Присутствие Духа в апостольской общине должно было свидетельствовать только об одном: эсхатологические пророчества исполнились и Царство вступает в свою силу. Чудеса, кстати, свидетельствовали о том же, а не были просто актами милосердия страждущему миру.
Но то, что через год после пасхальных событий казалось реальностью, теперь воспринимается как неосуществлённые ожидания, и единственное, чем занимается Церковь всю свою историю - это интерпретация первоначального провозвестия, которая даёт возможность актуализировать в новом виде то, что давно потеряло свою актуальность.

Евангельская же этика (духовная жизнь, если хотите) в контексте новозаветного провозвестия имеет фунциональное, прикладное значение, потому что открывает для человека возможность войти в наступающее эсхатологическое пространство Царства Божьего. Этика опциональна, а эсхатология - всегда доминантна.

Когда же Царство не наступило и Иисус не вернулся, этический вектор был переориентирован с реальной ожидаемой всеобщей эсхатологии на персональную загробную участь человека, где уже эта последняя стала играть роль несбывшегося пришествия Христа: мол, всё равно все помрём, там с Господом и встретимся.
Ничего не имею против такого неизбежного переосмысления первохристианских надежд, но только они не имеют ничего общего с апостольским эсхатологическим упованием.

Не думаю, что мы погрешим против истины, если скажем, что ученики Иисуса правильно поняли своего Учителя, когда сделали веру в скорое наступление Царства Божьего одной из важнейших черт, характерных для первохристианской Церкви.
Но чем больше проходило времени, тем насущнее становилась потребность в новой интерпретации апостольского провозвестия, в которой центр тяжести смещался бы из реальной исторической перспективы в плоскость духовных надежд и мистических переживаний.
Следуя в русле подобных рассуждений, будет логичным предположить, что в Своих человеческих надеждах на скорый приход Царства ошибся уже Сам Иисус, а вместе с Ним эту ошибку наследовали и его апостолы, и вся ранняя Церковь.
Но для нашего богословия такая картина немыслима, поэтому приходится заниматься герменевтической эквилибристикой, некоторые образцы которой были предложены уже автором второго послания Петра.
Кстати, не лишним будет заметить, что, например, Евангелию от Иоанна острота апокалиптических ожиданий не свойственна вовсе, поэтому вполне понятно желание Чарльза Додда выстроить на его основе концепцию "осуществлённой эсхатологии".
И последнее: если Дух Божий, сошедший на учеников в день Пятидесятницы, должен был "наставить их на всякую истину", как так получилось, что их надежды быть свидетелями наступившего Царства Божьего оказались опровергнуты простым и естественным ходом человеческой истории?

Евангельская этика имеет своим основанием абсолютную уверенность в приближающемся Царстве Божьем, перед лицом которого отодвигаются на задний план рассудительность, житейская мудрость, опыт и все прочие фундаментальные принципы человеческих взаимоотношений. Нравственные императивы достигают предельных высот именно потому, что близко радикальные божественные перемены, и исполнение предложенных этических принципов не предполагает длительных временных дистанции. Сейчас ты должен выложиться по максимуму: оставить семью, профессию, привычный уклад, социальные связи и прежнее отношение к жизни и людям, и устремиться навстречу грудущему Царству, которое уже не то что не за горами, а буквально наступит в самое ближайшее время. Из подобной перспективы высота евангельских нравственных категорий понятна и в определённомсмысле закономерна, но проблема в том, что данная эсхатологическая перспектива не оправдалась, а значит такие этические максимы нуждаются в богословском переосмыслении и жизненной корректировке. Этика Иисуса актуальна только в эсхатологическом контексте, в любых иных контекстах она мало эффективна и, конечно, нуждается в радикальной перезагрузке практически в любом своём аспекте: от взгляда на развод до учения о взаимоотношении с врагом. Например, если безрассудно применять формулу: "Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую; и желающему с тобою судиться и взять рубашку твою, оставь ему и верхнюю одежду", то это плохо закончится не только для самого практикующего, но и для тех, кто стоит за его спиной и надеется на его помощь и защиту.

Не то плохо, что мы, христиане, напоминаем самим себе о былом торжестве, а то, что на немногое мы можем указать сегодня как на нашу победу.

Удивительное дело как не хватает скромности и мудрости нашим богословам и жрецам. Порой они говорят о существовании богов с такой уверенностью, будто это такая же очевиднейшая вещь, как глиняная амфора, которую можно купить в гончарной лавке, или пьяный Диоген, который утром проснётся на том же месте, где уснул вчера.
Если бы скромность и ум продавались на рынке, я не пожалел бы никаких денег, чтобы приобрести их для этих достойных всяческого уважения граждан.
А о загробных обителях они рассказывают с таким пылом и воодушевлением, будто на днях только вернулись из увлекательного путешествия по этим местам, или же сам Аид посетил их поздним вечером и подарил им подробный путеводитель по своим владениям.
Будь у наших богословов и жрецов побольше скромности, они воздерживались бы от того, чтобы кормить доверчивых граждан старыми баснями; а будь они хоть малость умнее, не стали бы возможность существования богов и посмертного воздаяния тянуть за уши как упрямого осла, чтобы сделать их не предметом благочестивой веры и религиозного вдохновения, а результатом доказуемого знания, наблюдаемого феномена и проверяемого эксперимента.

Протагор.
"Неизданное".

Любая священная книга, и Библия в том числе, может превратиться в людских руках в древнюю лампу из старинной сказки. Тысячу и один раз подумай, что ты скажешь потревоженному тобой джинну.