М. Шелер, «Ресентимент в структуре моралей», с. 26, пер. А. Н. Малинкина

«Сегодня был у пирамиды Цестия, а вечером на Палатине, на самом верху, возле руин императорских дворцов, которые высятся, как утесы. Рассказать об этом, увы, невозможно. Здесь нет ничего мелкого, хотя кое-где и встречается что-то достойное порицания и безвкусное; но все равно даже это – часть общего величия. Когда я самоуглублен, – а мы любим самоуглубляться по любому поводу, – то открываю в себе чувство, так бесконечно радующее меня, что я даже решаюсь его высказать. Тот, кто всерьез всматривается здесь во все, что его окружает, и кому глаза даны, чтобы видеть, должен набраться солидных знаний, да и вообще солидности, даже если ранее она была вовсе чужда ему. На ум наш накладывается печать деловитой восприимчивости, он обретает серьезность, лишенную сухости, некую радостную положительность. Мне, во всяком случае, кажется, что никогда я так верно не оценивал различные явления этого мира. И я радуюсь благодатным последствиям, которые будут на мне сказываться до конца моих дней. Так дозвольте же мне собирать, что попадется под руку, все упорядочить – я успею. Я здесь не для того, чтобы наслаждаться на свой лад, а чтобы ревностно усваивать то великое, что мне открылось, учиться и совершенствоваться, покуда мне еще не минуло сорока»

Иоганн Вольфганг фон Гёте, 10 ноября 1786 года, Итальянское путешествие, пер. Н. Холодковского

На субботней литургии читался фрагмент из Лк 18.2-8 о настырной вдове, которая так измучала неправедного судию, что он взялся разобраться в её деле. Логика евангельского пассажа достаточно прозрачная: раз неправедный судия прислушался к вдове, насколько более Бог слышит своих верных? Верным требуется лишь искать Бога, интенсивно взывать к Нему, искать лица Его (Пс 26.8, 104.4, 1 Пар 16.11).

Однако этот яростный поиск, предмет которого с приходом Мессии — уже Царствие Божие (Мф 6.33, Лк 11.9, 12.31), а не лицо, — как будто вступает в противоречие с павловским, — и, затем, августиновским видением благодати как дара человеку, принимаемому в открытости, в покое, в отказе от всякого действия, от само-делания в пользу «давания в себе места Богу».

[вторая часть]

[третья часть]

«Франкофония» (2015), А. Сокуров

Хайдеггеру, когда он читает кого-то другого, всегда важно не то, что автор хотел сказать, что прочитали в тексте его современники, но что совершается незаметно — не в смысле медленно, а в смысле помимо воли того, в ком и через кого это совершается. Это сильная посылка, скорее позволяющая оформить свое высказывание.

Более того, для него и вне герменевтики важнее то, что совершается вот так независимо от чьей бы то ни было воли, чем целенаправленное, «интенциональное» действие.

В связи с этим он так внимателен к «априористическому перфекту» – т.е. к тому, что случилось «уже», всегда когда мы в А, уже есть Б и поневоле имеем с этим дело. Этим, – в том числе, и намного больше чем онтологией онтологии, ему важен Кант, – трансцендентальным методом, позволяющим, при совмещении с экзистенциальной оптикой, подходить к условию возможности чего бы то ни было как к фактической ситуации, как к тому, в чем мы оказались, во что мы проснулись, во что были рождены.

Ему всегда важно, что произошло в мысли Аристотеля, Платона, Канта, Ницше, что происходит, когда мы пребываем в страхе, в заботе, в ужасе и т.д.: это происходит помимо нашего желания, это не что-то, чего можно желать или не желать. В этом отношении Хайдеггер гегельянец в том отношении, что абсолютный дух / история бытия развёртывается не в зависимости от желания его проводников, а в их меру.