспомнить о месте её погребения.
Поэтому мы и наблюдаем удручающий церковный пейзаж: люди по несколько десятилетий пребывают внутри православного пространства, а у них не то что научиться нечему, спросить о чём-нибудь толковом, увы, практически бесполезно.
Мы давно уподобились отряду гномов без Гэндальфа, потерявших тропу и бродящих по всему Лихолесью, совершенно утративших внятное представление об изначальной цели нашего дерзкого Приключения. Боюсь, если подданные Трандуила не сжалятся над нами и не выведут нас к теплу и свету, Одинокая Гора так и останется без своего короля, а Смауг Ужасный так и будет мирно посапывать на баснословной груде сокровищ, которые, казалось, могли бы обогатить всё Средиземье.

За порогом Хогвартса. Переписка Альбуса Дамблдора с Гермионой Грейнджер.

Вне всякого сомнения, у Девы Марии действительно есть своя евангельская слава и своё почётное место в Новом Завете.
Но также верно, что за пределами небольших отрывков в Евангелиях Луки и Иоанна она занимает дововольно скромное, почти неприметное место.

Павел о ней не упоминает вовсе (если не считать "рождённого от женщины" в письме к Галатам); Марк вообще к семье Спасителя настроен крайне скептически - Мария с братьями Иисуса приходит в Капернаум, чтобы забрать его, (потому что семья (и не только она) считала, что он сошёл с ума - что на языке того времени было фактически равнозначно одержимости). Мы помним крайне резкий ответ Иисуса: отныне близкие ему - не родственники по крови, а исполняющие слово его. У него теперь новая семья - ученики, и прежняя семья не в силах конкурировать с ней.
У Матфея в повествования о рождении Иисуса основное место (понятно, кроме Младенца) занимает Иосиф - ну никак не Мария (в отличии от Луки, где Иосиф практически не играет никакой роли).

Всё это вместе взятое, а также краткое упоминание Марии в книге Деяний и полное молчание соборных посланий свидетельствует о том, что почитание (каким мы его знаем) Матери Иисуса - дело далёкого будущего.
Уже потом будут апокрифы с идеями приснодевства Марии, её детства в Иерусалимском храме, легенды об её смерти и т.д. Но это будет позже, когда первохристианская Церковь выйдет за пределы своей родной иудейской матрицы и полностью погрузится в мир эллинистической культуры. Именно это погружение создаст импульс будущего возведения Марии на то место почитания (и даже поклонения), каким мы его наблюдаем сегодня.
И, конечно же, прав А.В.Карташёв, когда пишет, что культ Богородицы (в привычном для нас виде) формируется после третьего В.Собора. Так оно и есть: страстные богословские баталии вокруг учения Нестория подняли на поверхность и литургически оформили общецерковное почитание Марии, которое до того момента не играло в жизни Церкви существенной роли.

Отношение к празднику Введения Божьей Матери в Иерусалимский Храм ярко иллюстрирует определенного рода шизофрению, наблюдаемую в православных умах нашего достопочтенного духовенства и какой-то части наших благочестивых мирян. С одной стороны, невозможно отрицать, что истоки рассказа о детстве Богородицы (и не только о нём) лежат в апокрифической плоскости раннехристианской литературы, в значительной степени напрочь лишенной хоть какого бы то ни было исторического основания. Эта часть нашего церковного наследия носит настолько очевидный фольклорный характер, что порой приходится удивляться, как этой откровенной беллетристике повезло стать составными камушками нашей литургической и богословской мозаики? Однако с другой стороны, из песни - пардон - стихиры слов не выкинешь: Праздник состоялся; пусть и очень поздно, пусть окончательно (как двунадесятый) чуть ли не к XIV веку, но теперь уже бессмысленно махать на него руками и смотреть в его сторону прищуренным оком. Но вот как раз здесь-то и начинается наша пастырская эквилибристика, которая вынуждена балансировать между очевидным вымыслом "Протоевангелия Иакова" и удельным весом его последующего богословского осмысления. Мы начинаем метаться от символа к аллегории, от притчи к метафоре, от типологии к интерпретации. Нам нужно выудить скрытые смыслы и обнаружить подразумеваемые истины. Без этого мы безоружны перед религиозными фантазиями наших благочестивых предков. Мы не можем откровенно признаться, что есть серьёзная проблема присутствия в Священном Предании, да ещё и на таком видном месте, выдуманного повествования, возведённого в статус реального исторического события. Можно символы воплотить в действительность, тяжело реальность редуцировать только лишь к символизму.
Было бы меньше сложностей, не настаивай мы всякий раз на подлинности сюжетов и персоналий нашего векового церковного наследия; перенеси мы центр тяжести с истории на образность, метафоричность и символизм - и не имела бы решающего значения мера соответствия того или иного рассказа, эпизода, человека доподлинно имевшей место быть реальности. Символическое пространство подарило бы нам свободу от необходимости быть вечными апологетами историй, которые никогда не происходили, и личностей, которые могли быть совершенно не такими как мы их себе представляем. А так даже священники, абсолютно убеждённые в подлинности сюжета о Введении, нет-нет да и опустят в проповеди на этот Праздник чудесную деталь кормления Марии ангелом на протяжении всех лет её пребывания в Иерусалимском Храме, то есть до самого времени обручения её Иосифу. Всё-таки смущается иной раз чуткая пастырская совесть при виде откровенной сказки, выдаваемой за репортаж с места событий. Что уж говорить о тех священниках и мирянах, которые понимают историческую цену этого древнего повествования.
Так что смелее, дорогие мои православные братья и сёстры, уводите в море религиозных символов и богословских метафор свои корабли и парусные лодки, чтобы они не ушли на дно в тихой гавани псевдохристианского реализма, будучи потопленными шквальным огнём исторической критики и банального человеческого здравомыслия.

Дорогой друг!

Выводы, которые вы делаете, сравнивая Набокова и Достоевского, безусловно, имеют свою логику и свои аргументы, которые нельзя сбрасывать со счетов.

Однако как бы там ни было, но литературный мир Набокова психологически чище и здоровее литературного подполья и эстетического погреба Ф.М.

И тут ключевое даже не эпоха (хотя, без сомнения, она тоже важна), а разная личностная и профессиональная оптика этих художников, разное прочтение человека и мира. Набоков на самом деле очень моральный писатель и довольно-таки нравственно чуткий человек (даже со всеми его недостатками). Он не калечит своим пером человека, в его мире есть воздух, он не оставляет за собой психически больное и морально сомнительное наследие, как это делает Достоевский. Набоков внутренне свободен сам, а с определённого рода узами, которые связывают его душу, он разделывается на страницах своих произведений. Он приглашает к свободе.

Достоевский же сидит в потёмках собственного душевного лабиринта, и мало того, что сам не слишком торопится из него выйди, так ещё и увлекает за собой простодушных людей, отравляя их внутренний мир своим психиатрическим маревом и нравственным угаром. Он не освобождает человека своим творчеством, а как раз наоборот. Многие болезни и изъяны т.н. "русской души" облюбованы (если и не оправданы им), и то, что творит сегодня русский человек во многом коренится именно в Достоевском - не в Набокове, Толстом, Тургеневе или Чехове. Это бесы, волей-неволей выращенные больным сознанием Ф.М.

Мне представляется (хотя я, конечно, могу и ошибаться), что Набоков осудил бы то, что его соотечественники делают сейчас с Украиной, а Достоевский оправдал бы, заодно всласть литературно покопавшись бы во всём этом гное.

Здесь обязательно нужно сказать, что у Достоевского свой, "русский" Христос, весьма далеко отстоящий от исторического Иисуса, и довольно далековато от евангельского. У Достоевского есть отчётливая нотка наслаждения "грязненьким" и боюсь, что его Иисус в шаге от оправдания этого.
Возьмите как иллюстрацию князя Мышкина - это же попытка автора изобразить своего Христа. Вам нравится такой Иисус? Насколько он коррелирует с евангельским Христом?
Да и разве только в Мышкине дело? У Достоевского каждый роман так или иначе говорит о его Иисусе и о его вере. Каждый волен черпать из этого колодца сколько угодно, но я бы такие источники обходил третьей дорогой.
Русское православие в своей мрачной, изуверской грани, в своей черносотенной стороне, в своей ксенофобии и припадочности находит для себя предостачно пищи в творчестве Ф.М., а порой просто и вырастает из его взглядов.

Преподобный Митрандир.
"Письма из Серебристых Гаваней".

Порой мы разбиваем прекрасный сад только для того, чтобы скрыть в его глубине бесплодную смоковницу.

Церковь как горный перевал: из ада уже вышли, но до Царства пока не добрались; стоим, любуемся пейзажем

Никогда не храни зла в своем сердце: оно приходит как домашний эльф, готовый потакать прихотям своего хозяина, а после становится беспощадным дементором, выпивающим из него всю радость до последней капли.

Ты объявил на всю округу, что добудешь для всех хорошей пресной воды, за которую тебя будут благодарить многие.
В назначенный день люди пришли посмотреть на твой труд и удивиться твоим усилиям. Ты рыл землю целый день, подбадривая себя словами надежды; ты удачно шутил и смеялся над сомнением некоторых - настолько ты был уверен в успехе затеянного. Но когда ты наконец-то добрался до воды, она оказалась такой солёной, что не годилась даже для того, чтобы, поливая посаженное, вернуть её обратно в землю.